II.
Когда я проснулся, я увидел, что поезд несется уже по немецким землям.
Высунув голову в окно, я с жадностью присматривался к местности, вглядываясь с любопытством в горизонты, где, по моим соображениям, вскорости должен был показаться Берлин.
Я долго торчал в окне и перед глазами моими непрерывной вереницей тянулись местечки, селения, замки, города.
Необ’ятный полукруг видимого горизонта ни разу не оставался пустынным.
То и дело на горизонте показываются купола, кресты и колокольни.
Из-за колоколен выплывают густым лесом фабричные трубы, нагроможденные уступами красные или серые стены, крутые черепичные крыши, да одна, много две кирки на целый город поднимают к небу свои похожие на башенки колокольни.
Порою город подходит так близко, что можно рассмотреть все архитектурные детали его домов, но это продолжается недолго: поезд поворачивает - и город уходит в сизую мглу, точно тонет, погружаясь в недра земли, а на его месте выростает точно такой же другой город с точно такими же стенами, башнями и крутыми чешуйчатыми крышами.
А вот, наконец - поляна…
Она обведена проволокой и за проволокой прогуливается с лопатой худой немец, одетый в скомканную шляпу и стоптанные башмаки.
- Наверное картошку достает, - подумал я и тотчас же невольно вспомнил об оставленном доме.
Глаза наполнились слезами, и сердце окунулось в холодок щемящей тоски.
Я потихоньку отодвинулся в угол и начал отчаянно плакать, стараясь скрыть носовым платком свои слезы от других пассажиров, равнодушно поглядывающих по сторонам.
Наш поезд останавливается только на больших станциях, там, где есть буфеты; мимо маленьких он проносится вихрем, переходя с большой быстротой со стрелки на стрелку Я начал уже дремать, как вдруг кто-то сказал - отрывисто:
- Берлин!
Пассажиры засуетились, начали снимать с полок чемоданы, стараясь затянуть их туже багажными ремнями.
Но мне не нужно было волноваться, мой багаж лежал у меня на коленях и потому я бросился к окну посмотреть на раскинувшийся перед глазами Берлин.
Поезд шел по высокой насыпи, и скрытый в сизом тумане город, подходил с каждой минутой все ближе: надвигалось что-то серое, громадное и мрачное, как каменная туча.
Еще минута, и я увидел целую массу нагроможденных строений; стены лезли на стены, крыши поднимались над крышами.
И вдруг, город подошел совсем близко, поезд очутился в черте строений и помчался над крышами, балконами, над тротуарами и мостовыми.
Нагроможденные стены раздвигались, стали видны рестораны с открытыми террасами, круглые столики с большими кружками пива, эстрады с музыкантами, пюпитры с разложенными нотами.
Ближе к центру города дома были высокие, угрюмые, заслоняющие крышами соседние здания и стены и узкие улицы сверху казались каналами. Крышам и трубам, казалось, не было конца.
Ангальтер! Веселый берлинский ангальтер. Вот он - берлинский вокзал.
Поезд остановился под высоким стеклянным навесом, в ярком свете громадных электрических фонарей, разгоняющих полумрак серого берлинского утра.
Стеклянный дебаркадер быстро наполняется пассажирами, прибывающими каждые пять минут из Мюнхена, Бромберга, Кенигсберга, из Рура и и с восточных границ.
Пассажиров встречают родные, знакомые и просто любопытные. Раздаются поцелуи, возгласы, смех, торопливые крики и на мгновенье весь этот хаос звуков покрывается пронзительным свистом паровоза.
Меня никто не встречал и, глядя на радостные встречи, я почувствовал свое одиночество особенно остро…
Трегеры, которых во избежание толкотни в вагоны не пускают, подхватывали на лету выбрасываемые им из окон вагонов вещи и, нагрузившись, как верблюды, с трудом проталкивались в двери вокзала, толкая встречных и обгоняя друг друга.
Упрекнув себя в излишнем ротозействе, я схватил свой мешок и, пробираясь сквозь густые толпы народа, вышел на площадь, прилегающую к вокзалу.
Шум, крик, рев автомобилей; грохот ревущего четырехмиллионным населением города, оглушил меня и пригвоздил к асфальту.
Я тупо озирался по сторонам, долго глазел на вывески, пока глаза мои не остановились на огромном доме серого камня с трехсаженными золотыми буквами:
Отель-Экцельсиор
Дом давил своей величиною и угрюмым видом.
Здесь останавливаются богатые, мелькнуло у меня в голове, и, чтобы жить в этом отеле, нужно много, много денег… Нужно за одну ночь отдать весь мой капитал.
Я заметил, как многие пассажиры направились с чемоданами в руках в сторону отеля.
- Конечно, эти будут сегодня спать на прекрасных кроватях, а я?…
Вопрос довольно неприятный, черт возьми!
Я стоял и беспомощно размышлял:
- Ну-с… куда же идти теперь?… Ах, что я тут буду делать в этом неприветливом городе?… Впрочем - ерунда!.. Пока еще горевать не о чем… Я здоров, знаю недурно работу часового подмастерья и, кроме того, я так силен, что мог бы продавать мускулы свои наравне со взрослыми рабочими… П-фе, зачем мне хоронить себя до смерти?…
Ободренный немного, я молодецки подбросил свой легкий мешок на плечи и бодро зашагал к центру, в надежде найти счастье свое где-нибудь за углом этой шумной улицы.
Я свернул налево и попал на знаменитую берлинскую улицу - Унтер-ден Лиден - с роскошными дворцами, с превосходной мостовой берлинского асфальта, который справедливо считают лучше всякого паркета.
Огромные, многоэтажные дома с лепными украшениями, колонками, балюстрадами, с надписями и фигурами ослепляли своей красотой и красивыми сочетаниями узоров.
Всматриваясь в замечательною чистоту улицы, я никак не мог поверить, что совсем еще недавно этот город закончил большую изнурительную войну.
Я поравнялся с огромным, сказочно прекрасным зданием, перед которым на красивой площади и между таких же прекрасных зданий, был разбит красивый сквер с целым ковром рассыпанных цветов. Посреди сквера возвышался фонтан, а вокруг него, среди пестрых клумб, целая толпа играющих детей.
- Чей это дом? - спросил я встречного.
- Бывшего императора…
- А этот?
- Идите вы к черту… Кронпринца!
- Удивительно невежливый немец, - подумал я, посматривая на дворец б. кронпринца, буквально утопающий в зелени и коллонадах. Огромные деревья растут на террасе так же просто, как в лесу. Лезут в окна, переросли Капители высоких коллон.
Плющ так разросся, что ему тесно даже во дворце, он свешивается гирляндами вниз, обвивает баллюстраду, стену крышу, ползет без удержу и вниз и вверх.
- Что это вы рот раскрыли? - крикнул чей-то раздраженный голос и резкий удар в бок столкнул меня с тротуара.
- Болван… Нахал!.. - крикнул я, но толкнувший меня вряд ли слышал эти оскорбления, он уже пробирался далеко впереди.
Я наугад свернул направо и, кружа по улицам, старался знакомиться с городом, не останавливаясь на тротуарах.
Мое внимание прежде всего было привлечено этими громоздкими постройками.
Черт возьми, это какие-то пирамиды!
Почти во всех домах - окна, точно двери; двери, как ворота, а стены такой толщины, что мне оставалось только удивляться, как выдерживает земля такую тяжесть.
Переходя из одной улицы на другую, я вышел на огромнейшую Потсдамскую площадь, откуда радиусом расходятся берлинские улицы.
- Однако, - остановился я, - почему здесь так много полиции?…
- Почему так много полиции? - спросил я полного немца, остановившегося рядом со мной.
Немец подозрительно оглядел меня с головы до ног, - презрительно прищурил глаза и, подняв воротник, зашагал прочь, не удостаивая меня больше ни одним взглядом.
Такой ответ не мог удовлетворить меня.
- Может-быть, это в порядке вещей, что у немцев полицейские участки расположены на площадях, однако, я готов биться на заклад, если здесь не произойдет чего-нибудь необычайного.
Такое обилие толстых шуцманов в зеленых шинелях и белых перчатках, торопливо перебегающих от одной группы к другой, сулило что-то весьма занимательное и интересное.
- Надо узнать…
Я втерся в толпу и, прислушиваясь к разговорам, тут же узнал о готовящееся манифестации фашистов в цирке и о том, что коммунисты решили этой манифестации не допустить.
В сущности, мне было все равно - чей будет верх, так как ни о фашистах, ни о коммунистах, я никогда еще не слышал ничего хорошего, но, несмотря на это, - мною целиком овладела мысль допустят или нет коммунисты фашистскую манифестацию?
III.
Вдруг площадь начала заполняться народом.
В разных концах зазвенели детские голоса.
- Листовки!..
- Где?..
- Эй, листовки!..
Мимо меня пронесся малыш лет семи с кучей листовок в грязных руках.
Малыш раздавал листовки всем проходящим и при этом выкрикивал звонко:
- Diktatura des Proletariats!
- Стой… Стой, каналья!
Какой-то буржуа с седеющей бородкой схватил малыша за воротник и начал вырывать листовки.
- Брось… Брось, негодяй, - хрипел буржуа.
Однако, за малыша вступились взрослые и седому господину пришлось отпустить его.
Тем временем народ прибывал, вливаясь со всех улиц, точно в колоссальный резервуар человеческих тел; становилось тесно и душно.
Споры, крики и ругань вспыхивали вокруг меня поминутно.
Атмосфера накалялась.
Кто-то крикнул:
- Эй, коммунисты идут..
- Иду-у-ут!
- На Фридрихштрассе коммунисты!..
- Коммунисты идут…
- Десять тысяч…
- Ой, пусти-и-и-те!
- Десять тысяч!
Толпа хлынула вперед и, подхватив меня, выбросила на широкую улицу, заполненную толпами людей, одетых в синие рабочие блузы.
И над этой синеблузой процессией, шагающей густыми неплотными рядами, тихо казались красные знамена.
Впереди нестройными кучками бежали рабочие, они размахивали кепками и кричали возбужденно:
- Шляпы долой перед красными знаменами!
- Эй, шляпы долой!
Хорошо одетые буржуа, точно не слыша этих окриков, посматривали с усмешкой на процессию рабочих и о чем-то шептались между собой.
Тогда один из синеблузых подскочил к смеющимся с сжатыми кулаками, топнул ногой и крикнул злобно:
- Шляпы долой!
Господа выпустили ему в лицо сигарный дым и захохотали.
Рабочий крикнул что-то, размахнулся, ударом кулака сбил с господина шляпу и начал топтать ее ногами.
- Ах! - крикнул кто-то.
Буржуа с побледневшими лицами торопливо сдернули шляпы и начали бросать на асфальт дымящиеся окурки сигар.
Мне стало отчаянно весело и я, невольно для самого себя, крикнул громко:
- Ах, молодец какой!
- Мерзавцы, - прохрипело у меня над ухом, - это называется вежливость по русски!
- По русски иль по французски, а мы заставим вас уважать красные знамена, - запальчиво крикнул худой и высокий, стоящий рядом со мной на тротуаре.
- Не так скоро, - прохрипел толстяк.
- Посмотрим!
- Поезжайте смотреть в Россию, если вам нравится красный цвет!
- И поедем… Не ваше дело!
Толстяк негодующе мотнул головой и прохрипел, задыхаясь от злобы:
- Я удивляюсь, почему вы до сего времени не там?
- Мы ее здесь откроем… Слышите?.. Здесь - в Германии будет Россия! - крикнул худой и, грозно вращая глазами, кинул многозначительно:
- О, тогда мы с вами поговорим по иному, мой добрый господин!
Толстяк побагровел, надулся и канул:
- Скорее вы козла родите, чем это будет!
Поднялся невообразимый шум.
Худой кричал что-то и лез с кулаками к толстяку.
Началась свалка.
Я, воспользовавшись общей суматохой, поднял ногу и со всего размаха ударил альпийским носком по отвислому заду толстяка.
Потом и я что-то кричал и так же, как и все, размахивал руками, волнуясь за всех и больше всех.
Кто-то взял меня под руку и прошептал вкрадчиво:
- Господин, по вашему акценту я вижу, что вы иностранец! Не так ли?
- О, да, я только что приехал.
- Может быть из России? - ласково спросил мой случайный знакомый.
- Совсем нет… Я приехал из Швейцарии!..
- Да, да - совершенно верно…. "Совсем нет" - это выражение, конечно, швейцарцев… Вы где-нибудь уже остановились?
- Я… я еще не знаю… Мне, прежде всего, необходимо найти себе работу!
- Вот как? - обрадовался мой "знакомый", - в таком случае все очень хорошо… Сейчас мы пойдем ко мне… Вы переночуете у меня, а завтра получите хорошее место…
- Вот здорово, - не удержался я, - как хорошо, что мы встретились с вами… О, я буду очень прилежно работать…
- Хорошо, хорошо, - заторопился "добряк", - а пока что - идемте!
- Как я благодарен вам, - сказал я, - этой услуги никогда в жизни мне не забыть!
С этими словами я перекинул мешок, через плечо и пошел за ним.
Мы вышли на красивую улицу.
- Как называется эта улица?
- Лейпцигештрассе, - ответил незнакомец, беспокойно посматривая по сторонам, - эта улица по своей красоте может соперничать с Фридрихштрассе, а Фридрихштрассе самая красивая улица Берлина.
Я с любопытством осматривал огромнейшие витрины магазинов, богатство выставленных на показ товаров и любовался роскошью, тающей за огромными зеркальными стеклами.
- Добрый день, господин, комиссар! - вдруг проговорил мой спутник, останавливаясь.
Я поднял голову кверху.
Перед нами стоял высокий, плотный господин в штатском платье, из-за спины которого выглядывали квадратные физиономии краснощеких шуцманов.
- Где вы взяли этого урода? - спросил тот, кого мой спутник назвал комиссаром и ткнул в мою сторону мясистый палец.
Мой спутник как-то странно подмигнул шуцманам и с хохотом проговорил:
- Это очень хороший мальчик, господин комиссар, и я хочу приютить его у себя!..
- Кто ты? - спросил комиссар.
- Я… я…
- О, это вполне порядочный иностранец, - засуетился мой спутник, - а что касается его поведения, так он в этом, право, не виноват!
- Возьмите его, - сказал комиссар, - а вы, господин Шпекенштейн, зайдете в полицей президиум через час и пятнадцать минут.
- Хорошо, господин комиссар… Но, право, лучше отпустите его, - он очень хороший мальчик!
Шуцманы засмеялись и, взяв меня за рукав, сказали: идем!
Подгоняемый в спину здоровеннейшими кулаками шуцманов, я двинулся вперед.
В полицей-президиуме меня втолкнули за решетку и ушли.
Я залился горькими слезами, но вспомнив, что я еще ничего не ел, вытащил кусок сыра и хлеба и принялся за еду.
Слезы капали на хлеб и на сыр и оттого обед мой был такой горький и соленый.
Вскорости привели еще партию людей, среди них я узнал того худого человека, который спорил с толстяком на Фридрихштрассе.
Держали нас до вечера.
Потом пришел огромный шуцман и, поманив меня пальцем, сказал:
- Эй, иди-ка сюда… Это тебя Шпекенштейн арестовал?
- Да!
- Ну, так ступай за мной!
Я вздохнул и, веяв свой мешок, пошел по корридору за шуцманом.
Меня ввели в накуренную комнату, где сидело много полицейских и штатских, среди которых я угнал комиссара.
- А-а, большевистский шпион! - приветствовал он меня, потирая руки.
Я снял шляпу и молча поклонился ему.
- Смотрите, как он вежлив этот азиат! - захохотал комиссар.
- Я не азиат, господин комиссар, моя национальность - латыш! - ответил я, вздыхая.
- Латыш? Ого!.. Знаю, знаю… Слышала и здесь… Если не ошибаюсь, латыши считаются самыми преданными войсками большевиков… Когда ты выехал из России?
- Я еще в России не был, я приехал в Берлин из Сант-Галлена.
- Зачем ты сюда приехал? Кого ты здесь имеешь?
- Я приехал искать работы, господин комиссар. Наша корова не может прокормить нашу семью, господин комиссар, и наш огород…
- Так ты хотел кормиться на большевистское золото, захотел попробовать молочка московской коровки?
Все захохотали.
- Обыскать его! - крикнул комиссар.
Несколько полицейских бросились ко мне, вырвали мой мешок и выбросили оттуда на пол сыр и хлеб.
Потом заставили вывернуть карманы и снять ботинки.
Вместе с моими 4 долларами, шуцманы вытянули из карманов тягчайшие грехи моего детства - рукописи со стихами.
- Что это? - спросил комиссар.
- Это… это - замялся я.
Комиссар развернул мои бумаги, посмотрел на них внимательным взглядом, перелиснул несколько листков и, сделав удивительно глупое лицо, оглушительно захохотал:
- Ба! Большевик, оказывается, пишет стихи. Это уже становится интересным! Минутку внимания, господа!
Он отставил рукописи далеко вперед и, паяснячая, начал читать:
О, голубые озера Швейцарии,
Почему вы такие печальные?
Отчего вы грустите всегда
И почему синие глаза ваши полны
тоскою?
Может-быть оттого вы грустны,
Что в ваши волны текут слезы
Бедняков, имеющих одну корову.
И маленький кусочек огорода,
Почему же богатые вечно веселы
И у них всего имеется вдоволь?
Это были ужасно плохие стихи и, слушая их, я отчаянно краснел.
- Го го-го! - задрожал полицей-президиум от смеха, а комиссар, разрывая мои рукописи, произнес сурово:
- Потому что они работают, а не пишут таких глупых стихов и не разоряют свое отечество ежедневными бунтами… Покажи мне документы!
Я протянул ему свой паспорт.
Комиссар внимательно посмотрел на памятную бумажку, а потом, вскочив, закричал в негодовании:
- Маленький негодяй, ты сказал мне, что ты латыш, а здесь стоит "русский". Как ты смел обмануть меня?
- Я латыш по национальности, но в то же время русский по подданству!
- Ты большевик?
- Я… не знаю!
- Смотрите, какой маленький, а какой уже хитрый, - произнёс один господин с седеющими бакенбардами, - и, заметьте, они все такие… Сколько ты уже расстрелял народу, змееныш? - обратился он ко мне.
- Я… я не знаю!