Сдернув берет, я прошел за ней. Комната выглядела пустой, хотя были тут диван, стол, стулья, сервант, книжные полки, телевизор, но все это плотно прижималось к стенам, точно в огромной центрифуге, даже ковер, которому бы лежать на полу, прилепился над диваном. Желтый, с коричневыми разводами приемник стоял на приземистой тумбочке в правом углу, у окна. Мощный, с полным набором диапазонов, он тихо светился широкой шкалой и блестел, как зубами, тесным рядом клавиш.
- Ничего машина, - сказал я, пробежав по УКВ. - Сверимся. На моих - шесть ноль-шесть.
Валя недоумевающе скосила голову, глянула на свои часики, встряхнула их, послушала и сказала:
- Стоят.
- Заведи. В семь ноль-ноль я выйду в эфир - извиняться, - сказал я и ткнул пальцем в шкалу. - Ловите меня вот тут, на этой волне.
- Как в эфир? - не поняла Валя.
- Ну как? Раз! - и вышел. Только не прозевайте, это минутное дело. Позывные - Мебиус.
- Мебиус?
- Да, Ме-би-ус. Запомнишь?
- Запо-омню, - протянула Валя, широко открыв свои карие, густо опушенные черными ресницами глаза.
- Ну, вот и все.
- А как это будет?
- Услышите. Значит, в семь ноль-ноль, - напомнил я, расправляя скомканный берет.
Валя опять глянула на свои часики и, неожиданно подавая мне руку, будто для поцелуя, сказала:
- Поставь, пожалуйста, по своим.
Я было нахмурился, мол, нечего, девочка, чудить, но, поймав ее серьезно-любопытный взгляд, чем-то напомнивший взгляд Авги Шулина, вдруг взял ее холодные пальцы и, сунув берет под мышку, второй рукой сосредоточенно подкрутил маленькое, тугое колесико и подвел крохотные стрелки.
- Пожалуйста.
- Спасибо.
- Ну…
- Ой, я сигнал забыла!
- Позывные. Ме-би-ус!
- Ах да, Ме-би-ус. Это рыба или созвездие?
- Это ученый.
- Ого, имечко - Мебиус!.. А ведь тебя, кажется, Аскольдом звать, да? - спросила Валя.
- Да.
- Значит, английский - это Аскольдова могила?
- Почти. - Я чуть улыбнулся этой оперной трансформации. - Но не столько моя лично, сколько братская. Кроме меня, там еще с десяток наших барахтается.
Валя усмехнулась и вышла следом за мной в коридор. У двери я обернулся. Девчонка стояла, припав к наличнику плечом, и водила кончиком косы по губам, полуоткрыто замершим в иронически-дразнящей улыбке.
- Гуд бай! - сказал я небрежно.
- Бай-бай! - тихо ответила она.
Я вышел и стал медленно спускаться, но на площадке между этажами сообразил, что могу сейчас встретить Светлану Петровну и тогда не нужно будет выходить в эфир! Двумя прыжками одолев пролет и наделав в старом доме страшный грохот, я выскочил на улицу. Нет, я должен выйти в эфир! Должен, хотя бы для того, чтобы стереть эту ироническую улыбку.
Глава четвертая
Шел час "пик". Народ валом валил с работы. Я катился в переполненном трамвае, и в моей голове была такая же теснота от мыслей. Вдруг в середине вагона я увидел черный отцовский берет и обмер. Что, уже кончено? Уже уволили и отобрали машину? И он едет домой, как и все, в шесть? Я лихорадочно протолкался вперед и схватил было отца за локоть, но тут он обернулся на возбужденные мной сердитые окрики, и я расслабленно застыл - это был чужой, безбородый дядька. Уф! Уж лучше неизвестность, чем вот так… А хотя почему бы отцу не возвращаться домой, как и всем, около шести? Почему он приходит в восемь, девять, десять? Почему главный инженер должен работать больше и за это же потом расплачиваться? Парадокс! Горе от ума! Кто везет, того и погоняют! На маму вон тоже сколько писано жалоб! Наподцепляют всякой заразы, а врач отдувайся лечи! Да еще кричат: шарлатаны! Так и меня можно к стенке припереть: ага, мол, двоечник, мучитель беременных женщин, как выразилась эта краснобрючная Валентина Петровна! Ох, мудрецы!..
Я вышел из трамвая.
Дом наш стоял на небольшом склоне. Цокольно-подвальные блоки с одной стороны были углублены в землю, а с другой так оголялись, будто дом приспустил трусы. Я решил поискать трещины в этих цоколях - для успокоения, что вот, мол, трещины есть, а дом стоит и ухом не ведет, чего же к отцу привязываться. Я покрутился возле подвала, но хоть бы одна трещинка, черт бы их побрал! А может, отец их и делал, эти блоки? За двадцать лет он отлил миллион таких пилюль! Десятки заводов, школ, детсадов и даже коровников построено из его железобетона, так неужели ему нельзя простить одну трещину?
Я поднялся домой.
Справа и слева из-за стен доносилось обычное послеработное оживление, а у нас была нелюдимая тишина, точно всех уже засадили в тюрьму. Автоматически переключив телефон на "in", я прошел в свою комнату и как-то наново оглядел ее. Я ее ужасно любил, свою комнату, и, пожалуй, домоседом стал лишь из-за нее. Казалось бы, ничего особенного: диван, письменный стол, кресло, стул, журнальный столик, книжные полки, а на стенах - политическая карта мира да небольшой портрет очень старого и седого Эйнштейна - вот и все. Разве что робот Мебиус и два динамика под потолком в углах намекали на что-то хитрое, а на самом деле хитрости тут были сплошь: в спинке дивана таился репродуктор, в письменном столе скрывались два магнитофона, связанные с Мебиусом, а старенькое кресло, привинченное к полу, вообще было пультом управления всей звуковой жизнью нашей квартиры, включая ванну-туалет. Даже портрет Эйнштейна был с фокусом - перевернешь его, а там Пушкин. Лишь стул да журнальный столик не поддавались никаким модификациям, потому что их таскали из комнаты в комнату.
Физикой меня увлек папа.
На подоконнике под стеклянным колпаком, как музейный экспонат, стоял маленький непутевый электромоторчик, который я сделал еще во втором классе из проволоки и жести от консервной банки, а слева от стола возвышался оберегаемый тряпкой от пыли телевизор, который я собирал из деталей сейчас. Вон я куда махнул за шесть лет - все отец! Даже портрет Эйнштейна повесил он! Я спохватился, что не просто думаю об отце, а как бы вспоминаю, точно его уже нет с нами. Чур, чур! Все будет хорошо и с ним, и с мамой, и со мной! Уж я-то постараюсь не подкачать! И из школы уйду победителем, а не побежденным! Только бы исправить эту дурацкую двойку по английскому…
Я вспомнил Светлану Петровну, неудачный визит к ней, девчонку, которой пообещал выйти в эфир, и глянул на часы. Было без пяти семь. Может, не стоит выходить в эфир? Девчонка и без этого, понятно, все передаст сестре. Хотя тут уже дело чести! Да и та ироническая улыбочка взывала к отмщению.
Я живо подсел к приемнику, в просторное нутро которого был вмонтирован самодельный передатчик, и азартно включил питание. Разрешения на передатчик у меня, конечно, не было, его и не выдают до шестнадцати лет, но в эфир я тайком выходил, правда, редко, чтобы не засекли, потому что дело это подсудное. В семь ноль-ноль я подсоединил микрофон и начал:
- Я Мебиус!.. Я Мебиус!.. Я Мебиус! - Выдержал паузу: - Я Мебиус! Я Мебиус!.. Светлана Петровна, извините!.. Светлана Петровна, извините!.. Светлана Петровна, извините!.. Я Мебиус!.. До свидания!.. Я Мебиус! - И выключил передатчик.
Прошло сорок пять секунд. Маловато. Может, повторить?.. Не надо. Если ловили, то услышали, а если не ловили, то хоть заповторяйся.
- Правильно, Меб? - спросил я у робота.
Мебиус улыбался, изогнув свой большущий рот полумесяцем, и преданно пялил на меня двенадцативольтные навыкате глаза. Мой робот был всего лишь фанерным ящиком с посылку величиной, которому я придал вид головы, натыкал в макушку проволочных кудрей да приделал руку. Он был почти пуст - все важные внутренности его помещались в столе. При телефонном звонке включались электромагнит и магнитофон - Мебиус приподнимал трубку и отвечал. Через двадцать секунд тепловое реле размыкало цепь, и робот замирал. На подоконнике лежала его вторая рука, которой я пока не нашел подходящей работы.
Звякнул телефон. Опередив Мебиуса и нажав ему нос-кнопку, чтобы он молчал, я ответил:
- Да.
- Квартира Эповых?
- Да-да.
- Аскольда можно?
- Слушаю.
- Аскольд? Это Валентина Петровна!.. Ну, Валя Снегирева, у которой ты только что был!..
- А-а! - почти злорадно протянул я.
- Ой, Аскольд, мы тебя поймали! Я думала, ты нарочно, а потом дай, думаю, включу. И вдруг: я Мебиус, я Мебиус! Да так ясно, что я даже на улицу выглядывала - не стоишь ли ты под окном с каким-нибудь своим аппаратом!
- Хм! А Светлана Петровна?
- Тоже слышала, улыбалась и дала твой телефон. Еще бы не улыбаться! Я бы даже нарочно согласилась, чтобы меня обидели, а потом чтобы вот так извинялись - на всю Вселенную! Или бы объяснились в любви! - тише добавила она.
- В чем?
- В любви. Что, слово незнакомое?
- Да так себе.
- Будто бы!
Тут уж иронически усмехнулся я, мол, знай наших, а то - бездельник, лоботряс! Бездельник не вознесется до жажды космической любви!.. Почувствовав, что теперь мы на равных, я уже совсем по-дружески спросил:
- А ты откуда звонишь?
- От соседей. - И видно, поняв случившуюся во мне перемену, Валя сказала: - Аскольд, раз уж извиняться, то и ты извини меня, что я на тебя накричала. Я немного заполошная, но ведь ты заработал, признайся?
- Наверно.
- И дай слово, что Спинсты больше не будет!
- Даю. Но только за себя.
- Ничего, я и до других доберусь! Слушай, а что, английский и вправду тебе не дается?
- Черт его знает!
- Не годится. Надо что-то делать! - озабоченно проговорила она и вдруг добавила длинную английскую фразу, да так непонятно-ловко и чисто, что я растерянно промычал. - Все, Аскольд! Тут включили телевизор. Я мешаю, - прошептала Валя. - Гуд бай! В третий раз! Ну, все!
И гудочки.
Я аккуратно опустил трубку. Итак, одно дело о’кэй! Осталось утрястись отцовским неприятностям и - хэппи энд! Кое что по-английски и мы знаем! Умиротворенно потянувшись, я встал и побрел по всем комнатам, оживляя их своим присутствием и оживляясь сам: в кухне поставил греться чай, в кабинете отца открыл форточку, а в гостиной подтянул гирьку ходиков, толкнул маятник и поставил большие резные стрелки на половину восьмого. И вспомнил вдруг, что подвожу уже вторые стрелки. Те были маленькие, на маленьких часах, на маленькой, холодной руке… А ведь правда, что мы с ней за сегодня трижды прощались: в школе, у них дома и вот сейчас. Странный день и такой длинный, что я забыл, с чего он начался. Во всяком случае, утром я еще не знал о существовании какой-то Вали Снегиревой…
Садиться за сборку телевизора было уже поздновато: и ужин вот-вот и уроки. Разве что обновить запись: "Квартира Эповых, минуточку", - а то она хрипит, как будто отвечает забулдыга, а не порядочный робот.
Я распахнул тумбочку стола. Здесь находился голосовой центр Мебиуса - два неказистых транзисторных магнитофончика. Оба были без крышек, без ручек, с треснувшими корпусами, и оба попали ко мне на запчасти. Первый случайно разбил в турпоходе мой одноклассник, а второй сознательно шмякнул об пол пьяный глава семейства с третьего этажа. Но я умудрился восстановить их, однако, кроме как для этой простой службы, они никуда не годились. На магах не было ни подающих, ни приемных кассет, а склеенная кольцом пленка натягивалась пружинными роликами. Само же кольцо было свернуто листом Мебиуса, то есть концы стыковались не прямо, как у обруча, а с поворотом на 180 градусов, так что магнитная сторона переходила в немагнитную. На такую пленку записывалось вдвое больше, чем на простое кольцо. Это я сам придумал, когда вычитал про странный лист математика Мебиуса. Не ахти какая выдумка, но…
Телефон дзинькнул.
- Эп?
- А-а, Забор! Так и знал - проверишь!
- А как же! Успешно сходил?
- Вполне.
- Робел?
- Немного.
- Здорово тебя Спинста отчитала?
- А я ее не видел.
- Привет! А перед кем же ты извинялся?
- Посредника нашел.
- Нет, Эп, так не годится!
- Посредник надежный - сестра, - успокоил я комсорга. - А кроме того, я сдублировал - вышел в эфир. И только что получил ответ: сигнал принят.
- Ох, Эп, усложняешь ты все!
- Жизнь сложна.
- Да-а… Ну, ладно!
Болел Забор за своих комсомольцев, хотя нас было всего одиннадцать в классе. Это приятно, когда кто-то за тебя болеет, - устойчивее себя чувствуешь.
У Ведьмановых, под нами, забрякало пианино. Оно брякает с тех пор, как я себя помню, - больше десяти лет. Уже третье поколение сменилось у клавиш, а пианисток Ведьмановых все нет и нет, хотя фамилия для афиши броская. Тетя Вера - машинистка у моего отца в управлении, ее дочь Нэлка, позавчерашняя десятиклассница, копирует там же чертежи, а кто вырастет из двухлетней Анютки - бог весть, но брякала она пока с восторгом. Обычно я зверел при этих звуках и Анюткину какофонию подавлял физически, включая свои динамики на всю катушку, а когда раздавалась расхлябанная "Шотландская застольная" Бетховена - за пианино садилась Нэлка, - я подавлял ее морально, запуская "Застольную" в настоящем исполнении. Сама тетя Вера уже не трогала, кажется, инструмент - наигралась… Но тут я вдруг беззлобно усмехнулся, поняв простую вещь, что ведь люди ищут себя и тычутся туда-сюда, потому что ни у кого на лбу не написано, кем он рожден… Я вроде попал в свой диапазон, а ну через годик-два окажется, что все эти мои радиоштучки - то же бряканье и что мне, несмотря на "графские" данные, надо просто ехать в Норильск, брать в руки лом и долбить вечную мерзлоту! Сам лом меня не страшил, страшила монотонность и заземленность этой работы, а мне нужна антеннища, нужно космическое ощущение жизни, как во Вале Снегиревой - космическое объяснение в любви!
Ни с того ни с сего я вдруг почувствовал, что между мной и Валей осталась какая-то недоговоренность. Но какая?.. Откуда она знает английский - коню понятно: сестра поднатаскала, как меня отец в технике. Но что же цепляет душу?.. А-а, она сказала "надо что-то делать" - вот! Это не ко мне одному призыв! И я напряженно уставился на Мебиуса.
Глава пятая
В школу мы с Авгой ходили вместе. Обычно или я замечал, как он шагает из своего Гусиного Лога, и махал ему с балкона, или он свистел с тротуара, а тут вдруг молча вырос на пороге за полчаса до срока. Наверняка ведь явился будить меня, опасаясь, как бы я не бросил-таки школу прямо с сегодняшнего дня, словно других будильников, и посерьезнее, не нашлось бы! Ну, Шулин! Ну, святая простота!
- Встал? - довольный, спросил он.
- А как же!
- Это хорошо!
Папы уже не было. Я сквозь сон слышал, как ему позвонили, и он срочно уехал - опять, видно, эта комиссия.
Из кухни выглянула мама.
- А-а, Сентябрь-Октябрь!
- Здрасьте, теть Рим!
- Здравствуй! Живо завтракать, оба!
Она быстро изжарила нам глазунью из четырех яиц, разложила по тарелочкам, налила кофе и занялась еще блинами. Есть я не хотел совершенно. Один вид этих яиц вызывал во мне тошноту, и я живо отделил Авге половину, сделав знак скорее слопать. Тут Шулин был крупным специалистом, миг - и яйцо исчезло, без пересадки улетело прямиком в желудок.
Мама кинула на блин.
- Ешьте! Ноябрь, ты чего миндальничаешь? Смотри, у Аскольда уже пусто, а у тебя?
- Да что-то настроение! - вяло сказал Авга.
- Что?
- Да муторное.
- Вот и ешь, развеется!
- Нет, тетя Рим, тут другое, - возразил Шулин, отправляя в рот второе яйцо и принимаясь сдержанно жевать его. - Со школой вот не знаю, как быть.
- То есть?
- Да похоже, надо кончать восемь и - фр-р!
- Как фр-р?! - удивилась мама. - Ты же десять хотел.
- Хотел, да осечка выходит.
Я сбоку воззрился на Шулина - что плетет этот рассчитавший свою жизнь человек?
- Дома нелады? - спросила мама.
- Да вроде лады.
- С дядькой конфликт?
- Терпимо.
- Что, тяжело стало учиться?
- Да ничего, тяну.
- Может, болен? - все тревожнее допытывалась мама.
- Исключено.
- Так в чем же дело? - вконец растерялась мама.
- Дурью мается, - заметил я.
- Почему? Нет! - спокойно сказал Шулин. - Грызет меня что-то внутри. Вроде как на работу манит.
- А как же геолог с охотоведом?
- Вырву из сердца!
- Ну, Март-Апрель, это действительно дурь! Еще наработаешься! Работать в ваши годы - это крайность, когда уж голова совсем во! - И мама постучала пальцем по столу. - Работа сейчас не тяп-ляп! А восемь классов - это же анемия! Малокровно и хило! Восьмилетка - всего лишь свечной огарок в прожекторе знаний!
Я наконец сообразил, что весь этот разговор Шулин спровоцировал ради меня, и решил молча следить, как он из него выпутается, но выпад против восьми классов задел меня, и я буркнул:
- Ну уж, огарок!
- Именно огарок! Вам его суют, чтобы вы дальше не спотыкались, а вы!.. нет-нет, Август, давай не ерунди, а закатывай выше рукава да берись крепче за ум! Жаль вот, что мать с отцом твои далековато, а то бы они тебе проветрили мозги!
Авга вдруг улыбнулся и сказал:
- Да, на это уж батя мастак, - мозги проветривать! Как услышим - с песней идет, так все к Сучковым, через огород! И сидим до утра, кукуем!
- Вот! А отчего это? От дикости и невежества!
- Коню понятно.
- Коню понятно, а ты школу бросать! Таким же извергом станешь!.. Не мотай головой, не заметишь, как скатишься! Одна рюмка, вторая и - пошел!
- Нет, тетя Рим, - уверенно заявил Шулин. - Может, курить буду, а уж пить - ни за какие деньги! Батя выпил и за меня и за моих детей, а сейчас и за внуков дует!
- Ужас! - только и сказала мама.
- Но я подумаю, тетя Рим, - пообещал Авга. - Да и Аскольд вон говорит, что я дурак.
- И правильно говорит!
- Чую. Ну, спасибо за все!
Провожая нас, мама шепнула мне, чтобы я еще потолковал с Шулиным, да покрепче, по-мальчишески. Я кисло кивнул, а выйдя из подъезда, огрел Авгу папкой по затылку. Он рассмеялся и заметил, что это всего лишь маленькая разведка боем и что теперь можно представить, какие ракеты ударят, если я поднимусь в атаку. Все это, однако, я предвидел и предвижу, и этим меня не устрашить; меня настораживал и волновал уже туман, в который я вдруг погружусь за ясным школьным порогом, так что кпд шулинской авантюры близок к нулю, а вот сам он не так, чертяка, прост.
День начинался неправдоподобно голубым и солнечным, как будто природа просила прощения у людей за вчерашнюю круговерть. Везде еще лежал снег, и все было стылым, но уже на частых сосульках шиферных крыш, как на ресницах, скапливались слезы, а с верхушек тополей, потренькивая по веткам, срывались подтаявшие льдинки.