- Брось ты, завёл одно и то же… Какая она шпионка… Лучше гони корову домой, да пошли… Дело есть… Присягу принимать будем… - доброжелательно объяснил Данилка.
- А не врёшь? - засомневался Максимка.
- Очень надо, - ответил Данилка.
- Тогда заскочим сначала за Густей, - предложил Максимка. - Будет несправедливо, если её не возьмём…
Данилка задумался. С одной стороны, действительно несправедливо отлучать Густю от компании, с другой - Данилка сам согласился с бабушкой Ерофеихой и Кешкой, что Густя может проговориться и тогда не миновать беды.
- Вот что, Максимка, - как взрослый, рассудительно сказал Данилка, - я не берусь сказать, можно ли взять с собой Густю, потому что последнее слово теперь принадлежит нашему командиру. Как он прикажет, так и будет.
Максимка удивился.
- Подожди, подожди, Данилка, о каком командире ты говоришь? Если о Кешке…
- А о таком… настоящем… - как-то загадочно улыбнулся Данилка.
5
Кладбищенская церковь стояла над самой кручей. По круче, между зарослей крушины, болиголова, дикой малины и кашки, вилась тропинка, по которой не боялись ходить разве козы да… дети. Взрослые её обходили.
Раньше, рассказывали старики, церковь стояла шагов за десять от канавы. Но как-то весной случился оползень, берег канавы по самый церковный фундамент осыпался, оголив каменное подземелье с длинноватой и широкой щелью. Подземелье то называлось Страховым. В нём с незапамятных времён стоял пустой гроб из чёрного тяжёлого дерева, с окошком в крышке, как раз над глазами покойника.
Об этом гробе ходили по Велешковичам легенды-предания
…Очень-очень давно, когда и народа на земле было ещё немного, по лесу в лютую вьюгу брёл одинокий странник. Человек как человек, но с лица чёрный, если вообще можно было назвать лицом череп, немного обтянутый кожей. Да и глаза его мало напоминали человечьи. Они скорее были подобны на два фонарика, светящиеся зелёным неживым светом. Одет странник был в какой-то длинный балахон с громадным башлыком, подпоясанный верёвкой с кистями. А на верёвке даже в темноте сиял большущий диамант. Он также светился холодным, мёртвым светом.
Странник шёл не торопясь, а может, ему и торопиться особенно не было куда. Стояла самая полночь. А давно известно, кто до полуночи не нашёл приюта, тот проходит по земле до первых петухов, а потом провалится в бездну. Так говорят в народе.
Вскоре он увидел в лесной чаще избушку. Её единственное окошко светилось живым светом в сумраке вьюжной ночи.
Странник подкрался к тому окошку, которое было не застеклено стеклом, а затянуто бычьим пузырём.
В избушке, на шестке, горела лучина, тускло освещая бедное убранство жилья. В углу стоял стол. За печью настланы полати. Вдоль стены громоздилась широкая лавка. На стене висел старый заячий тулуп и заячья шапка. Пожалуй, и всё. Нет, не всё. Возле порога, напротив печи, стояла ещё лавочка на четырёх ножках, которую по-здешнему называли козюлькой.
На широкой лавке лежал человек. Не молодой уже, но, кажется, и не старый - без определённого возраста на первый взгляд. Человек тот, кажется, умирал от тяжёлой болезни. На его бледном, каком-то позеленелом лице блестели капельки холодного пота. Вытаращенные глаза мучительно смотрели в низкий потолок. Он весь дрожал, как тот осиновый лист, что дрожит даже при тихой погоде.
Странник немного постоял, потом решительно открыл дверь. В избушку ворвались клубы морозного воздуха. Человек испуганно вскочил, закрылся руками, будто хотел защититься или прикрыть себя от опасности. Он хотел закричать, позвать на помощь, но обессилел, в отчаянье упал на лавку.
- Что тебе надо, Смерть? - спросил он странника. - Разве ты не знаешь, что я бессмертен?
Смерть улыбнулась.
- Вот, вот, бессмертен, - с иронией в голосе сказала она. - Об этом я и хочу поговорить с тобой, Страх. Почему ты должен быть бессмертным? Бессмертна только я - Смерть. Всё остальное имеет своё начало и свой конец. Ничто не вечно: ни горе и счастье, ни боль и блаженство, ни зло и добро, ни ложь и правда, ни богатство и бедность, ни слава и неизвестность, ни надежда и безнадёжность - всё умирает.
- Неправда! - закричал Страх. - Вечная ещё Отвага.
Смерть задумалась на минутку.
- Я не знаю, кто это такая, - сказала она.
- Моя сестра, - ответил Страх.
- Ты врёшь, - улыбнулась своей омерзительной улыбкой Смерть. - Но, если ты говоришь правду, я заберу и её. Теперь же я пришла за тобой. Скажу откровенно, ты мне давно надоел. Живёшь себе незаметно и тихо, хилый и больной, но каждый раз, когда я прихожу за кем-нибудь, ты тут как тут. Я вижу тебя в глазах обречённых странствовать со мной. Думаешь, это очень приятно каждый раз видеть тебя? Ты мне надоел, и я пришла забрать тебя. Одевайся…
- А ты, и правда, слепая и глупая, - сказал Страх. - Если меня не станет, я не представляю, что будет дальше…
- Никто по тебе не заплачет, - ответила Смерть. - Тебя стесняются, проклинают, тебя презирают. Так на что ты надеешься?..
- Это правда, - согласился Страх. - Меня стыдятся. Но я не пеняю на свою судьбу. Рядом с Отвагой я веду себя скромно и тихо. Но и она рядом со мной ведёт себя предусмотрительно и мудро. Ты хочешь разлучить нас. Ну, что же, забирай меня…
Страх набросил на плечи заячий тулупчик, нахлобучил на голову заячью шапку.
- А может быть, подождём, - спросил он Смерть, - пока окончится метель? Очень уж страшно выходить на улицу в такое ненастье.
Смерть захохотала.
- Не думала я, что ты ещё коварный и хитрый, - сказала она. - Хочешь как-нибудь выкрутиться? Не выйдет!
Она схватила Страха за руку и повела на улицу. Они пошли без всякой дороги, по глубокому снегу. Шли долго. По звонкому льду реки перешли на другой и очень крутой берег. Поднялись по круче на равнину небольшого поля. За ним был глубокий овраг. Четыре сосны охраняли глубокий каменный склеп. Они опустились в него. На дне склепа стоял чёрный тяжёлый гроб.
- Тут я и поселю тебя, - сказала Смерть.
- Навсегда? - спросил Страх.
- На веки вечные, - ответила Смерть. Она приподняла крышку. Осмотрела гроб.
- Залезай, - сказала она Страху.
Страх забрался в гроб. Смерть хотела закрыть крышку, но кто-то крепко схватил её, повалил на пол, начал душить, даже искры посыпались из глаз-фонариков.
- Кто ты? - спросила Смерть последним усилием воли.
- Отвага я… Давно хотела встретиться с тобой, да Страх мешал. А теперь некому… Вот я и расправлюсь с тобой, окаянная Смерть!..
И хотя Страху было очень боязно выглядывать из гроба, он всё же не удержался, осторожно вылез, дрожа всем телом, и начал наблюдать, как Отвага сражается со Смертью. Не утерпел Страх.
- Что ты делаешь, Отвага? - завопил он. - Что будет с нами, когда Смерть умрёт?..
Задумалась на мгновение Отвага. А Смерть только того и ждала - бросилась наутёк.
Побежала Отвага за Смертью, а той и след простыл. Затаилась где-то костлявая до поры до времени. Поднялась Отвага сизым соколом в небо, чтобы оттуда, с высоты, всё видеть и приходить, если кому необходимо, на помощь. Страх же остался один, посидел, посидел на гробе, да и поковылял в свою лесную избушку. Гроб же и до этого времени стоит в склепе. Люди его Страховым называют.
Легенда, конечно, - выдумка тёмных, неграмотных людей. Так говорила Максимке мама. Выдумка выдумкой, а может, и правда что-либо в давние времена было. Дыма ж без огня не бывает.
У Максимки даже сердце ёкнуло, а в груди поселилась зябкая пустота, когда Данилка по дороге к Кешке сказал, что присягу они будут принимать в Страховом подземелье. Словно Кешке другого места не нашлось? Надо же такое придумать - партизанскую присягу принимать в Страховом подземелье, где стоит чёрный Страхов гроб. Один его вид может сделать человека на веки вечные заикой. А Кешка хочет, чтобы там присягу принимали.
Максимку сразу затрясло, как только они спустились в подземелье. А Данилке хоть бы что! Идёт себе в темноте да посвистывает.
Максимка сначала завидовал Данилкиному мужеству, а потом подумал: может быть, Данилка поэтому и свистит, что сам боится, а виду показать не хочет? Данилка такой! Он умеет держать себя. А разве он, Максимка, хуже? Он также переборет страх. Он, Максимка, не хуже Данилки свистеть умеет.
Максимка сложил губы трубочкой, хотел засвистеть, как вдруг где-то глубоко внизу как сто чертей заскрежетали зубами; отзвук от этого скрежета приковал Максимку к каменным сходням, а на голове сама по себе поднялась шапка. Максимка изо всей силы втянул голову в плечи, ожидая, что кто-то схватит его костлявой рукой и потянет на тот свет, в чертиное царство.
Но никто его не хватал, и Максимка отважился, открыл сначала один глаз, потом второй.
Вот чудо!..
Внизу, в неярком свете, что струился откуда-то сверху, стоял мальчишка - вылитый Лёва. Но чудо было не в том, что в подземелье стоял вылитый Лёва, - у этого Лёвы были зелёные волосы, как у молодого водяного. А у того, настоящего Лёвы, волосы от роду были чёрные, как осенняя ночь. Так кто же тогда стоял в подземелье? Или всё это почудилось?
Чтобы проверить, бредит он или нет, Максимка закрыл глаза. А когда открыл, то ни Данилки, ни привидения с зелёными волосами нигде не было, а из подземелья долетел сердитый Кешкин голос:
- Ну, где ты там девался?..
Забыв обо всех страхах, Максимка решительно ступил в Страхово подземелье. Он боялся увидеть что-то ужасное. Оказалось, ничего страшного! Обычное каменное подземелье со щелью-отверстием в потолке. Справа от входа стоял шкафчик-аналой, источенный шашелем. Над ним спускалась с потолка цепочка, на которой висела тяжёлая, громоздкая лампада. Слева, на всю длину стены, чернел Страхов гроб. На нём стоял приёмник. А возле него сидело то самое зелёноволосое привидение.
- Что, не узнаёшь? - захохотал Кешка. Максимка присмотрелся внимательней. Привидение улыбнулось знакомой Лёвиной улыбкой.
- Почему?.. Узнаю… Лёва… Только голова на нём не Лёвина… Отчего она позеленела?
- От страха, - смеясь, поддразнивал Данилка.
- Очень мне надо зеленеть от страха, - обиделся Лёва. - Кешка краску перепутал.
Максимка ничего не мог понять. Какую краску? Зачем?
- Это всё бабушка, - начал оправдываться Кешка. - Это она посоветовала перекрасить Лёве волосы, чтобы фашисты не узнали его. Ну, мы и начали перекрашивать. На пакетике было написано: краска золотистая, а она оказалась зелёной.
- Велика беда, - махнул рукой Лёва. - И с зелёными волосами можно жить. А вот что мы будем делать без батареек к приёмнику?..
6
Сурово насупив брови, Кешка внимательно выслушал Максимку как человек старший пусть не по возрасту, так по долгу.
- Всё? - спросил он, когда Максимка замолчал. - Тогда слушай, что я тебе скажу. Я - против. Категорически, как сказал бы наш комдив товарищ Супрун.
- Почему? - спросил растерянно Максимка и посмотрел на Данилку.
Тот отвёл глаза, вроде бы не заметил Максимкиного взгляда, просящего поддержки.
- Почему? - переспросил Кешка. - А потому что она девочка. Раз. А ты видел, чтобы девушек в армию брали? Нет, не видел! Значит, и воевать им нельзя. Во-вторых, отец у неё бургомистр, а мачеха, о чём ты сам говорил, шпионка, значит, и Густе полностью доверять нельзя. Заруби себе на носу, Максимка, что мы должны помнить о золотом правиле победы: бдительность, бдительность и ещё раз бдительность. Так говорил наш комдив, товарищ Супрун. А он никогда не ошибался. А ты, Максим Савик, предлагаешь ввести в наш отряд подозрительную личность и этим нарушаешь это золотое правило.
Кешка говорил так запальчиво, так убедительно, что Максимка побоялся что-либо возразить. Зато совсем неожиданно его поддержал и не лишь бы кто, а Лёва.
- Очень ты умный, Кешка, - сказал он. - Всё правильно, в мирное время действительно женщин в армию не берут, но нигде не сказано, что им запрещено воевать. И они всегда воевали, когда враг нападал на родину. Теперь ты обвинил Густю за её родителей. А разве их выбирают? Разве Густя виновата, что у неё отец бургомистр? Ты вот о бдительности говорил. Но какая же это бдительность? Это недоверие к своим же товарищам, подозрительность. А подозрительность, Кешка, человека оскорбляет.
- Ха! - возмутился Кешка. - Можете меня подозревать. Я не обижусь. Скажи, в чём ты меня подозреваешь? Я тебе ответ дам.
- Очень мне нужен твой ответ. Я тебе и так верю. Как другу.
Максимка обрадовался.
- Правильно! Если дружба, то и доверять надо, - горячо сказал он. - Если бы не Густя, разве мы вывели бы Грома? А теперь вдруг засомневались. Несправедливо это. А поэтому без Густи я принимать присягу не буду. Можешь меня подозревать, в чём тебе захочется.
- Так, - сказал Кешка. - Значит, двое за то, чтобы принять Густю в наш отряд и допустить её к присяге? Хорошо. А ты, Данилка, на чьей стороне?
- Я не знаю, - ответил Данилка.
- Значит, ты воздержался? - спросил Кешка.
- Воздержался…
- Тогда договоримся так. Пускай Густя выполнит ещё одно задание. Только какое?..
- Пускай батарейки достанет, - подсказал Лёва. - Какие мы партизаны без приёмника.
Максимка попробовал возразить: где Густя достанет те батарейки?
- У немцев, - пошутил Данилка.
- А что, правильно, - подхватил Кешка.
Западня
1
У начальника полиции и СД гауптштурмфюрера Кресендорфа была лысая, словно отполированная, как бильярдный шар, голова. На ней - пара большущих, по хорошему лопуху, ушей, толстоватый нос, с обеих сторон которого синели злые холодные глаза. По рыжим бровям можно было предполагать, что гауптштурмфюрер когда-то имел рыжую чуприну, которая неизвестно отчего выпала. А по щекам и широкому подбородку, сплошь изрезанным шрамами, можно было считать, что начальник полиции и СД в молодые годы был драчливым, или, как теперь говорят, имел хулиганский нрав.
Господин Кресендорф сидел в кресле с высокой спинкой за громадным столом, на котором стоял ящик, обитый чёрным бархатом. В том ящике хранились куклы-марионетки, ибо теперешний гауптштурмфюрер когда-то был бродячим артистом театра марионеток. Господин Кресендорф бросил прежнее ремесло, не приносившее ему прибыли, но ящик с куклами возил с собой.
Господин Кресендорф считал, что теперешняя профессия полицейского-палача чрезвычайно плохо сказывается на его таком необходимом фюреру и Германии здоровье. Поэтому он изредка забавлялся куклами-марионетками, которые возвращали его в бродяжническую молодость, хотя и полуголодную, но и не слишком беспокойную.
По правде говоря, гауптштурмфюрер был очень доволен и даже гордился теперешней своей должностью и той жизнью, которую она обещала. Раньше, когда он был артистом театра марионеток, ему подчинялись только куклы. Держи их на ниточке, шевели пальцами, и они, послушные, хочешь пляшут, а хочешь - плачут. Теперь господин гауптштурмфюрер заполучил такую возможность управлять живыми людьми так же, как куклами-марионетками. Ну, разве не может гордиться этим бывший бродячий артист театра марионеток? Может, он и гордился, но одновременно был и огорчён. Да и как же не огорчаться, если живые люди, в отличие от кукол, не хотят повиноваться господину гауптштурмфюреру. Плевать им и на его звание и на высокую должность…
Может быть, поэтому господин Кресендорф всё чаще брался за ящик с куклами-марионетками. С ними по крайней мере никаких забот. Они подчиняются господину гауптштурмфюреру безоговорочно.
"Что надо делать, - думал господин Кресендорф, - чтобы люди слушались меня, как эти марионетки?.. Их надо убивать, убивать, убивать. Мёртвые имеют две особенности: они не противоречат и наводят ужас на живых".
Его мысли вдруг прервал дежурный, появившийся в комнате. Вытянув руку вверх, он приветствовал своего шефа:
- Хайль Гитлер!..
Кресендорф оторвал взгляд от марионеток, недовольно глянул на дежурного.
- Что тебе?..
- Господин гауптштурмфюрер, полицейский по вашему приказанию явился и ожидает в приёмной…
Кресендорф сложил куклы в ящик, закрыл крышку.
- Пусть заходит, - сказал он.
Дежурный вышел, а на его месте появился как из-под земли Зыль-Бородыль.
- Явился по вашему приказанию, - неумело откозырял он.
Кресендорф вперился жёстким взглядом в лицо полицейского. Тот неловко переступал с ноги на ногу, тяжело, даже с присвистом дышал от страха и предчувствия какой-то беды.
- Что за пакость ты пьёшь? - помахав перед собой рукою, спросил гауптштурмфюрер Зыля-Бородыля.
- Самогонку, господин капитан… И правда, пакость, но лучшей гнать не научились, - объяснил Зыль-Бородыль.
- Самогонку? - переспросил Кресендорф. - Мы будем давать тебе шнапс, господин Бородыль, лучший немецкий шнапс.
- Я, господин начальник, не Бородыль, - начал объяснять полицейский. - Я - Зылев. Бородыль - это кличка, дразнилка, значит.
- О, я хорошо понимаю… Садись, господин Зылев-Бородылев.
Зыль-Бородыль сел. Кресендорф пододвинул пачку сигарет. Зыль-Бородыль никак не мог понять, зачем он понадобился самому начальнику полиции и СД. Кресендорф посматривал на полицейского жёстким беспощадным взглядом синих арийских глаз.
- Господин Зылев, - наконец прервал он молчание, - кто, по-твоему, обстрелял наш штаб, увёл у коменданта лошадь, вывесил красное знамя на колокольне, расклеил по городу листовки, а в Даньковском лесу обстрелял колонну машин?
- Не знаю… Не могу знать! - растерялся Зыль-Бородыль. - Скорее всего - оттуда, - Зыль-Бородыль показал пальцем за ухо, давая понять, что местные жители к этим делам не имеют никакого отношения.
- Так, так, - сказал Кресендорф и поставил чёрный ящик на стол, достал с него специально сделанную виселицу, а затем бородатого человечка-куклу.
Придерживая куклу за ниточки, Кресендорф медленно повёл её к виселице. Зыль и глазом не успел моргнуть, как кукла-человечек болталась уже на виселице.
- Как тебе, господин Зылев, понравилось наказание этого негодяя? - улыбаясь, спросил Кресендорф.
От страха у Зыля отнялся язык. Полицейский хотел что-то сказать и никак не мог, только кивал головой, как тот человечек-кукла, которого Кресендорф только что повесил на виселице.
- Давай договоримся, Зыль-Бородыль, - чеканя каждое слово, сказал Кресендорф, - если ты не поможешь нам найти бандитов, я отправлю тебя на виселицу, как и эту марионетку. Если же поможешь, мы дадим тебе сигарет, спирта и денег.
Зыль-Бородыль от страха захотел перекреститься. Поискал в комнате икону - не нашёл. Увидел на стене громадный портрет Гитлера. На всякий случай перекрестился на него.
- Господин начальник, где же я должен их искать?..
- А это уже твоё дело, - ответил Кресендорф. - Захочешь жить - найдёшь. - Он позвал дежурного, приказал ему - Ганс, выдай господину полицейскому бутылку шнапса, две пачки сигарет и плитку шоколада.