Олынанка еще крепче заслон прижал. Так Егабова и околела, испеклась, изжарилась. А когда изжарилась, Ольшанка вытащил, положил на доску, разрезал на куски и вынес на улицу: "Ешьте, вороны да воронята, Егабовино мясо!"
Налетело воронят, налетело ворон, каркают, куркают, мясо Егабовино едят.
А Олынанка слазил в подпечек, сто рублей нашел, за печку слазил, еще сто рублей нашел, в клеть пошел, еще сто рублей нашел.
Тогда побежал с деньгами к отцу. Пришел к отцу, отец и мать и радёшеньки. Денег принес триста рублей. Новый дом купили, корову, мужику коня купили, полей накопали, хлеба насеяли, хлеба пришло много, хлеб хороший, сена наставили много, стали жить да поживать, да добра наживать, корову кормить, да коня кормить.
Да, наверно, и теперь живет с отцом да с матерью, да, наверно, и нас переживет.
Сказки конец.
Гуси-лебеди
Жили старичок со старушкою; у них были дочка да сынок маленький. "Дочка, дочка! – говорит мать. – Мы пойдем на работу, принесем тебе булочку, сошьем платьице, купим платочек; будь умна, береги братца, не ходи со двора".
Старшие ушли, а дочка забыла, что ей приказывали; посадила братца на травке под окошком, а сама побежала на улицу, заигралась, загулялась. Налетели гуси-лебеди, подхватили мальчика, унесли на крылышках.
Пришла девочка, глядь – братца нету! Ахнула, кинулась туда-сюда – нету. Кликала, заливалась слезами, причитывала, что худо будет от отца и матери, – братец не откликнулся! Выбежала в чистое поле; метнулись вдалеке гуси-лебеди и пропали за темным лесом. Гуси-лебеди давно себе дурную славу нажили, много шкодили и маленьких детей крадывали; девочка угадала, что они унесли ее братца, бросилась их догонять.
Бежала-бежала, стоит печка. "Печка, печка, скажи, куда гуси полетели?" – "Съешь моего ржаного пирожка – скажу". – "О, у моего батюшки пшеничные не едятся!" Печь не сказала. Побежала дальше, стоит яблоня. "Яблоня, яблоня, скажи, куда гуси полетели?" – "Съешь моего лесного яблока – скажу". – "О, у моего батюшки и садовые не едятся!" Яблоня не сказала. Побежала дальше, стоит молочная речка, кисельные берега. "Молочная речка кисельные берега, куда гуси полетели?" – "Съешь моего простого киселика с молоком – скажу". – "О, у моего батюшки и сливочки не едятся!"
И долго бы ей бегать по полям да бродить по лесу, да, к счастью, попался еж; хотела она его толкнуть, побоялась наколоться и спрашивает: "Ежик, ежик, не видал ли, куда гуси полетели?" – "Вон туда-то!" – указал. Побежала – стоит избушка на курьих ножках, стоитповорачивается. В избушке сидит Баба-Яга, морда жилиная, нога глиняная; сидит и братец на лавочке, играет золотыми яблочками. Увидела его сестра, подкралась, схватила и унесла; а гуси за нею в погоню летят; нагонят злодеи, куда деваться?
Бежит молочная речка, кисельные берега. "Речка-матушка, спрячь меня!" – "Съешь моего киселика!" Нечего делать, съела. Речка ее посадила под бережок, гуси пролетели. Вышла она, сказала: "Спасибо!" И опять бежит с братцем; а гуси воротились, летят навстречу. Что делать? Беда! Стоит яблоня. "Яблоня, яблоня-матушка, спрячь меня!" – "Съешь мое лесное яблочко!" Поскорей съела. Яблоня ее заслонила веточками, прикрыла листиками; гуси пролетели. Вышла и опять бежит с братцем, а гуси увидели – да за ней; совсем налетают, уж крыльями бьют, того и гляди – из рук вырвут! К счастью, на дороге печка. "Сударыня-печка, спрячь меня!" – "Съешь моего ржаного пирожка!" Девушка поскорей пирожок в рот, а сама в печь, села в устьецо. Гуси полетали-полетали, покричали-покричали и ни с чем улетели.
А она прибежала домой, да хорошо еще, что успела прибежать, а тут и отец и мать пришли.
Звериное молоко
Жил-был царь, у него были сын да дочь. В соседнем государстве случилась беда немалая – вымер весь народ; просит Иван-царевич отца: "Батюшка! Благослови меня в то государство на житье ехать". Отец не согласен. "Коли так, я и сам пойду!" Пошел Иван-царевич, а сестра не захотела от него отстать и сама пошла. Шли они несколько времени. Стоит в чистом поле избушка на куриных ножках и повертывается; Иван-царевич сказал: "Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила". Избушка остановилась, они взошли в нее, а там лежит Баба-яга: в одном углу ноги, в другом голова, губы на притолоке, нос в потолок уткнула. "Здравствуй, Иван-царевич! Что, дела пытаешь аль от дела лытаешь?" – "Где дела пытаю, а где от дела лытаю; в таком-то царстве народ вымер, иду туда на житье". Она ему говорит: "Сам бы туда шел, а сестру напрасно взял; она тебе много вреда сделает". Напоила их, накормила и спать положила.
На другой день брат с сестрой собираются в дорогу; Баба-Яга дает Ивануцаревичу собаку да синий клубочек: "Куда клубочек покатится, туда и иди!" Клубочек подкатился к другой избушке на куриных ножках. "Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила". Избушка остановилась, царевич с царевною взошли в нее; лежит Баба-яга и спрашивает: "Что, Иван-царевич, от дела лытаешь али дела пытаешь?" Он ей сказал, куда и зачем идет. "Сам бы туда шел, а сестру напрасно взял; она тебе много вреда сделает". Напоила их, накормила и спать положила. Наутро подарила Ивану-царевичу собаку и полотенце: "Будет у тебя на пути большая река – перейти нельзя; ты возьми это полотенце да махни одним концом – тотчас явится мост, а когда перейдешь на ту сторону, махни другим концом – и мост пропадет. Да смотри, махай украдкою, чтоб сестра не видела".
Пошел Иван-царевич с сестрою в путь-дорогу: куда клубок катится, туда и идут. Подошли к широкой-широкой реке. Сестра говорит: "Братец! Сядем тут отдохнуть". Села и не видала, как царевич махнул полотенцем – тотчас мост явился. "Пойдем, сестрица! Бог дал мост, чтобы перейти нам на ту сторону". Перешли за реку, царевич украдкой махнул другим концом полотенца – мост пропал, как не бывало! Приходят они в то самое царство, где народ вымер; никого нет, везде пусто! Пообжилися немножко; вздумалось брату пойти на охоту, и пошел он со своими собаками бродить по лесам, по болотам.
В это время прилетает к реке Змей Горыныч; ударился о сыру землю и сделался таким молодцом да красавцем, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать. Зовет к себе царевну: "Ты, – говорит, – меня измучила, тоской иссушила; я без тебя жить не могу!" Полюбился Змей Горыныч царевне, кричит ему: "Лети сюда через реку!" – "Не могу перелететь", – "А я что же сделаю?" – "У твоего брата есть полотенце, возьми его, принеси к реке и махни одним концом". – "Он мне не даст!" – "Ну, обмани его, скажи, будто вымыть хочешь". Приходит царевна во дворец; на ту пору и брат ее возвратился с охоты. Много всякой дичи принес и отдает сестре, чтоб завтра к обеду приготовила. Она спрашивает: "Братец! Нет ли у вас чего вымыть из черного белья?" – "Сходи, сестрица, в мою комнату, там найдешь", – сказал Иван-царевич и совсем забыл о полотенце, что Баба-Яга подарила да не велела царевне показывать. Царевна взяла полотенце; на другой день брат на охоту, она к реке, махнула одним концом полотенца – и в ту ж минуту мост явился. Змей перешел по мосту. Стали они целоваться, миловаться; потом пошли во дворец. "Как бы нам, – говорит Змей, – твоего брата извести?" – "Придумай сам, а я не ведаю", – отвечает царевна. "Вот что: притворись больною и пожелай волчьего молока; он пойдет молоко добывать – авось голову свернет!"
Воротился брат, сестра лежит на постели, жалуется на болезнь свою и говорит: "Братец! Во сне я видела, будто от волчьего молока поздоровею; нельзя ли где добыть? А то смерть моя приходит". Иван-царевич пошел в лес – кормит волчиха волчонков, хотел ее застрелить; она говорит ему человеческим голосом: "Иван-царевич! Не стреляй, не губи меня, не делай моих детей сиротами; лучше скажи: что тебе надобно?" – "Мне нужно твоего молока". – "Изволь, надои; еще дам в придачу волчонка; он тебе станет верой-правдою служить". Царевич надоил молока, взял волчонка, идет домой. Змей увидал, сказывает царевне: "Твой брат идет, волчонка несет, скажи ему, что тебе медвежьего молока хочется". Сказал и оборотился веником. Царевич вошел в комнату; за ним следом собаки вбежали, услыхали нечистый дух и давай теребить веник – только прутья летят! "Что это такое, братец! – закричала царевна. – Уймите вашу охоту, а то завтра подмести нечем будет!" Иван-царевич унял свою охоту и отдал ей волчье молоко.
Поутру спрашивает брат сестру: "Каково тебе, сестрица?" – "Немножко полегчало; если б ты, братец, принес еще медвежьего молока – я бы совсем выздоровела". Пошел царевич в лес, видит: медведиха детей кормит, прицелился, хотел ее застрелить; взмолилась она человеческим голосом: "Не стреляй меня, Иван-царевич, не делай моих детей сиротами; скажи, что тебе надобно?" – "Мне нужно твоего молока". – "Изволь, еще дам в придачу медвежонка".
Царевич надоил молока, взял медвежонка, идет назад. Змей увидал, говорит царевне: "Твой брат идет, медвежонка несет; пожелай еще львиного молока". Вымолвил и оборотился помелом; она сунула его под печку. Вдруг прибежала охота Ивана-царевича, почуяла нечистый дух, бросилась под печку и давай тормошить помело. "Уймите, братец, вашу охоту, а то завтра нечем будет печки замести". Царевич прикрикнул на своих собак; они улеглись под стол, а сами так и рычат.
Наутро опять царевич спрашивает: "Каково тебе, сестрица?" – "Нет, не помогает, братец! А снилось мне нынешнюю ночь: если б ты добыл молока от львицы – я бы вылечилась". Пошел царевич в густой-густой лес, долго ходил – наконец увидел: кормит львица малых львенков, хотел ее застрелить;
говорит она человеческим голосом: "Не стреляй меня, Иван-царевич, не делай моих детушек сиротами; лучше скажи: что тебе надобно?" – "Мне нужно твоего молока". – "Изволь, еще одного львенка в придачу дам". Царевич надоил молока, взял львенка, идет домой. Змея Горыныча увидал, говорит царевне: "Твой брат идет, львенка несет", – и стал выдумывать, как бы его уморить. Думал-думал, наконец, выдумал послать его в тридесятое государство; в том царстве есть мельница за двенадцатью дверями железными, раз в год отворяется – и то на короткое время; не успеешь оглянуться, как двери захлопнутся. "Пусть-ка попробует, достанет из той мельницы мучной пыли!" Вымолвил эти речи и оборотился ухватом; царевна кинула его под печку. Иван-царевич вошел в комнату, поздоровался и отдал сестре львиное молоко; опять собаки почуяли змеиный дух, бросились под печку и начали ухват грызть. "Ах, братец, уймите вашу охоту; еще разобьют что-нибудь!" Иван-царевич закричал на собак; они улеглись под столом, а сами всё на ухват смотрят да злобно рычат.
К утру расхворалась царевна пуще прежнего, охает, стонет. "Что с тобой, сестрица? – спрашивает брат. – Али нет от молока пользы?" – "Никакой, братец!" – И стала его посылать на мельницу. Иван-царевич насушил сухарей, взял с собой и собак и зверей своих и пошел на мельницу. Долго прождал он, пока время настало, и растворились двенадцать железных дверей; царевич взошел внутрь, наскоро намел мучной пыли и только что успел выйти, как вдруг двери за ним захлопнулись, и осталась охота его на мельнице взаперти.
Иван-царевич заплакал: "Видно, смерть моя близко!"
Воротился домой; Змей увидал, что он один, без охоты идет. "Ну, – говорит, – теперь его не боюсь!" Выскочил к нему навстречу, разинул пасть и крикнул: "Долго я до тебя добирался, царевич! Уж и ждать надоело; а вот-таки добрался же – сейчас тебя съем!" – "Погоди меня есть, лучше вели в баню сходить да наперед вымыться". Змей согласился и велел ему самому и воды натаскать, и дров нарубить, и баню истопить. Иван-царевич начал дрова рубить, воду таскать. Прилетает ворон и каркает: "Кар-кар, Иван-царевич! Руби дрова, да не скоро; твоя охота четверо дверей прогрызла". Он что нарубит, то в воду покидает. А время идет да идет; нечего делать – надо баню топить. Ворон опять каркает: "Кар-кар, Иван-царевич!
Топи баню, да не скоро; твоя охота восемь дверей прогрызла". Истопил баню, начал мыться, а на уме одно держит: "Если б моя охота да ко времени подоспела!" Вот прибегает собака; он говорит: "Ну, двоим смерть не страшна!" За той собакой и все прибежали.
Змей Горыныч долго поджидал Ивана-царевича, не вытерпел и пошел сам в баню. Выскочила на него вся охота и разорвала на мелкие кусочки. Иван-царевич собрал те кусочки в одно место, сжег их огнем, а пепел развеял по чистому полю. Идет со своею охотою во дворец, хочет сестре голову отрубить; она пала перед ним на колени, начала плакать, упрашивать. Царевич не стал ее казнить, а вывел на дорогу, посадил в каменный столб, возле положил вязанку сена да два чана поставил: один с водою, другой – порожний. И говорит:
"Если ты эту воду выпьешь, это сено съешь да наплачешь полон чан слез, тогда Бог тебя простит и я прощу".
Оставил Иван-царевич сестру в каменном столбе и пошел с своею охотою за тридевять земель; шел-шел, приходит в большой, знатный город; видит – половина народа веселится да песни поет, а другая горючими слезами заливается. Попросился ночевать к одной старушке и спрашивает: "Скажи, бабушка, отчего у вас половина народа веселится, песни поет, а другая навзрыд плачет?" Отвечает ему старуха: "О-ох, батюшка! Поселился на нашем озере двенадцатиглавый змей, каждую ночь прилетает да людей поедает; для того у нас очередь положена – с какого конца в какой день на съедение давать. Вот те, которые отбыли свою очередь, веселятся, а которые – нет, те рекой разливаются". – "А теперь за кем очередь?" – "Да теперь выпал жребий на царскую дочь: только одна есть у отца, ту отдавать приходится. Царь объявил, что если выищется кто да убьет этого змея, так он пожалует его половиною царства и отдаст за него царевну замуж; да где нынче богатыри-то? За наши грехи все перевелись!"
Иван-царевич тотчас собрал свою охоту и пошел к озеру, а там уж стоит прекрасная царевна и горько плачет. "Не бойся, царевна, я твоя оборона!" Вдруг озеро взволновалося-всколыхалося, появился двенадцатиглавый змей. "А, Иван-царевич, русский богатырь, ты сюда зачем пришел? Драться али мириться хочешь?" – "Почто мириться? Русский богатырь не затем ходит", – отвечал царевич и напустил на змея всю свою охоту: двух собак, волка, медведя и льва. Звери вмиг его на клочки разорвали. Иван-царевич вырезал языки изо всех двенадцати змеиных голов, положил себе в карман, охоту гулять распустил, а сам лег на колени к царевне и крепко заснул. Рано утром приехал водовоз с бочкою, смотрит – змей убит, а царевна жива, и у ней на коленях спит добрый молодец. Водовоз подбежал, выхватил меч и снес Ивану-царевичу голову, а с царевны вымучил клятву, что она признает его своим избавителем. Потом собрал он змеиные головы и повез их к царю; а того и не знал, что головы-то без языков были.
Ни много ни мало прошло времени, прибегает на то место охота Ивана-царевича; царевич без головы лежит. Лев прикрыл его травою, а сам возле сел. Налетели вороны с воронятами мертвечины поклевать; лев изловчился, поймал вороненка и хочет его надвое разорвать. Старый ворон кричит: "Не губи моего детенка; он тебе ничего не сделал! Коли нужно что, приказывай – все исполню". – "Мне нужно мертвой и живой воды, – отвечает лев, – принеси, тогда и вороненка отдам". Ворон полетел, и солнце еще не село – как воротился и принес два пузырька, мертвой и живой воды. Лев разорвал вороненка, спрыснул мертвой водой – куски срослися, спрыснул живой водой – вороненок ожил и полетел вслед за старым вороном. Тогда лев спрыснул мертвою и живою водой Ивана-царевича; он встал и говорит: "Как я долго спал!" – "Век бы тебе спать, кабы не я!" – отвечал ему лев и рассказал, как нашел его убитым и как воротил к жизни.
Приходит Иван-царевич в город; в городе все веселятся, обнимаются, цедуются, песни поют. Спрашивает он старуху: "Скажи, бабушка, отчего у вас такое веселье?" – "Да вишь, какой случай вышел: водовоз повоевал змея и спас царевну; царь выдает теперь за него свою дочь замуж". – "А можно мне посмотреть на свадьбу?" – "Коли умеешь на чем играть, так иди; там теперь всех музыкантов принимают". – "Я умею на гуслях играть". – "Ступай! Царевна до смерти любит слушать, когда ей на гуслях играют".
Иван-царевич купил себе гусли и пошел во дворец. Заиграл – все слушают, удивляются: откуда такой славный музыкант появился? Царевна наливает рюмку вина и подносит ему из своих рук; глянула и припомнила своего избавителя; слезы из глаз так и полились. "О чем плачешь?" – спрашивает ее царь. Она говорит: "Вспомнила про своего избавителя". Тут Иван-царевич объявил себя царю, рассказал все, как было, а в доказательство вынул из кармана змеиные языки. Водовоза подхватили под руки, повели и расстреляли, а Иван-царевич женился на прекрасной царевне.
На радостях вспомнил он про свою сестру, поехал к каменному столбу – она сено съела, воду выпила, полон чан слез наплакала. Иван-царевич простил ее и взял к себе; стали все вместе жить-поживать, добра наживать, лиха избывать.
Братья-вороны
Были-жили царь и царица. У царя было двенадцать сынов. А царица была тяжола. Царь и говорит: "Как ты родишь дочь, то, как я помру, сыновья все возьмут, а дочь бедовать пойдет. Лучше я сделаю двенадцать гробов, двенадцать гробов для двенадцати сынов, и как родишь дочь – я убью сынов".
Стала тут царица плакать. Плачет и плачет. Сыновья выспрашивают: "Пошто, мама, плачешь?"
Она повела их в потайную комнату. А там стоят двенадцать гробов, двенадцать гробов для двенадцати сынов: "Это как рожу я девушку, вас отец убьет.
А вы, детушки, идите в дремучий лес, и один пущай на дереве сидит – смотрит: как я рожу девушку, то повешу красный флаг, а как парня, так белый флаг. Как белый флаг, то домой идите, а как красный флаг, то прочь бегите".
Вот она родила девушку, выкинула красный флаг. Они и ушли далеко. Взошли в лес, состроили избушечку, стали жить. А царица все сундук открывает, вынимает шитые двенадцать рубашечек, плачет, плачет. А девушка спрашивает: "Пошто, мама, плачешь?"
А она молчит. Нашла раз девушка потайную комнату, стоит в ней двенадцать гробов. Девушка и говорит: "Пошто, мама, плачешь? Пошто в комнате двенадцать гробов, пошто в сундуке двенадцать рубашечек, а ни одного братца нет?" Тут ей мать все рассказала. Ну, девушка и говорит: "Вот, мама, срядишь – пойду и не срядишь – пойду братьев искать".
Вот и простилась с матерью. И вышла она на избушку. Они все на охоте, а один дома. А уговор у них, что кака девушка в лес зайдет, то убить надо, потому сестра их в лес загнала. Ну, она младшему брату все рассказала. А он ее и зажалел да запрятал. "Только, – говорит, – не целуй братов в губы, на них залог положен, молчать тебе тогда семь лет, плести из крапивы рубашечки".
Ну, он ее запрятал. Он и рассказывает, братовьям тем: "И что мне-ка грезилось – был я дома, а сестра наша хороша девушка, ладит нас идти искать, плачет об нас. Ну, а как она к нам придет, убьем иль не убьем?" – "Ну, – братья говорят, – пошто убить, как она нас жалеет!"
Тут она и вышла. Срадовались. Да она и не стерпела, в губы их и поцеловала.
Ну, они и обратились воронами. И улетели. И надо ей семь лет не говорить и двенадцать рубах из крапивы сплесть.
Вот она сидит, молчит и плетет.