Лёк позвал М’Ботт-жабу, которая скакала неподалеку, и мамашу М’Бонатт-черепаху, высунувшую на шум копчик своего носа. Он опрокинул М’Бонатт на скользкую жабью спину и велел самому младшему из слонов стать мамаше-черепахе на брюхо. На спину самого молодого он поставил слона постарше, а на того, - еще старше, и так всех остальных. Когда старый вожак слонов оказался на самом верху, почти дотянувшись до неба, Лёк легонько толкнул черепаху и - бац! - слоны повалились, запутавшись друг за друга бивнями, лапами и хоботами. Они начали было собирать поломанные бивни, но тут вмешался Лёк.
- Не теряйте времени. - сказал он им, - вы подберете все это потом. Наш добрый бог разрешает вам напиться, поторопитесь!
Слоны долго пили и поливали один другого, а вернувшись, недосчитались двух самых красивых бивней.
- Не ищи, - посоветовал Лёк их хозяину, - господь бог забрал твои бивни в награду за оказанную вам милость.
К середине для Лёк разыскал бородатого лешего Кусса, отдыхавшего в тени тамаринда подле своей дубинки, которая в два раза выше его самого. Тут же стоял Кёль, волшебный калебас изобилия, который наполняется всем, чего у него ни попросишь.
- Ох, дядюшка Кусс, - сказал Лёк, - ну зачем ты отрастил такие длинные волосы и бороду? Как это к тебе не идет!
- Но я не умею сам стричься и у меня нет ножа, - оправдывался бородатый Кусс-леший.
- О, у меня есть прекрасный нож. Если хочешь, дядюшка, я тебя остригу.
Окончив свое дело, Лёк сказал:
- Я брошу все это по дороге, а ты отдыхай, на солнце такая жара.
И Лёк ускакал, запрятав волосы и бороду Кусса-лешего в свой мешок.
Гаинде-лев прохаживался вдоль реки. Он не спускал гневного, жадного взгляда с резвившихся на другом берегу ланей и антилоп. Они будто нарочно дразнили Гаинде, прыгая, катаясь по земле, пощипывая траву. Тут, откуда ни возьмись, появился Лёк и спросил:
- Почему бы тебе, дядюшка, не схватить и не наказать по заслугам кого-нибудь из этих наглецов?
- Да мне вовсе не хочется мочить шкуру.
- Сними ее, а я останусь тут и постерегу. Ты вернешься за нею после охоты.
Лев вылез из шкуры и поплыл к другому берегу. Лёк спрятал шкуру, полил водой место, где она лежала, и прочертил отсюда своим задом мокрый широкий след к реке, а потом закричал что было сил:
- Дядя, дядя Лев! Сюда, сюда! Вода унесла твою шкуру! - С этими словами он прыгнул в реку. Когда лев вернулся, Лёк сказал:
- Я нырнул, но ничего не нашел. Надо подождать, пока спадет вода.
И поскорее ускакал прочь.
Не прошло и трех лун, а Лёк уже явился к царю с обещанным выкупом.
- И как только ему это удалось? - удивлялась вся свита царя.
- Как ты сумел все это добыть? - спросил царь.
- Созови всех, и узнаешь, - ответил заяц.
Леший Кусс не пошел к царю - он посмотрелся в воду и решил, что очень уж он безобразен без бороды и особенно без волос на черепе, который напомнил ему облезлый зад Голо-обезьяны. Но звери бруссы ему говорили, что еще больше сердиты на Лёка Ниэй-слон, Сег-пантера и Гаинде-лев. Все они явились на зов царя и рассказали, как одурачил и обобрал их заяц.
- Ох уж этот Лёк! Ну, погоди же, Лёк! - повторяли они на все лады.
- Да, - заявила Голо-обезьяна, которая никогда не изнемогала от избытка мужества, - не хотела бы я быть сейчас в его шкуре, хотя моя и облезла немножко сзади.
- Лучше ему теперь и не соваться в бруссу, - промолвил один из стариков.
Но когда обиженные еще только собирались его разыскать, Лёк был уже далеко - он скрылся не попрощавшись.
На заброшенной тропинке заяц отыскал наполовину облезшую, дырявую, кишевшую червями шкуру лани и недолго думая вырядился в нее. Сильно хромая и низко опустив голову, он шел по бруссе и повстречался с Буки-гиеной.
- Бедная лань, что с тобой? - жалостливо спросила Буки.
- Увы! - ответила мнимая лань, - я только что повздорила у ручья с Лёком-зайцем. Он протянул ко мне левую лапу и сказал: "Я пущу в ход только левую лапу, потому что не хочу твоей смерти. Но надо тебя наказать". И вот что со мной стало!
Буки рассказала о беде лани Голо-обезьяне, а обезьяна разнесла эту историю по всей бруссе.
Поэтому Лёк до сих пор цел и невредим, его даже побаиваются.
Правда и ложь
Фен-Ложь росла и уже знала много полезных вещей. Но о многом она еще не ведала - к примеру, о том, что мужчина, а тем более женщина на бога ничуть не похожи. Поэтому она возмущалась и чувствовала себя обездоленной всякий раз, как люди говорили: "Бог Правду любит!" - а это приходилось слышать очень часто. Конечно, некоторые поговаривали, будто ложь бывает очень похожа на правду, но огромное большинство людей в один голос утверждали, что Правда и Ложь - это ночь и день. Вот почему, отправляясь в дальнюю дорогу вместе с Дёг-Правдой, Фен-Ложь сказала своей попутчице:
- Бог тебя любит, и люди, наверное, тоже, поэтому везде, где мы будем останавливаться, говори с ними ты. Если меня где-нибудь узнают, нас плохо примут.
Они пустились в путь ранним утром и шли долго, долго. К середине дня они добрались до одной деревни и зашли в первый дом. Поздоровались, попросили дать им напиться. Хозяйка подала им сомнительной чистоты калебас с тепловатой водой, от которой могло стошнить и страуса. А накормить гостей здесь, видимо, вовсе не собирались, хотя у входа в хижину кипел котелок, полный риса. Путницы растянулись в тени баобаба посреди двора, надеясь на бога, а вернее, на счастливый случай да на возвращение хозяина. Тот вернулся в сумерках и велел жене подать ужни, пригласив к столу и пришелиц.
- У меня ничего нет, - сказала женщина, хотя она не могла съесть одна целый котелок риса.
Муж сильно разгневался. Ему было обидно не за себя, хотя он здорово проголодался, проработав целый день в поле, под жарким солнцем, - а за своих нежданных гостей, которых он не мог принять как подобает настоящему хозяину и вынужден был отпустить с пустыми желудками.
- Разве так поступает хорошая жена? Разве так поступает добрая женщина и примерная хозяйка? - сказал он.
Осмотрительная Фен-Ложь, как и было решено, не промолвила ни слова, но Дёг-Правда не могла молчать. Она чистосердечно сказала, что женщина, достойная называться хозяйкой дома, должна быть гостеприимнее. Кроме того, обед у нес должен быть всегда готов к приходу мужа.
Тут хозяйка взбеленилась и велела мужу вышвырнуть за дверь этих нахальных прохожих, чтобы не лезли к ней с советами и не вмешивались не в свое дело. Она пригрозила, что подымет на ноги всю деревню и сейчас же соберет пожитки и вернется к отцу с матерью! Бедный муж не мыслил себе жизни без жены (хотя бы и такой нерадивой) и без ежедневного обеда, - и не хотел лишиться покоя из-за каких-то двух прохожих, которых он впервые видит и, наверное, никогда больше не встретит. Пришлось ему сказать путницам, чтоб они шли своей дорогой. Верно, эти невежи позабыли, что жизнь хоть и не кус-кус, а тоже без масла никуда не годится! Зачем они вздумали выкладывать все начистоту?
Делать нечего, Фен и Дёг отправились дальше. Шли, шли и наконец пришли к другой деревне. У околицы ребятишки делили упитанного быка, которого они только что закололи. Войдя в дом вождя деревни, Фен и Дёг увидели, как эти дети отдают ему голову и ноги животного со словами: "Вот, получай свою долю".
Но ведь с незапамятных времен во всех деревнях, где живут люди, вождь при дележе сам указывает каждому его долю, а себе выбирает кусок получше!
- Как по-вашему, кто всему голова в этой деревне? - спросил вождь у путниц.
Осторожная Фен-Ложь и рта не раскрыла, а Дёг-Правде, как они и условились, волей-неволей пришлось отвечать.
- Судя по всему, - сказала она, - здесь верховодят дети.
- Ах невежи вы этакие! - рассердился старик. - Уходите прочь из деревни сию же минуту, иначе вам несдобровать!
И незадачливые странницы двинулись дальше.
Но тут Ложь сказала Правде:
- Знаешь, пока нам нечем похвастать, и неизвестно, что еще случится, если я и впредь буду предоставлять тебе заботу о наших делах. Лучше уж я сама буду думать за двоих. Бог тебя, может быть, и любит, а люди что-то не слишком.
В это время они подходили к деревне, откуда неслись рыдания и вопли. Не зная, какой прием их ожидает, Дёг и Фен остановились у колодца, чтобы напиться, прежде чем зайти в чей-нибудь дом. К колодцу подошла женщина вся в слезах.
- Почему там плачут и кричат? - спросила Дёг-Правда.
- Увы! - сказала женщина (то была рабыня). - Наша любимая царица, самая молодая жена царя вчера скончалась, и царь в таком горе, что хочет наложить на себя руки и последовать за самой нежной и прекрасной из женщин.
- Из-за этого столько шума? - удивилась Фен-Ложь. - Ступай скажи царю, что у колодца отдыхает странница, которая умеет воскрешать даже тех, кто умер давным-давно.
Рабыня убежала и тотчас вернулась со старцем. Он проводил странниц в прекрасную хижину, где их ожидал целый жареный баран и два калебаса кус-куса.
- Мой господин, - сказал старик, - посылает вам все это и просит отдохнуть после долгого пути. Располагайтесь здесь и подождите. Он пришлет за тобой.
На следующий день им принесли еще более обильное угощение, на третий день их потчевали снова. Но Ложь притворилась, что она в нетерпении, и сердито сказала царским посланцам:
- Передайте царю, что я не могу терять здесь время. Если я ему не нужна, я ухожу.
Старик вскоре возвратился.
- Царь тебя ждет.
И Фен пошла за старцем, оставив Дёг-Правду в хижине.
- Скажи сначала, чего ты просишь за свои труды? - осведомился царь, увидев перед собой Ложь.
- А что ты можешь мне предложить?
- Я дам тебе сто вещей из тех, какими владею в своей стране.
- Этого мне мало! - возразила Фен-Ложь.
- Тогда скажи сама, чего ты хочешь.
- Половину всех твоих богатств.
Царь согласился. И Фен приказала построить хижину над могилой любимой царской жены. Она заперлась там, прихватив с собой мотыгу. Было слышно, как она пыхтит и кряхтит. Прошло немало времени, и в хижине послышался ее голос, - сначала тихий, потом очень громкий, как будто она спорила с несколькими людьми. Наконец Фен выскочила из хижины и прижалась спиной к двери, чтобы дверь не открылась.
- Дело-то вон как обернулось, - сказала она царю. - Я раскапываю могилку, бужу твою жену, но только что она ожила и хотела встать, как твой отец ожил тоже, хвать ее за ноги, да и говорит мне: "Оставь ее здесь. Ну, что она тебе даст? А если ты выпустишь на свет меня, я отдам тебе все богатства моего сына". Не успел он договорить, откуда ни возьмись, твой дед и обещает мне все твои богатства, а в придачу половину богатств своего сына. А твоего деда уже отталкивает дед твоего отца и сулит мне твои богатства, богатства твоего отца, деда и половину всего своего добра. Но тут подоспел его отец, и теперь уже все твои предки и предки твоих предков собрались у выхода из могилы твоей жены.
Бур-царь посмотрел на своих советников, советники посмотрели на царя. Дело и впрямь оборачивалось худо. Бур уставился на Фен-Ложь, старцы переглядывались. Как тут быть?
- Ты, видно, не знаешь, кого из них всех выбрать, - заметила Ложь. - Ладно, не ломай голову, я тебя выручу. Скажи только, кого из двух мне воскресить, - твоего отца или жену…
- Жену, - сказал царь, как никогда любивший в этот миг покойницу. Он всегда боялся мести усопшего отца, потому что в свое время с помощью старейшин ускорил его смерть.
- Ну, конечно, конечно! - отвечала Фен-Ложь. - Только все дело в том, что отец твой обещает мне в два раза больше, чем ты…
Бур обернулся к советникам, советники посмотрели на него, потом на Ложь. Цена была высока, и к чему царю возвращать любимую жену, если он лишится всех своих богатств? Да и останется ли он тогда царем? Фен угадала мысли царя и его приближенных.
- Тогда по крайней мере отдай мне то, что обещал за воскрешение жены, - сказала она, - и я оставлю ее там, где она есть.
- Вот это самое лучшее, самое разумное! - хором воскликнули старцы, помогавшие отправить на тот свет прежнего царя.
- Ну так как же, Бур? - спросила Фен-Ложь.
- Хорошо, пусть мой отец, отец моего отца и отцы их отцов остаются там, где они есть, и моя жена тоже, - решил царь.
И Фен-Ложь получила половину всех богатств царя только за то, что никого не вернула с того света. А царь быстро утешился и нашел себе другую жену.
Лань и два охотника
Язык - раб головы, но повелевает всем остальным, он разглагольствует и кричит за всех - часто попусту, реже с умом; он не советуется ни с животом, который поел бы еще, когда язык заявляет, что он сыт, ни с ногами - они просят отдыха, а язык спешит сказать, что они готовы идти дальше.
Язык берет власть над телом, лишь только почувствует себя необходимым. Иногда он спасает человека, но чаще ведет его к погибели - ведь ему так трудно сказать: "Я не знаю".
Говорить слишком много не следует, но если совсем не раскрывать рта, можно нажить неприятности; ничего хорошего не жди и в том случае, если не понимаешь, что говорит другой язык. Это надо бы помнить Сериню-марабуту, который по пути из Мекки остановился у одного из своих учеников и последователей. Сериню отвели самую лучшую хижину, и он тотчас принялся читать священные строфы корана. Настал час обеда, за марабутом послали одного из малышей; тот вошел в хижину и сказал Сериню на языке бамбара:
- Ки ка на (Тебя зовут).
Серинь ответил ему на языке уолоф:
- Мана (Это я).
Ребенок вернулся к родителям и передал ответ марабута:
- Он сказал, что не пойдет.
Пообедали без гостя.
На следующее утро ребенок снова пришел звать марабута к столу. Он говорил на своем языке, а Серинь ответил ему на своем. То же самое повторилось среди дня и вечером. Три дня подряд ревностный паломник трижды в день давал юному посланцу одинаковый ответ на его вопрос.
Радушные хозяева, совсем недавно обращенные в истинную веру, не могли взять в толк, к чему такое усердие. Ведь вкушать пищу дозволено всякому мусульманину, если он знает, как поступать, - молиться перед едой или есть перед молитвой. Конечно, есть не помолившись недостойно верующего, даже если он никогда не был в Мекке. Но молиться не поев? Людям бамбара, хотя они совсем недавно были неверными, уже ведомо было могущество божественного слова, но они все же не думали, что коран может заменить калебас с рисом, или маисовые лепешки под соусом, или жареного цыпленка, приготовленного в честь учителя преданным учеником. А тут учитель отказывается прийти отведать риса, цыпленка или кус-куса.
Серинь, в свою очередь, спрашивал себя между двумя молитвами, что случилось в этой деревне после того, как он вошел в хижину. Может быть, полчища саранчи обрушились на поля и съели весь урожай? Или термиты опустошили закрома? Или пересох за одну ночь полноводный Сенегал? Или вся водившаяся в нем рыба - карп, рыба-собака и даже нечистый сом, который питается отбросами, - покинула здешние места и ушла вверх по течению, к плоскогорью Фута-Джаллон, или вниз, к Сен-Луи и к морю? Марабут спрашивал себя, не унесла ли в одну ночь чума всех быков, что мирно паслись на другом берегу? А бараны, которых пригоняли сюда с севера мавры и фульбе, - разве все они внезапно погибли в пути? Наконец, спрашивал он себя, сколько раз в месяц обедают в этой стране?
Но достоинство не позволяло почтенному марабуту требовать пищи.
Наконец обеспокоенный хозяин пришел к учителю, и они объяснились.
Серинь, который знал арабскую письменность лучше, чем любой ученый из Тимбукту, не понимал ни словечка на языке бамбара, а мальчик, которого к нему посылали, и не слыхивал о языке уолоф: ведь он никогда не покидал родных мест и не переступал границы Судана и Сенегала.
Когда малыш говорил марабуту на языке бамбара: "Ки ка на" ("Тебя зовут"), Сериню слышалось: "Ки кана?" ("Кто это?" - на языке уолоф). А когда марабут отвечал на языке уолоф: "Мана!" ("Это я"), - мальчик слышал: "Ма на!" ("Я не приду" - на языке бамбара).
Так Серинь постиг - в ущерб своему желудку, - каково могущество языка, сила слова, хотя бы и не божественного.
Но, как говорится, не бывать бы счастью, да несчастье помогло. И после своего невольного поста - когда целых трое суток никакая нечистая пища не оскверняла его уст - Серинь стал считаться не простым марабутом, а почти святым…
* * *
- А теперь, - сказал Амаду Кумба, - я расскажу тебе, как М’Биль-лань достигла мудрости и что случилось с двумя охотниками…