Лето длиною в ночь - Елена Ленковская 12 стр.


Вне зоны доступа

Сквозь тёмно-синюю щёлку заглядывает в кухню вечерняя звезда. Это Тоня велела приоткрыть окошко - чтоб поскорее выветрился стойкий запах горелой картошки.

Луша, засучив рукава, с каким-то небывалым воодушевлением драит почерневшую сковороду проволочной мочалкой. Клочья пены так и летят во все стороны. Луша бодро напевает, искоса поглядывая в стеклянную дверку шкафчика, - в ней отражается Глеб, одетый по домашнему - в спортивные штаны и подаренную Русей футболку с прикольным принтом на груди. А ещё Тоня - с утюгом в руках.

Пока Антонина гладит Глебовы чёрные форменные брюки, наводя стрелку, а Луша самоотверженно борется со сковородкой, сам Глеб пьёт чай. Он сидит на диванчике, прихлёбывает из чашки и бездумно глядит в телевизор, вещающий по-итальянски, потому что, как водится, настроен на итальянский канал.

На шее у него шарф - Тоня велела. Шарф колючий. Приходится терпеть. У Глеба болит горло.

- Оставь меня завтра на день у себя! - жалобно сипит он. - А, Тонь?

Он просительно смотрит на неё, умильно хлопает ресницами. Коронный, надо сказать, номер. Всегда срабатывал. Но только не сегодня.

- Нет, - качает головой Тоня, закончив гладить, и усаживаясь ближе к лампе, чтобы зашить его дырявый носок. - Мне с самого утра на работу. А у тебя, смотри-ка, даже голос пропал. Езжай, друг мой, в училище, там тебя хотя бы полечат.

- А с ребятами нельзя остаться?

- Вот только не завтра. В другой раз. Они в Гатчину собрались, тётю свою навестить. Так что тут никого не будет весь день. Одному, сам понимаешь, скучно. К тому же, - иронически усмехается она, - я не слишком рассчитываю, что без меня ты вовремя отклеишься от телевизора и вспомнишь о том, что нужно прополоскать горло.

Глеб криво ухмыляется. В этом Тоня права безусловно.

- Рассчитывать на добровольное полоскание Глебом его собственного горла с Тониной с стороны было бы недальновидно и даже опрометчиво, - подтверждает заглянувший на кухню Руся.

Тоже мне умник. Глеб вздыхает. Взболтав остатки чая в чашке, бубнит обиженно:

- Чего это у тебя такой чай жидкий! Сквозь него Кронштадт видно!

- Ну, наслушался экскурсий! - притворно возмущается Тоня. - Вообще, нечего на ночь чай крепкий дуть! - Однако доливает в его чашку заварки.

Вид у неё при этом - довольный. А у Глеба - всё равно - не очень…

* * *

Ночью Глеб ворочается, не может уснуть.

Он вспоминает Лушкин восхищённый взгляд. Раевского, крепко, уважительно стискивающего ему руку.

Он говорит себе - я сделал это! Я справился. Вернул икону куда следовало.

Оставил в храме у столба - аккуратно, бережно к стеночке прислонил. И, не оглядываясь, сразу назад. Торопился. Как будто боялся, что в лёгких воздух кончится - тот, который здесь, перед нырком вдохнул - и тогда - всё… Успел! Выдохнул уже здесь, в настоящем. Шапку вот только потерял.

Всё нормально. Я - не трус. Просто - обратно в будущее спешил. Меня же здесь ждут.

У меня - своё время.

А у Прошки, у Дёмы и Аксиньи, у Варсонофия и Патрикия - своё.

* * *

Он не должен ничего менять в прошлом. Он вспоминает Лушино серьёзное лицо в полусвете уличных фонарей, и снова слышит сказанные ему тогда слова: "Мы за прошлое не в ответе. Мы отвечаем за будущее".

Всё так. Но Глебу не спится. На душе муторно. И он знает - отчего…

* * *

Утром все встают рано, суетятся, занимают очередь в ванную, наспех завтракают.

Раевские выслушивают инструкции - про метро, про остановку автобуса, про "обязательно позвонить", как доберутся.

Близнецы послушно кивают, уверяют, что если что - телефон заряжен, а ключи в кармане. И карман застёгнут, а как же. И дверь будет захлопнута как следует, и дорогу спросят у прохожих. Конечно, они не потеряются. Конечно, не пропадут. И вообще - достаточно взрослые, потому что "сама же говоришь, у Руси скоро усы вырастут", и, к тому же, обоим скоро паспорт получать.

- Ну да, через год… А тебя Рублёв вообще не спрашивают! Ты ищи скорее свою шапку!

Тоня страдальчески морщась, стучит указательным пальцем по запястью:

- Время, Глеб, время, уже уйма времени!

Шапку они так и не находят. Не признаваться же, где он в самом деле её посеял…

Наконец, Глеб, в форменной шинели, но с непокрытой головой, а за ним - Тоня с сумкой через плечо, застёгиваясь на ходу, - первыми выбегают из дома.

Сначала - в училище.

Тоня должна доставить Глеба старшему офицеру "прямо в руки".

Они долго едут в переполненной маршрутке, и Тоня всю дорогу хмурится, озабоченно поглядывает на часы. Опаздывает! А ей - нельзя…

Они подъезжают к Петровской набережной.

- Глеб! - говорит Тоня жалобно. - Если я сейчас выйду, чтобы проводить тебя до проходной, я точно опоздаю. Здесь пятьдесят метров по прямой. Будь хорошим мальчиком - дойди до КПП один. Без меня. Только сразу же позвони, что дошёл. Телефон у тебя с собой?

Глеб суёт руку в карман, демонстрирует Тоне телефон.

- Не волнуйся, всё будет нормально, - обещает он спокойно, с достоинством. - Не маленький уже. Что я, хуже Раевских, в конце-то концов! Нет-нет, не забуду. Да-да, сразу позвоню.

* * *

Он не позвонил. Ни пока она ехала до работы, ни во время первого занятия, ни в перерыве, ни после второго…

Она не знала, что и думать. Пятьдесят метров по прямой. Ну куда он мог деться?

Она уже сотню раз набрала его номер. Мобильник равнодушно-вежливо отвечал одно и то же: "Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети".

Не проводила, и вот - результат. Пропал, потерялся! Может, под машину попал? Он в нахимовской форме, значит, если несчастный случай, сразу сообщат в училище.

Дрожащими руками набрала номер дежурного офицера.

"Нет, никто его здесь не видел. Нет-нет, не звонили. Никто пока ничего не сообщал. Послали посмотреть, не в рекреации ли он. Нет. И в столовой искали, и во дворе. Не нашли. Нигде не нашли".

Она звонила ещё много раз - вдруг появился, вдруг нашёлся?..

Дежурный офицер, всегда вежливый и приветливый дядька, теряя самообладание, ругался матом, кричал ей в трубку: "Не знаю я, где Рублёв! <…> Потеряли ребёнка, теперь сами его ищите!"

Она искала. Она обзвонила все больницы и морги. Безрезультатно.

Она снова и снова - уже в который раз - набирала его номер. Увы.

Глеб был вне зоны доступа.

Часть восьмая. Накануне

Дорога

До города Владимира, где владыку Фотия давно и с нетерпением ждали, было рукой подать. Лёгкий возок кренился то в одну сторону, то в другую.

Седоки - сам Фотий и иеромонах Патр и кий, делящий со своим митрополитом все тяготы дальнего пути из самого Царьграда - тихо беседовали. Говорили по-своему, по-гречески.

Отец Патрикий - типичный грек, горбоносый, со смуглым и отчего-то всегда бледным лицом, почтительно расспрашивал митрополита:

- Отчего не хочет владыка оставаться в Москве? Зачем едет во Владимир?

Осанистый, с серебряной нитью в окладистой чёрной бороде, Фотий отвечал вполголоса:

- Негоже митрополиту всея Руси слишком зависеть от московского князя! И от литовских распрей лучше нам остаться в стороне… - Митрополит всё говорил и говорил, обстоятельно, неторопливо. Щурится близоруко, отчего заметна становилась тонкая сеть морщинок вокруг внимательных, влажных, похожих на чёрные греческие маслины, глаз.

Патрикий внимал, согласно кивая.

Наконец, оба умолкли, слушая скрип колёс, глухой стук копыт о пыльную ухабистую дорогу, протяжную перекличку сопровождающих митрополита великокняжеских кметей .

Вечернее солнце медным диском медленно спускалось за дальний тёмный бор. Отодвинув узкой длинной ладонью занавеску, Патрикий любовался на проплывающие мимо берёзовые перелески, пронизанные длинными закатными лучами.

Рамы с пластинами слюды вынуты - по-летнему, и в окно возка струилась вечерняя свежесть, пропахшая скошенным сеном, мятой и дальним, чуть горьковатым печным дымом.

Грек вдыхал прохладный воздух полной грудью - с наслаждением вбирая в себя мягкую, неяркую благодать этого удивительного северного края.

* * *

Теперь, вблизи Владимира, он с улыбкой вспоминал о сборах в этот дальний и долгий путь. О том, как пугали его рассказы о загадочной лесной стране, где будто бы полгода падают с неба белые холодные хлопья. А в иные, особо снежные годы, - ложатся сугробами до самых крыш приземистых, рубленных из дерева, русских изб.

Почти два года прошло, как в Царьграде, по воле Византийского патриарха Фотий был рукоположен в митрополиты всея Руси . И, отправляясь на Русь, новый владыка взял его, Патрикия с собой.

Далеко позади остался царственный Константинополь, колоннады и окатистые купола его церквей, величественные дворцы и древние обелиски, фонтаны, капающие на выщербленные мраморные плиты, каменные ступени и мостовые, раскалённые солнцем, горячий воздух, наполненный пряными запахами базара и неистребимым, заполняющим мощёные камнем улицы зловонием - от навоза и гниющей рыбы… И - вечно туманное Мраморное море, сказочно сияющее в золотистой солнечной дымке…

Ехали на Русь посуху, через Киев. Лишь в прошлом сентябре прибыли в этот древний город, и полгода прожили в нём.

Там, в надменном и гордом Киеве стало ясно - единство митрополии русской будет стоить великих трудов. Князья литовские большею частью были обращены в "римскую веру", а великий князь Витовт и вовсе намеревался обратить в католичество весь свой народ…

Потому, по примеру прежних русских владык, Фотий решил утвердиться во Владимире. И вот, наконец, они отбыли из Киева - ветреным, пасмурным февральским утром.

* * *

Патрикий ёжился, вспоминая как тащились весенними дорогами, застревая в тающих мартовских снегах, как переправлялись на утлых дощаниках через только-только вскрывшуюся Оку…

А через три недели после праздника пресветлой Пасхи поезд нового русского митрополита торжественно въехал в Москву - под радостный звон всех московских колоколов.

Там Патрикий видел великого князя Василия Дмитриевича - невысокого, поджарого, в красном, низко подпоясанном кафтане. Запомнилось лицо князя - умное, властное, с аккуратной недлинной бородкой, раздвоенной на конце.

Москва понравилась.

Встретила гостеприимно, шумно, хлебосольно. Пахла едва подсохшей апрельской грязью и горячими калачами. Радовала глаз зелёной дымкой только проклюнувшейся листвы. Восхищала резными белокаменными палатами. Удивляла несметными стаями чёрных крикливых галок - на крестах многочисленных московских церквей.

И лица! У москвичей были совсем другие лица. Не замечал в них Патрикий шляхетской гордости, того надменного, плохо скрытого пренебрежения. Самые знатные бояре не чинясь, становились на колени, испрашивая благословения у нового русского митрополита. Москва смотрела на нового владыку с благоговением, надеждой и искренней радостью.

В Москве же узрел Патрикий фрески знаменитого здесь, на Руси, земляка - Феофана.

Сжав губы, бледный - то ли от волнения, то ли от бессонницы, много месяцев мучившей его, не успевавшего переварить, осмыслить бесконечную череду новых впечатлений, - смотрел Патрикий на написанные Феофаном тёмные, страстные, почти гневные лики святых. На пронзительные вспышки света, резкими ударами падающими на лики, руки, одежды… В этих образах билось, рвалось наружу предчувствие конца…

Потрясённый, смущённый Патрикий, глядя на фрески, думал. О конце света. О подвижничестве. Об испытаниях, которые посылает Господь.

И отчего-то стыдился - слабости и ломоты в суставах от волглого весеннего воздуха, несварения от непривычной желудку пищи, какой-то совсем уж детской тоски - по сладкой вяленой дыне и сизым смоквам…

Но дни становились всё длиннее и теплее, воздух - легчал. Пришла благодатная, в белой кипени яблонь, в душистых фиолетовых гроздьях сирени поздняя весна. А вслед за цветущей весной - привольное, широкое, дышащее сине-голубым простором русское лето.

Вечно печальный, бледный грек повеселел. Отпустила ломота, прошла бессонница.

Он уже по-новому внимал Патрикий утреннему птичьему гомону, вдыхал аромат ржаного хлеба, всматривался в плывущие мимо дороги силуэты здешних, рубленых "в обло", сельских церквей с крутыми свесами кровли и чешуйчатыми главками на тонких шейках, беззащитно и трогательно вытянутыми в небо.

Скоро конец странствию, думал он с тихой, умиротворённой радостью.

До Владимира и впрямь оставалось полдня пути.

В торгу

- Нынче, нынче уж приедут!

Отец Варсонофий, пыхтя, с раннего утра семенил по владычному двору, окликая забеганных, взмыленных служек. Как же, сам Фотий, новый митрополит всея Руси, к ним во Владимир прибыть должен! С клиром , со свитою… Всё нужно подготовить наилучшим образом, - чтоб доволен остался владыка, чтоб не прогневался…

Вот ключник и в хлопотах весь, уже с ног сбился! Лысину блестящую от пота поминутно платком утирает. На рынок, за свежей провизией для обеда по случаю встречи владыки, - сам отправился. Никому это важное дело доверить не решился - приправ, вина греческого купить нужно…

Вздыхал по дороге - кому тут доверишь, себе - то не всегда доверять можно…

* * *

Рынок во Владимире большой, богатый, кипит, народом полнится. Чего и кого тут только нет. Красный, кожевенный, скобяной товар, и седельная упряжь, и тележный ход, и тёс, и горшки да плошки в гончарных рядах, а в бондарном - дубовые кадки для солений, липовые бочки - для мёда…

Купцы, высовываясь из дощатых лавок, ловят за полы, зазывают к себе. Прохаживаются молодцы-разносчики, покрикивают, держат кто шесты с лаптями, кто - лотки с подовыми пирогами. Сытный дух поднимается от горячих, укрытых ветошью пирогов.

А там - за калашным рядом, - овощи, ягода в решетах, ещё дале - рыба… Вот, рыбки-то бы к обеду взять нехудо…

Вдруг - сердце ёкнуло. Увидел отец Варсонофий фигуру знакомую. Ходит меж рядами человек, лицо каменное, глазом зыркает. Вырядился в рясу монашескую, а глаз-то колючий, острый. Пытливый глаз.

Да это ж Карамышев, Степан. Он, точно он! И шрам под подбородком приметный - кто может и не заметит, а ключник ростом не вышел, телом округл, пузат слегка, плечистому детине Карамышеву в пуп дышит, в жёсткое, совсем не иноческое лицо - снизу смотрит.

Чего ему тут надобно? Чего высматривает? Боярин беглого нижегородского князя Даниила Борисовича по Владимиру без тайной надобности, без злого умысла разгуливать не будет… И подумать боязно…

Карамышев тоже заметил ключника, сверху в упор поглядел, словно пригвоздил тяжёлым взглядом. У Варсонофия душа в пятки и ушла.

Смутился, заюлил, забормотал незнамо зачем, словно оправдывался:

- Да вот, к владычному столу рыбки подороже, да зелени, да…

- Значит, будет сегодня? - понизив голос, перебил его Карамышев.

- Ожидаем, с радостью и благоговением! - с готовностью закивал ключник.

Карамышев надменно поднял бровь:

- С радостью, говоришь?

Нависая над низкорослым ключником, нахмурился, зыркнул по сторонам, пошарил в рукаве и вложил в пухлую потную ладонь увесистую продолговатую гривну-новгородку:

- Меня не видел, ясно?

Ключник так и обмер, с серебряной новгородкой, зажатой в мягком кулачке. Точно - соглядатай!

Поскорее хотел гривну убрать с глаз долой, и тут ему снизу, из-под наброшенной на пустые корзины рогожи чёрт высунулся. И рожа чумазая чёрта этого будто ему давно знакома. Смотрит, на него ключника смотрит, на гривну эту, чтоб её, белки таращит…

Лицо у ключника пятнами пошло, перед глазами поплыло всё. Весь в поту ключник, привалился к прилавку, ноги как ватные… Открыл глаза - нет никого.

Уф, чего только не примерещится на жаре да со страху-то.

А страх его, ключника, уже который день не отпускает - скоро-скоро отвечать придётся, куда ушли запасы, и на какие надобности растрачена казна владычная.

"Вот ежели только что случится неожиданное…"

Ох, сам даже испугался отец Варсонофий мыслей своих неправедных. Но ежели всё-таки что - пожар какой, или набег, не приведи Господь, можно было бы списать все недостачи, да убыли из казны…

Ох, неладное в голову полезло… Кое-как в себя пришёл, поднялся, вытер лысину. Прикрикнул на помощника, что тащил корзины, чтоб поторапливался, да с базара поскорее засеменил, отдуваясь и фыркая.

Кроме встречи митрополита сегодня у него ещё одно дело неотложное наметилось.

* * *

Чёрт меж тем выпростал руки-ноги из рогожи, вылез из-под прилавка, утёрся рукавом, шмыгнул носом и прочь зашагал. Никакой он не чёрт, конечно, а просто мальчишка, грязью слегка измазанный.

Назад Дальше