– Ежели худое, ты ему и скажи: не делай так. А к старшим да к начальником с жалобой идти, это срам, – разъяснял дед, садясь на топчан и ставя несчастного Савушку между колен. – Когда будешь матросом, товарищи тебе такого сроду не простят...
– Не буду я матросом!
– А кем же еще будешь? У нашего брата иной дороги не бывает. Потому и понятие должон иметь с малых лет. Ну-кось, расчиняй гудзики...
Уложивши младшего внука животом на здоровое, левое колено, Евсей Данилыч трижды отмерил ему "вишневую порцию" (не шибко, но чтобы все-таки ощутил). И велел воющему Савушке:
– Цыц!.. А теперь иди, проси прощенья у брата.
– Не буду!
– Неужто не будешь?
– Ай! Буду! Буду!.. Да ведь он не простит!
– А коли не простит, приходи ко мне сызнова. Непрощенному положено вдвое...
Конечно, Федюня простил глупого Савушку. Куда его девать: брат же, да и ябеду свою сделал не от злобы, а по неразумению. Малой еще...
Скоро они лежали рядышком на черепичной кровле сарайчика и согласно дышали, переживая недавнее. Солнце жалеючи грело сквозь холщовые штаны пострадавшие места. Обиды на деда не было. Потому что, по правде говоря, оба получили за дело.
Савушка повозился на черепице и спросил наконец:
– Ну и чего там?.. Зачем это ходят смотреть на них?..
– Да я и сам не знаю. Это Фролу хотелось. Пойдем, говорит, подразним их и напугаем, а сперва поглядим... А чего там глядеть? Высоко же, с обрыва-то. Издаля они вточь как мальчишки...
– А напугали их?
– Не успели. Они нас первые заметили. Завизжали сперва, попрыгали в воду. А потом разозлились, видать, повыскакивали и давай в нас камнями! Да разве добросишь! Ну, мы все равно скорей бежать от ихнего визга...
– Глупость одна, – уверенно сказал Савушка.
– То-то и есть, что глупость. Я и сам так думаю...
Так же думал он и следующим летом. Так и сказал, когда Фрол предложил "навестить русалочек".
– Дурь одна, а забавы никакой. Только ноги бить пять верст туда и обратно...
– Дедова прута боишься, – без жалости напомнил прошлое Фрол.
– А вот и не боюсь. Савушка теперь умный, не скажет. А идти неохота, дурная забава...
Ибрагимка и Макарушка были вроде бы не прочь – отчего бы не поразвлечься. У Коли же, уяснившего наконец, о чем речь, начали гореть щеки. Стыд такой... Вспомнилось, как разглядывал атлас в кабинете доктора. Никого тогда рядом не было, да и то не по себе. А сейчас... Но если не пойти, скажут – забоялся...
Они сидели тогда на дворе у Маркелыча, на каменном выступе, что тянулся снаружи сарайчика, где была теперь их "кают-компания". Синяя тень скрывала их от горячего июньского солнца. Расположились в ряд, лишь Фрол – отдельно, на пустом бочонке, перед всеми остальными. Он молчал насмешливо, явно ждал, что скажет "Николя"?
Но Колю опередил Женя (он сидел с краю от всех):
– Я тоже не пойду ни в коем разе.
Фрол изогнул левую бровь.
– А ты почему? Тебя, вроде бы, дома не дерут.
Женя сказал негромко и ясно:
– Разве в том дело? Просто нехорошо... Грех это.
Фрол опустил левую бровь и возвел правую:
– Ох уж! Великий ли грех-то?
– Может и не великий, а все равно... Потом как про такое скажешь на исповеди?
– А ты что? Про все на свете на исповеди признаёшься?
Женя пропустил насмешку мимо. Только удивился слегка:
– А разве можно иначе? Тогда зачем она, исповедь?
Фрол мигнул. Стал серьезным. Согнутым мизинцем потрогал нижнюю губу. Сказал уже без намека на ехидство:
– А я вот тоже думаю: зачем? Отчего это надо перед попом душу открывать? Разве он святой? Бог и без того все про нас знает. У него и надо просить милости, когда виноват. Если захочет – простит...
Коля, нагнувшись, смотрел на Женю мимо Ибрагимки и Макарки. Женя отвечать Фролу не стал, только шевельнул плечом: чего, мол, с тобой спорить. А потом проговорил все же, но будто не для Фрола, а для себя:
– После исповеди на душе легче... – И встретился глазами с Колей. Тот съежил плечи.
На исповеди Коля был последний раз еще в Петербурге. Татьяна Фаддеевна не обременяла племянника религиозным воспитанием. Если он вечером скажет перед сном молитву, а в праздники побывает на церковной службе – того и достаточно. Что же касается исповеди, то – считала она – у мальчика должна созреть для того в душе ясная потребность. По правде говоря, Коля такой потребности пока не ощущал. Ведь в самом деле Бог и без того знает и видит его насквозь – все что есть в нем хорошего и плохого. Зачем же еще кому-то рассказывать про это? Можно просто укрыться с головой одеялом и прошептать: "Боже, отпусти мне грехи, которые я наделал, я постараюсь исправиться и больше не поступать дурно", и тогда появляется надежда на прощение. А если после того прочитаешь еще "Отче наш", чувствуешь себя христианином не меньше остальных.
Однако сейчас Коля был полностью на стороне Жени. Мало того! Он понял наконец, что надо сказать Фролу!
– Я тоже туда не пойду. Потому что это свинство. Они же ничего не ведают, а мы исподтишка. Это... как предательство.
Вопреки ожиданию, Фрол не ощетинился. Опять с задумчивостью потрогал губу и сказал сочувственно:
– Просто вы еще не выросли, вот и не понимаете. Никакого греха тут нет, потому что такая человеческая натура, мужской интерес. Без него ничего бы на свете не было...
– Чего это не было бы? – подозрительно спросил Поперешный Макарка.
– Люди бы не женились, и род человеческий перевелся бы.
– Люди женятся по любви, а не по твоему дурацкому интересу, – с усилием задавив в себе неловкость, сказал Коля.
У Фрола – рыжие искры из глаз:
– А любовь на чем держится, по-твоему?
"Любовь – от Бога", – чуть не ответил Коля. Но смолчал в последний миг. Не от стесненья, а потому что не хотелось отдавать для спора такое вот, сокровенное. Про это можно бы с Женей, один на один, но уж никак не с Тимберсом... Подумаешь, "вы еще не выросли"! А сам-то много ли вырос? "Интерес" у него...
А Фрол опять вдруг утратил насмешливость и сказал примирительно:
– С любовью это ведь как кому по жизни повезет. Хорошо, если как у Маркелыча с Настей. А если как у нашего отца с мамкой, то какая там любовь? Каждый день она его поедом ест. А все равно... Жениться-то всякий обязан, кто мужского сословия, когда достигнет совершенных годов...
– Неужто всякий? – звонко удивился маленький Савушка.
– А то как же. Если, конечно, этот человек не монах и не хлипкого здоровья.
Федюня, который не любил споров, на сей раз вмешался в разговор:
– Павел Степаныч Нахимов не монах был и здоровьем был не обиженный, а про женитьбу не помышлял. И офицерам не советовал. "Надо, – говорил, – о службе думать и о матросах заботу иметь, а не глупыми делами заниматься". Дед про это рассказывал не раз...
– Я тоже слышал про это, – вспомнил Коля.
– Много вы знаете! – с привычным хмыканьем отозвался Фрол. – Это он здесь об одной лишь службе радел, а в Курской губернии у него жена была и детишки, только жил он с ней невенчано. Она сама не хотела, потому что была иудейской веры...
– Что ты такое сочиняешь! – вскинулся Коля и даже кулаки сжал.
– Вовсе не сочиняю. Павел Степаныч и сам был из иудеев по родству-то. Его деда звали Нахум. Оттого и фамилия, только отец Павла Степаныча малость изменил ее. Отца-то сперва звали Самуилом, он был из еврейских кантонистов, служил в полку барабанщиком, а когда крестился, стал Степаном. Служил усердно, офицером сделался, в дворяне вышел. Ну а сын его Павел Степаныч – сами знаете, кем стал... Только жене его да детям от того не легче, раз незаконные. Родня его сразу их погнала из имения, когда погиб...
С минуту все ошарашенно молчали. Потому что была в словах Фрола скучноватая увесистость. Она убеждала, что Фрол не врет. Или, по крайней мере, сам верит в то, что сказал.
Коля наконец спросил, стараясь говорить пренебрежительно:
– Это, тебе, небось твой Адам Вишневский наплёл?
– Не наплел, а рассказал, что было... Да и не он один. Многие про это слышали, только почему-то правду знать не хотят. И вы тоже...
Женя сказал негромко:
– Потому что, Фрол, от твоей правды, никакой радости. Ты ее так говоришь, будто иголки во всех втыкаешь.
– А ты чего хотел? Правда, она часто бывает колючая... Да только сейчас-то вы чего испугались? Здесь как раз никакой колючести нет. От того, что вы про Павла Степаныча знаете, разве стал он хуже? Как был герой так и есть. Человек-то бывает плохой или хороший не от того, какой он крови, а от того, какая у него душа...
"А ведь в самом деле", – подумал Коля. Да, Фрол умел порой повернуть разговор так, что враз начинал казаться умней и справедливее остальных. И он добавил еще справедливости в новых словах:
– Вон Ибрагимка, он татарского роду и не нашей веры, а разве хуже нас? Может, не такой образованный, зато душа подобрее, чем у иных.
Ибрагимка застеснялся, заболтал грязными ступнями, сказало сипловато и дурашливо:
– Ай нет, я вредный...
Все засмеялись, кроме Савушки. А тот вдруг спросил с непривычной строгостью:
– Фрол, а твоя душа – добрая?
Фрол неожиданно обмяк:
– А чего я?.. Мне откуда знать? Это надо со стороны глядеть...
– Со стороны оно выходит по-разному, – опять же с необычной взрослостью сказал Савушка.
– Ну и что? – Фрол сузил глаза, глянул поверх голов. – Это у каждого – по-разному. Только ангелы бывают без всего плохого, но они на небе, а на земле – люди. Без вредности ни одного человека не бывает... Вы думаете, адмирал Нахимов, всегда был такой добрый, отец матросам, да? В молодости с ним всякое случалось...
– Он, когда мичманом на фрегате "Крейсере" вокруг света ходил, матросов спас во время бури, – напомнил Женя.
– Ну, спас, потому что храбрый был да умелый, про это все знают... Одних спас, а другим, случалось, ого как зубы чистил! Ему за такое даже от командира Лазарева попадало. От того, с которым они теперь рядом лежат под собором.
И снова с досадой Коля ощутил, что Фрол не сочиняет, опять в его словах те самые "иголки".
А Федюня заспорил:
– Врешь ты небось. Добрее адмирала Нахимова никого не было.
– Это уж потом, когда ума набрался...
– Все равно врешь! Я у деда спрошу, он про Павла Степаныча все знает!
– Спроси, спроси, – совсем уже привычным тоном посоветовал Фрол. – Он с тебя сызнова штаны снимет...
Федюня набычился. Могло кончиться настоящей ссорой, но опять вмешался Савушка. И спросил про другое, про то, что засело в нем с начала разговора:
– Я все равно не понимаю. Зачем всякий должен жениться?
– Ай, до чего непонятливый, – вздохнул Ибрагимка. – Без того детей бы не было, тебе же сказано.
– А почему не было?
Фрол с ухмылкою глянул на Федюню:
– Он чего, до сей поры не знает, откуда дети?
– Ему ж только восемь, – опять насупился Федюня. – Успеет еще.
Но Савушка прекрасно знал, не глупее других. Дети появлялись по-всякому. В некоторых землях их высиживали вместе с птенцами в гнездах большие птицы. А как увидят, что это не птенец вовсе, хватают в лапы и несут людям на чье-нибудь крыльцо. Бывает, что младенцы заводятся в стогах и скирдах и из травяных и хлебных зерен... Соседская девчонка Анфиса, что на год старше Савушки, говорила ему, будто бы малыши вылезают прямо из матерей, как котята из кошек, но это было такое несусветное вранье (разве люди – кошки?), что и спорить не стоило. Савушка просто обозвал Анфиску дурой и пошел прочь... В здешних краях все было проще простого. Дети вырастали на бахчах среди арбузов (изредка, правда; арбузов – тех в тыщу раз больше). Как младенец созреет и стебель отвалится у него от пупка, люди слышат новорожденный крик и находят мальчика или девочку... Савушка так и сказал:
– Чего не знать-то, если самого на бахче нашли. Маменька же говорила.
Надо сказать, никто не засмеялся, даже Фрол. Мелькнули улыбки, но быстро пропали. Женя нашелся первый, объяснил ласково:
– Все правильно, Савушка, только жениться все равно надо. Потому что найти ребенка на бахче могут лишь женатые люди. Такой закон природы. Ну, то есть так устроено на свете. Для того, чтобы у маленького были отец и мать. А то чего хорошего, если с первых дней сирота? – Он вдруг сбился, виновато глянул на Колю. Но тот глядел весело, обрадованный ловким рассуждением своего друга .
Были довольны и остальные. Савушке объяснение показалось разумным. Тем более, что Женя был человек не склонный к вранью.
Однако очень скоро жизнь опровергла "научные" утверждения Жени Славутского.
На следующий день после того разговора мальчишки собрались в Карантинную балку, где можно было отыскать немало осколков от бомб и гранат. Там, средь бурьяна и глиняных груд, хватало и литых ядер всякого калибра – французских и русских – но такую тяжесть никому не продашь, а осколки весьма ценились туристами.
Вприпрыжку спускались по скальной тропинке – там, где слободка называлась уже не Артиллерийской, а Карантинной (впрочем, сами жители не всегда могли разобраться, где какая). По сторонам тянулись каменные заборы, за которыми – бахчи и огороды. Савушка чуть отстал: он наступил на колючую кожуру прошлогоднего каштана и досадливо прыгал, держась за ступню. Потом прислушался. Сквозь нагретый воздух пробивались слабые вскрики, похожие на кошачий писк. Вроде бы за изгородью...
Савушка всегда жалел котят. Был он ловкий мальчонка и, забыв про боль, разбежался, прыгнул, уцепился за верх изгороди. Подтянулся, лег животом. Простор бахчи волнисто стелился широкими листьями, средь них полосато зеленели незрелые еще, но уже набравшие величину арбузы.
Писк раздался опять. Савушка, метнувшись взглядом по зелени, углядел среди листьев холщовый сверток из которого торчала крошечная человечья ножонка. Она суетливо сгибалась и разгибалась.
– Эй! – завопил Савушка. – Сюда идите! Живее!
Ребята бегом бросились назад – было в Савушкином крике что-то такое. Прыгать на забор не стали, неподалеку оказалась в нем широкая щель (немалое, кстати удобство для любителей даровых арбузов, когда те созреют). Пролезли, кинулись, куда указывал Савушка. Он прыгнул за ними. Столпились у свертка. Меньше всех удивился, конечно, Фрол.
– Э, да это, видать, подмётыш... – И умело взял младенца на руки, чмокнул над ним губами (ясное дело, помнил, как нянчился с грудной сестренкой).
Из холщовых тряпиц глядело кукольное личико с крошечными пузырьками на губах и блестящими глазами.
– Чей он? – изумленно сказал Коля.
– Кабы знать, – хмыкнул Фрол и огляделся.
Глянули вокруг и остальные. Домик хозяев бахчи белел в отдалении, высоко на склоне. Ясное дело, не оттуда ребенок. Неподалеку торчала сложенная из ракушечника будка. Наверно, тот, кто подкинул малыша, думал: выйдет из будки человек и заметит. А не понял того, что в таких будках если бывает кто-нибудь, то лишь в пору арбузного созревания, когда надо сторожить. Повезло крохе, что слабый крик услышал чуткий на ухо Савушка.
– Ай, куда же его теперь? – озабоченно спросил Ибрагимка.
Фрол хмыкнул опять. И протянул примолкнувшего младенца Савушке:
– На... Сам понесешь или помочь?
Савушка попятился, как от крапивы.
– А чего я-то...
– Вот те на! А кто его нашел? Сам же вчера говорил: кто на бахче дитя найдет, тот и родитель. Отец или мамка. Будешь теперь тятенька...
Савушка попятился пуще.
– Не говорил я такого!
– Да как же не говорил? Все слышали, не так ли? – Фрол хитро оглядел мальчишек. Те (кроме Макарки) дружно хихикнули и закивали: был такой разговор. Потому что очень уж смешно перепугался Савушка. Намокшими глазами он глянул на каждого: не пора ли зареветь? Но увидел на Женином лице сочувствие и вспомнил:
– Я же неженатый! Ты сам вчера говорил, что без того нельзя!
Женя развел руками:
– Ну, ошибка вышла. В природе случается такое. Ничего, справишься один...
Савушка отчаянно глянул на последнюю надежду, на Федюню. Тому бы пожалеть брата, но и он не удержался от забавы.
– Ради такого случая и оженить можно, дело недолгое. Анфиска вокруг тебя давно, будто кот вокруг сметаны, ходит...
Савушка наконец заревел:
– Не хочу я-а-а...
И тут Макарка – он всегда поперек всех! – сердито повернул разговор:
– Ну, чего дразните малого? Дело не шутейное. Куда его девать, дитё-то?
Все разом посерьезнели. Фрол качнул малыша на согнутых локтях.
– Если Савушка не хочет, придется кого-то искать. Против воли в отцы не запишешь...
– Надо отнести к хозяевам, чей огород, – предложил Женя.
Фрол сумрачно глянул на дальний домик.
– А хозяева-то знаете кто? Бабка да дед Горпищенки. Мало того, что оба зловредные, так еще и песок из их сыпется. На кой им грудное дитя на старости лет? Они нас метлой с порога...
– Тогда одно остается, в участок, – с прежней сердитостью рассудил Макарка. – Дядько Куприян решит по закону.
Фрол опять покачал малыша.
– Закон законом, а из Семибаса какая нянька...
– Может отыщет того, чей он по правде, – неуверенно сказал Федюня.
– Жди... – хмыкнул Фрол.
Колю осенило:
– Давайте отнесем к тете Тане! Она знает, что делать с такими маленькими!
В самом деле! Тё-Таня знала выходы из всех затруднительных положений, а уж что касается новорожденных младенцев – тем более!
На том с радостью и порешили.
Фрол бережно и с умением понес найденыша, остальные возбужденно шагали с двух сторон. Малыш слегка попищал, потом вновь успокоился. Когда были уже вблизи от Колиного дома, повстречали Маркелыча и его Настеньку. Маркелыч волок на хлипкой тележке свою мортирку. Настенька шла рядом и что-то укоризненно ему выговаривала. Оба увидели ребят.
– Вот, велит, чтобы свез орудие в участок, – пожаловался Маркелыч. – Заодно с Семибасом. Тот который раз уже пристал: сдавай мортиру, потому как дома иметь артиллерию не положено... Эй, Фрол, что это у тебя?
– Да вот, Савушка нашел на бахче. Сам вчера наворожил такое, а нынче тятенькой быть не хочет: не умею, мол...
Никто не засмеялся.
– Дай... – Одними губами сказала Настя. Взяла у Фрола сверток, покачала тихонько, осторожно размотала пеленку. – Катенька... – И большущими светлыми глазами глянула на мужа: – Это Господь послал...
Повернулась и, ничего не сказавши больше, пошла с девочкой к дому.
Маркелыч сунул веревку от тележки Фролу.
– Отвезите Куприяну Филиппычу. Да скажите там заодно, что случилось. Все едино, без полиции тут не обойтись.
Настя обернулась издалека:
– Не надо говорить...
– Да не бойся, – осторожно успокоил ее Маркелыч. – Если Бог дал, никто не отберет.
...Никто не отобрал у них Катеньку. Росла она веселая и добрая, всем соседям по нраву. Глазами похожая на мать, а вздернутым носом на отца – георгиевского кавалера и шкипера Николая Тимофеевича Ященко. Тот с первого дня звал дочку "Катёнок". Похоже было на "котёнок". Оно и понятно, такая ласковая...