– Никакая не повышенная, – неожиданно отозвался Арбуз. – Я сегодня туда дозиметр брал, есть у нас такой, для домашнего пользования. Все нормально, одиннадцать микрорентген в час... Другое дело, что там будто бы рамки вертятся бешено. Ну, знаете, которые из проволоки или из прута, с их помощью всякие необычности ищут, даже следы инопланетян. Но это у тех, кто знает, как с такими рамками обращаться. Я не знаю...
И никто их не знал.
Зато Вячик вспомнил, будто его мама говорила, что районное начальство хотело устроить в роще кладбище, а какой-то экстрасенс отсоветовал.
– Сказал, что покойники будут ощущать там постоянное беспокойство...
– Вылезать наружу будут? – нерешительно пошутила Настя. Я поежился.
– Чушь, – отозвался Арбуз. – Я сегодня специально там большой крюк сделал, когда этого беспризорника домой тащил. Все там совершенно спокойно. Даже хорошо...
– Потому что ты не покойник, – сказал Вячик.
Кончилось тем, что мы договорились отправиться в Завязанную рощу вместе. Арбуз, Вячик, Настя и я. И Николка, потому что оставить его дома было не с кем.
От двора Стебельковых до рощи оказалось не так уж далеко – шли минут двадцать. Странно. Когда я смотрел на рощу с пригорка на берегу Стеклянки, казалось, что она гораздо дальше.
– Оптический эффект, – сказал Вячик. Он вместе с Настей шел впереди. Шагали они локоть к локтю, дружно так. Мне подумалось, что в последнее время они часто так ходят.
Но я не позволил едкой досаде овладеть моей душой. Сказал себе, что ревность – самое идиотское чувство. Насильно мил все равно не будешь... Ну и к тому же ничего не ясно. Вероятно, мне просто кажется. Тоже оптический эффект...
Остались позади домики и заборы Застеклянской улицы, роща оказалась метрах в ста. Перед ней лежал не то луг, не то пустырь: местами репейник и осот, местами ромашки и клевер. Тропинок не было, мы пошли через шелестящую траву.
Я оглянулся на город. И опять странное дело! Город показался незнакомым, лежащим в отдалении, на крутых всхолмленностях. Элеватор и водонапорные башни были похожи на остатки рыцарской старины. Наверно, это теплый воздух изгибался прозрачными слоями и так причудливо менял всю картину.
Под соснами сразу окружила нас тишина. Особая, которую трудно передать словами. В ней было как бы приглашение: ну, шагай, шагай дальше, здесь хорошо. Я на миг насторожился: нет ли подвоха? Но тишина словно посмеялась надо мной – необидно, по-дружески: не бойся, трусишка...
И был в этой тишине такой хвойный запах, что я задышал с удвоенной частотой: чтобы побольше пропустить через себя этого воздуха. И широко раскрыл не только рот, но и глаза.
Удивительным был не один лишь запах. Сами деревья – тоже.
Обычно сосны, растущие в лесу – прямые, с голыми стволами и с ветками только в верхней части (такие, как у нашей школы). А сосны-одиночки чаще всего кривые и косматые до самого низа. А вот в этой роще словно собрались из разных мест как раз такие одинокие хвойные великаны. Надоело жить без друзей, и они сошлись.
Кривизна их была такая, что нарочно не придумаешь. Толстые стволы не просто изгибались по-всякому, а кое-где скручивались в кольца. Или даже завязывались узлами. Кора их была грубой только у самой земли, а выше – словно из розово-золотистой многослойной чешуи. Мохнатые лапы – не зеленые, а почти синие. Очень зелеными они делались только под ярким солнцем, и тогда на каждой иголке горела искра...
– Наверно, это реликтовые деревья, – шепотом сказала Настя. Мы все тут говорили шепотом.
– Странно, что здесь так пусто, – слегка забеспокоился Вячик. Они с Настей держали друг друга за руки и, кажется, не замечали этого.
– Потому и пусто, что странно, – отозвался Арбуз.
"Странно, но не страшно", – подумал я. И захотелось в глубь рощи.
– Пошли дальше.
– А не заблудимся? – пискнула Настя.
Арбуз хмыкнул:
– Где? Вся роща триста шагов в поперечнике.
Николка быстро глянул на меня. Так, словно знал что-то больше других. И взял меня за локоть горячей ладошкой.
– Мя-а... – вдруг негромко донеслось сверху.
Прямо перед нами на изгибе могучего бронзового ствола сидел серый тощий котенок. Не маленький уже, а "переходного возраста". Поглядел на нас и опять разинул розовый рот. На этот раз беззвучно.
– Ой, киса... – Вячик отпустил Настину руку. – Наверно, он забрался, а слезть боится... Сейчас, Мурилка, я тебе помогу...
Он скинул кроссовки и полез по сосне. Забраться по причудливо скрученному стволу и веткам было нетрудно.
Мы задрали головы. Я смотрел и думал, что бабушка так и не завела котенка. Сама она об этом не заговаривала, а я не напоминал. А то опять начнет разговор о своей будто бы недалекой кончине...
Может, принести ей этого найденыша?
Котенок будто ждал Вячика. Но когда Вячик протянул руку, этот серый плут, словно белка, сиганул на другое дерево. И скрылся в хвойной гуще.
Вячик полез обратно, прыгнул с двух метров и стал отклеивать от ног сосновые чешуйки. Они были похожи на клочки розовой папиросной бумаги. Потом он выпрямился и засмеялся:
– Вот жулик, да? Обдурил меня. А я-то хотел стать героическим спасателем...
Вячик не сердился на котенка. В его глазах горели те же искры, что и на сосновых иголках. И был он очень славным. Я не мог это не заметить. Несмотря даже на то, что он то и дело с Настей.
Я подумал, что Вячик изменился с прошлой осени. Раньше он на весь белый свет смотрел с опаской, будто исподлобья. И никогда не смеялся так, словно звал других порадоваться вместе с собой...
А Николка мягко, но настойчиво тянул меня за руку. Дальше...
И я пошел за ним, за молчаливым, а остальные за нами.
Скоро мы увидели постройки. Обшитый досками дом, приземистые сараи и что-то вроде трансформаторной будки. На ней висели оборванные и скрученные провода. Все тут было заброшено, у стен и окон стоял прошлогодний, в рост человека, репейник и хищно зеленела свежая крапива.
– Полезем внутрь? – неуверенно сказала Настя.
Мы запереглядывались. И хотелось, и... не очень. А Николка вдруг тихо, но твердо сообщил:
– Не надо внутрь. Надо туда... – И потянул меня в проход между кирпичной будкой и сараем. Проход был заросший, но Николка упрямый. Хорошо ему в шароварах и футболке с длинными рукавами. Но мы не спорили. Шипя от укусов, лезли за Николкой. Была сейчас в этом шестилетнем пацаненке особая уверенность.
За проходом оказался отгороженный полуповаленным забором двор. С лопухами и подорожником. В лопухах валялись бочки и козлы для пилки дров. И какие-то ржавые штуки, словно составленные из батарей отопления. Николка без остановки повел нас дальше.
Мы пролезли сквозь пролом в заборе.
Завязанная роща как-то сразу оказалась позади. Здесь был невысокий смешанный лес. Через него вела тропинка, местами скрытая под ползучими стеблями мышиного гороха. Мы пошли друг за дружкой: Николка, я, потом остальные. И скоро оказались на краю дороги.
Это была проселочная дорога. Она шла по неглубокому логу с поросшими березняком склонами. Видно было, что в этом году здесь не ездили. А может, и в прошлом не ездили. В колеях росли высокие лиловые колокольчики.
В траве пробежал кто-то рыжий – может, лиса, а может, бродячий кот.
– Непонятное дело, – сказала Настя. – Мы с Вячиком недавно объехали всю рощу кругом. Решили прокатиться, ну и объехали. Только внутрь не заезжали... И этой дороги мы не видели. И этого леса. Тут должны быть домики и ограды. Верно, Вячик?
Он смущенно кивнул. Он понимал, о чем я думаю. "Без меня ездили, да? Хорошо вам на колесах-то. А меня, "безлошадного", взять с собой не захотели..."
– Тебя, Алька, тогда почему-то не оказалось дома, я звонила с автомата, – сказала Настя.
Ну и ладно. Я вздохнул. Вернее, вдохнул здешний воздух. Пахло уже не соснами, а лесными травами. На стеблях, колосках и листьях блестели капли. Неужели здесь недавно шел дождик?
Мы пошли по сырой колее, и скоро лесистый лог кончился. Дорога вывела нас на склон, с которого мы увидели поля и перелески. Такой простор! И над этим простором стояли круглые белые облака.
– Дальше пока не надо, – вдруг сказал Николка.
– Почему? – удивился Вячик.
– Потом...
Было в этом "потом" что-то убедительное. Мы послушались. И заоглядывались.
Рядом с дорогой валялся небольшой столб. В его макушку был вбит железный штырь. На штыре кто-то укрепил широкую доску. Давно укрепил. Раньше на доске была надпись, но теперь краска облезла, не разобрать.
Такие столбы ставят у въезда в деревни и у мостов – чтобы все знали название населенного пункта или речки. Но здесь не было ни того, ни другого...
Была только тишина. Тишина безлюдных пространств, которые нам неожиданно открылись рядом со Стекловском.
В этой тишине ощущался близкий вечер.
– Ладно, пошли домой, – слегка виновато решил Арбуз. Будто ему пора, а нам еще нет.
Мы не спорили. Мы знали, что придем сюда еще много раз. На эту дорогу...
Не по ней ли ушел неизвестно куда незнакомый нам друг Демида, изучавший явления странного мира?.. Хотя Демид говорил, наверно, в переносном смысле.
Мы пошли назад. Прежним путем миновали рощу. С ее окраины я опять увидел город, измененный стеклянными глыбами воздуха. Но ничего не сказал ребятам, постеснялся. Может, они и сами видят, да молчат.
Застеклянскую улицу пересекал ручей, впадавший в Стеклянку. Мы прошли через горбатый бревенчатый мост. Николка шел рядом со мной. Я шепотом сказал ему:
– Мост – это книга со сказкой про Снежную королеву. А еще – старый самолет, забытый на краю заросшего аэродрома. Да?
Он ничего не ответил. Но глянул опять с лукавинкой.
– Завтра снова пойдем туда, – сказал я ребятам. – Правильно?
Однако оказалось, что завтра Арбуз и Николка не могут. И послезавтра не могут. Уезжают на свой загородный участок. А Вячик сказал, что его дома съедят заживо, если не поможет матери со стиркой.
– А у нас в кружке заключительное занятие перед летним перерывом, – заявила Настя.
– Ну, тогда через два дня! Только обязательно!
И все согласились, что да, обязательно. А Настя вдруг сказала:
– Вы знаете, что синьор Алессандро сочиняет для театра новую сказку?
– Ты откуда знаешь? – изумился я. Настя почти не бывала в театре Демида. Разве что на спектаклях.
– От Маргариты. Она недавно стала заведовать нашим кружком мягкой игрушки. Вместо прежней руководительницы, та в декретный отпуск ушла... Маргарита зовет меня помогать ей готовить костюмы для нового спектакля.
Это было здорово!
Настя вдруг взглянула на меня с какой-то осторожностью.
– А ты не уедешь в Подмосковье с родителями?
Я в этот миг совсем твердо решил, что не уеду.
А на следующее утро я из-за этого крупно поспорил с отцом.
Я понимал: он думает, будто я не хочу ехать, потому что не желаю встречаться с Алексеем. Ревную, мол, отца к старшему сыну. А я – ничего подобного. Мне хотелось с ним встретиться. Может, и подружились бы. Но еще больше мне хотелось быть летом с ребятами. Особенно после открытий в Завязанной роще. Но ведь не объяснишь отцу, какой там таинственный мир. Скажет – бред подросткового воображения.
– Если я не хочу расставаться с друзьями, что тут такого?
– Ну да, – с нарочитой грустью кивнул отец. – Друзья, они бывают ближе брата. Братья – они ведь такие, какие есть, а друзей мы выбираем сами...
Тогда я сказал, что есть еще одна причина: не хочу оставлять бабушку одну.
Бабушка возразила:
– Я не одна, мы постоянно бываем с Надеждой Петровной, помогаем друг другу.
Надежда Петровна – это женщина из соседней квартиры, бабушкина ровесница.
"Не можешь меня защитить, да?" – глазами упрекнул я бабушку. Но бабушка отвела глаза. Она не хотела быть причиной моей ссоры с родителями.
Тогда я сказал отцу в упор:
– Десять лет скрывали от меня, что есть брат, а теперь вдруг срочно понадобилось: знакомься без разговоров! А у меня своя жизнь. Не поеду, и все! Насильно, что ли, потащите?
Я знал – насильно не потащат. Но отец впервые откровенно вспылил и, уходя на работу, грохнул дверью. Мама ушла за ним, на меня не взглянула.
Тогда я тоже ушел из дома. Нет, не демонстративно, без хлопанья дверью. Просто сказал:
– Бабушка, я к Вячику.
Но к Вячику я не пошел. Плохо мне было, одиноко. Я дошагал до трамвайной остановки и поехал. Сам не зная куда.
ФУТЛЯР ОТ ВИОЛОНЧЕЛИ
В кармане у меня нашелся неиспользованный трамвайный билет. Вот и хорошо, не надо бояться контролеров. Я щелкнул компостером. Приткнулся к стенке задней площадки, у открытого окошка. В вагоне было тесно, в спину упирались чьи-то локти, зато снаружи – ветерок.
Я не обращал внимания ни на тряску старого вагона, ни на твердые чужие локти. Смотрел на пробегавшую назад улицу и думал: почему на свете все так плохо?
Вернее, не все, но очень многое.
Ладно, я понимаю, что окружающий мир – это Озм. Но не все же подряд принадлежит Озму! Уж отец-то ему никак не должен принадлежать! Почему же и с ним нет у меня согласия?
Я, наверно, сам виноват...
Ну да, я сам виноват! Если не всегда, то часто. Но он-то... Уж лучше бы наорал на меня, а потом пожалел... А то ведь как чужой...
Может, обидно ему, что у него такой сын?
Но постепенно эти мысли делались более спокойными. Отстраненными. Может быть, от равномерной тряски. А может быть, оттого, что улицы были зеленые и веселые. По стеклам киосков пробегали солнечные вспышки. Над заборами доцветала сирень.
А куда же я еду? Скоро Центральное кольцо. Вот уже остановка "Гусевский рынок"...
Вдоль бетонной решетки, что отделяет рыночный павильон от тротуара, шагал светловолосый пацаненок, толкал перед собой сумку-тележку.
– Ивка!
Я растолкал неподатливых пассажиров, успел выскочить в зашипевшую дверь.
– Ивка, подожди!
Я узнал его по прошлогодней летней одежонке – слегка полинялой, но все еще яркой.
Ивка обернулся, заулыбался мне навстречу – как солнышки и луны на его лиловой рубашке.
– Саша...
– Ивка... Ты что тут делаешь? Хозяйственные закупки, да?
Он объяснил деловито:
– Мама деньги дала на рассаду. Здесь дешевле, чем в других местах. Ну, я и купил... Бархатцы, многолетнюю ромашку. А теперь – на кладбище...
– К нему?
Ивка то ли кивнул, то ли просто голову опустил.
– Один? – тихо спросил я.
– Мама занята. У нее опять сборы в дорогу. В Москву...
"А ты не боишься?" – чуть не спросил я. Прикусил язык. Не все же такие трусы, как я. А уж Ивка – тем более. Он пережил такое, что ему не до кладбищенских страхов.
– А в Москву вы зачем собираетесь? Митю выписывают, да?
– Не выписывают еще. У него всякие осложнения были... Но все-таки ногу ему спасли окончательно. А то недавно опять хотели ампутировать, пришлось бы делать протез, вот такой... – Ивка чиркнул себя пальцем повыше щиколотки – на коже остался от ногтя тонкий белый след. Ивка потер его и глянул не разгибаясь:
– Саша, а ты куда идешь?
– Куда глаза глядят...
На лице у Ивки написался новый вопрос. И я не стал ждать, спросил сам:
– Хочешь, я пойду с тобой?
– Конечно, хочу!
Я тоже взялся за ручку хозяйственной тележки, и мы пошли рядом. Через несколько шагов Ивка недоверчиво сказал:
– Но это же далеко...
– Ну и пусть. Я не тороплюсь.
– Пойдем на Пушкинскую. Оттуда автобус ходит как раз... туда...
До Пушкинской было три квартала. Мы шли по пыльной улице Сурикова мимо серых панельных пятиэтажек. В одной из них был магазин "Музыкальные товары". Застекленные витрины от земли до второго этажа. Ивка остановился, я тоже. В громадном стекле отражалась вся улица и кусты акации на газоне – с желтыми клювиками цветов. И мы на фоне этих кустов – во весь рост.
Я подумал, что Ивка подрос за этот год. Раньше он был мне до плеча, а теперь до уха. А ведь и сам я сделался повыше. Обгорелые штаны стали короче, синяя выцветшая футболка еле прикрывала пояс. Вот досада! Я не хочу взрослеть. На фиг мне такое счастье...
Ивкины луны и солнышки вовсю улыбались с его отражения. Но лицо его было серьезное.
Я понял, почему он остановился: посмотреть на скрипки.
– У Мити вот такая, да? – шепотом сказал я.
– Да... Мама ее отвезла ему еще весной.
– Хорошо, что спасли ногу. Скрипачам ведь часто приходится играть стоя...
Ивка кивнул и стал смотреть вниз. Царапинка на его ноге покраснела, на ней выступила кровинка (видно, ноготь острый). "Как след от скальпеля", – мелькнуло у меня.
За стеклом выстроилось все скрипичное хозяйство – от двухметрового контрабаса до скрипки-малютки, на которой играют самые младшие ученики музыкальных школ.
– ...А вот эта как называется?
Вопрос был не мой. И не Ивкин. Мы увидели отражение незнакомого мальчишки. Он сидел на корточках позади нас, у штакетника.
Это был пацаненок Ивкиного возраста.
Мы оглянулись и разглядели незнакомца получше. Лицо его было острое, загорелое, волосы почти белые, а брови, наоборот, темные, как нарисованные углем. И ресницы черные – на них будто сажа осела. И загар – словно с примесью пыли. Мальчишка задрал колючий подбородок и смотрел на нас очень темными блестящими глазами.
– Вот эта, рядом с самой большой... Она как называется?
Он был в замызганной коричневой майке с рукавами, в затертых джинсах с поперечными прорехами на коленях. Они были зашиты, но неумело, через край. Видно, что пацан из тех, кто обитает на вокзалах и в колодцах водопроводной сети. Не исключено, что неподалеку его друзья. От таких можно ждать чего угодно. У них – борьба за выживание...
– Это виолончель, – сказал Ивка.
– Как?
– Ви-о-лон-чель, – разъяснил я, незаметно оглянувшись. – От старинного слова "виола". Виола – это предшественница скрипки.
Мальчишка смотрел то на Ивку, то на меня. И щипал нитки в разъехавшейся дыре на колене. Дыра была похожа на приоткрывшийся рот – черные нитки, как щели между крупными нечищенными зубами.
– Ви-о-лон-чель, – повторил мальчишка раздельно, словно передразнивая меня. – Это точно?
– Совершенно точно, – отозвался я. Чтобы Ивка не подумал, будто я опасаюсь этого юного бомжа. – У нас есть фотография знаменитого виолончелиста Брандукова. Он там в точности с таким инструментом.
– А он где живет? – нервно спросил мальчишка и встал.
– Он нигде не живет, давно умер. Это старинный снимок. А тебе... что за дело до виолончели? – Это у меня получилось не очень-то ласково. Шагал бы ты, мол, по своим делам, подальше от нас.
Но он не ушел. Может, решил, что я спрашиваю из интереса. И объяснил хмуро, но без задержки:
– Она мне теперь ни за чем. Но знать-то надо... Она меня спасла...
Ивка смотрел на мальчишку не так, как я. Бесстрашно и с сочувствием. Тихо спросил:
– От чего спасла?
– Вообще... Всего спасла, как есть... Ну, не сама она, а ее хозяин.
Теперь, конечно, полагался новый вопрос. Ивка спросил. Но совсем не про то:
– Ты, наверное, есть хочешь?