Мальчишка мигнул. Если бы такое сказал я, он бы обязательно огрызнулся. Но Ивка есть Ивка. Его ясная душа была видна сразу и каждому.
– Вообще-то да... Я утром не поел... – Мальчишка говорил сипловато, будто у него заложило горло.
На сумке-тележке был карман. Ивка достал оттуда полиэтиленовый сверток. В нем было пять жареных пирожков. Ивка дал мальчишке, мне и себе тоже взял. Пирожки были с капустой. Мы стояли и жевали, поглядывая на витрину. Будто все трое давно знакомы.
Пирожок – он ведь маленький. Полминуты – и нет его. Ивка взял оставшиеся два. Один протянул нашему незнакомцу, другой разломил – мне и себе:
– Мы-то все же позавтракали.
Мальчишка не отказался. Даже улыбнулся чуть-чуть. И когда мы с Ивкой двинулись вдоль витрин, он пошел рядом с нами. Будто так и договорились. Может, ждал, что мы продолжим свои вопросы?
Ивка спросил:
– А как ты спасся? Где?
– Зимой. Недалеко от Гудермеса...
Вот оно что! Я посмотрел на Ивку и сказал мальчику:
– Вот у него там брата чуть не убили. Он теперь в госпитале.
Ивка шел, опустив голову. И отдувал упавшие на лицо волосы. Мальчик шагал сбоку от него. Они друг на друга не взглянули, но... будто локти их сдвинулись поближе. Да...
Мальчик вдруг заговорил. По-прежнему хрипловато:
– Это как-то неожиданно началось... Сперва не стреляли и не бомбили, мы тогда жили в деревне у маминой знакомой. Отец сказал, что уйдет на три дня, и пропал. В горы ушел, там их окружили, но они прорвались... Мы радовались, когда узнали, что они прорвались... Мама не хотела, чтобы он уходил туда... Она говорила: "Зачем тебе, это не твое дело". Он все равно ушел...
Мама сказала, чтобы я принес воды, я пошел к колодцу, и тут налетели вертолеты. Все перемешалось. Я упал в яму и надел ведро на голову... Потом затихло. Я побежал к дому, а его уже не было... Потом пришли соседи, сказали, что никто не спасся.
Ну, потом я не все помню... Я жил у незнакомых людей. Думал, что за мной придет отец. Потом пришел раненый человек и сказал, что отец не вернется.
–Тебе, – говорит, – надо выбираться к своим.
Я говорю:
– К каким своим?
– Все равно. Главное, чтобы отсюда...
Несколько человек решили идти к железной дороге, я пошел с ними. Они кормили... Но однажды по шоссе стали стрелять из танков, все побежали кто куда, и я остался один. Пришел в какую-то деревню, названия не помню. Там был пункт...
– Какой пункт? – спросил я.
– Филь-тра-ци-онный... Кого-то пропускали, кого-то забирали. Крик такой... Двоих мужчин отвели и застрелили прямо у дороги. У всех требовали документы. А какие у меня документы? Я сунулся в обход, а там бэтээры. Один солдат схватил меня в охапку и говорит:
"Ты один? Тогда уходи. Детей без взрослых не пропускают, майор приказал всех ловить. Иди отсюда, кончить могут..."
Я спрашиваю:
"А чего я такого сделал?"
"Ты, может, и ничего, а вчера к солдатам подошли два пацана и говорят: где ваш командир? Солдаты сказали, что командир ушел в деревню. "Тогда получайте вы!" – и две гранаты в них. Кого-то ранило, кого-то наповал. Одного пацана тоже наповал. А второго не насмерть, но его добили. И сейчас отгоняют всех маленьких и даже стреляют иногда..."
Я ему говорю:
"Ни в кого я гранат не кидал. Я даже не ихний, смотрите, я совсем белый".
А он:
"Один из них тоже был белый, вас не разберешь..."
Я потыкался к одним беженцам, к другим. "Возьмите меня с собой". Все боятся...
Там были музыканты. Целый оркестр со скрипками. Их-то обещали выпустить...
– Откуда там такой оркестр, – сказал я. – Со скрипками – это же не военный, не духовой...
– Не знаю. Может, выступали перед солдатами и задержались из-за обстрела... Они ждали специального автобуса.
– А кто обстреливал?
Мальчишка глянул с недоумением:
– Разве там можно понять?.. На этих музыкантов солдаты тоже смотрели не по-хорошему. Кто-то говорил, что один скрипач носил в футляре не скрипку, а "калашников" и убежал к боевикам...
– Это правда? – шепотом спросил Ивка.
– Откуда я знаю. Может, и правда... Но музыканты, конечно, говорили, что нет. Что он задержался в больнице из-за какого-то приступа, поэтому его и нету среди них...
Там, в этом оркестре, был один старик. С большущим таким инструментом. Он его не оставлял ни на минуту. Другие музыканты смеялись: "Вы от него не отцепляетесь, даже когда в кустиках садитесь..." Один раз он и правда пошел с ним в кусты. Никакой будки для туалета там нигде не было, да он бы и не влез в нее с таким футляром... Ну, я подождал, пока он там в снегу... Подождал, а потом выбрался из-за куста и говорю:
"Дяденька, возьмите меня с собой на вокзал. Одного меня не выпустят..."
Он сперва испугался, вцепился в футляр. Потом понял и опять испугался:
"Как же я тебя возьму? Тебя же нет в нашем списке!"
"А я залезу в футляр. Я легкий..."
"А куда я дену инструмент?"
"Здесь оставите. Никто не заметит".
Он тогда и говорит:
"Мальчик, ты представляешь, какая дорогая вещь этот инструмент? Это все, что у меня есть..."
"А человек, значит, не дорогая вещь, да? Дешевле вашей музыки? Меня же здесь пристрелят..."
Он тогда посмотрел на меня через толстенные очки и спрашивает:
"А ты не думаешь, что могут пристрелить нас обоих, если тебя найдут?"
"А может, и не найдут..."
Он смотрел, смотрел на меня, а там автобус загудел. Старик и говорит:
"Почему Бог дал мне талант, но не дал смелости? Ладно, полезай..."
Вытащил он эту... виолончель. Положил в кусты, погладил. А я – в футляр, скорчился там. Ну и стало темно, закачало...
Дышать было трудно. Долго трясло, потому что ехали по неровной дороге. Я не знаю сколько. Потом опять застряли, и мотор заглох. У меня рядом с головой щелкнуло – и дырка такая небольшая, круглая. Я в первую очередь обрадовался даже – дышать легче. А потом полетел куда-то в этом футляре, кувырком. Оказалось – на дорогу. Ну и думал, что конец, грохнулся так... Лежал, лежал. Вылезти-то не мог, футляр заперт снаружи, сил не было, чтобы поднатужиться и запоры сорвать. Да и страшно...
Потом поднялись, понесли. Открыли. Один, с черной бородой, говорит другому:
"Посмотри, брат, какая здесь музыка..."
Вытащили меня.
"Ты откуда, мальчик?"
А я молчу после такой тряски.
Тогда самый главный, в большой папахе, спрашивает по-русски:
"Ты почему в этом чемодане?"
Я кое-как объяснил, что спасался. На поезд хотел попасть. "Чтобы уехать, – говорю, – а то убьют".
Они переглянулись, больше ничего говорить не стали. Дали горячей каши и чаю. Потом главный опять ко мне:
"Вот этот человек отведет тебя на станцию", – и показывает на бородатого. Потом заговорили между собой, по-своему. Думали, что не понимаю.
Старший бородатому говорит:
"Отведешь подальше и застрелишь".
А тот:
"Зачем? Ребенок ведь. Аллах не простит".
"А твой ребенок где? А твоя жена? А мои дети где? Те, которые бомбили, смотрели, где чей ребенок?"
"Мальчик не бомбил".
"Мальчик видел наши лица. Может узнать потом. Дорогу сюда запомнить может... Иди, это мой приказ. Если грех, Аллах накажет меня..."
Я больше не смог есть, сделался почти без сознания.
Бородатый взял за плечо и сказал, что пора.
Мы пошли. У меня ноги не слушаются. Но уже не страшно, только спать хочется. А по краям дороги скалы и кусты. Я думал: скорей бы уж. Потому что совсем уже сил нету, только лечь бы скорее. Я остановился и сказал по-ихнему:
"Стреляй, собака".
Он тоже остановился.
"Откуда понимаешь по-нашему?"
"Не твое дело. Стреляй, я дальше не хочу идти".
Он постоял и говорит:
"Иди, мальчик. Станция там, впереди. Может, дойдешь. Я выстрелю, но не в тебя, не бойся..."
Я говорю:
"Ты врешь".
А он говорит:
"Иди, я сказал".
Я стал пятиться. Потому что боялся, что в спину выстрелит. Пятился, пятился, потом побежал. А сзади как грохнет... Я упал, думал – в меня. Потом посмотрел, а он лежит на спине, а в руке пистолет. В откинутой... Я подошел, он мертвый...
Я хотел взять пистолет, но у него пальцы были стиснуты. Тогда я взял шапку. У меня была тонкая, вязаная, а у него теплая, мохнатая. Без этой шапки я бы замерз насмерть. А так все же добрался до станции. А там пролез в вагон, в поезд до Ставрополя. Толпа была, меня не заметили...
Мы давно уже пришли на остановку, но автобуса все не было и не было. Мы сидели под пластмассовым навесом. Пластик был зеленый, тонкий, солнце просвечивало его. Лицо мальчишки от этого было табачного цвета. Он перестал рассказывать и закашлялся.
"Курит, наверно", – подумал я. И сказал не из любопытства, а от неловкости:
– Ты не похож на кавказца.
– Отец был литовец. Наполовину. А наполовину латыш.
"Был..." – отозвалось во мне.
– А мама наполовину русская, наполовину чеченка. Мы ведь сперва-то жили в Смоленской области. Отец был начальник цеха на молочном заводе. Потом завод сделался частным. Отца уволили. Мы продали квартиру и решили ехать на родину отца, в Вильнюс. Но оказалось, что ему туда можно, а мне и маме нельзя, потому что иностранцы. Мы помотались по разным местам, потом мама решила: "Поедем к моим родственникам под Грозный, они помогут". Это было еще до войны. Мы нормально жили, пока не началось...
Я подумал: спрашивать ли? И не удержался:
– Если твой отец был литовец... латыш... зачем он полез в эту войну?
– А он такой... Сказал: "За вашу и нашу свободу..." Мама говорила: "Не будет никакой свободы, только кровь". А он все равно...
Из-за угла показался автобус. Мы встали. Мальчик быстро спросил:
– Можно я поеду с вами? Все равно мне делать нечего.
Я уже ничуть не опасался этого пацана. И все же взглянул на Ивку.
– Если хочешь, – сказал Ивка. – Но мы едем на кладбище.
– Мне все равно.
Ивка объяснил, будто извиняясь:
– Мы там будем сажать цветы на могиле... одного солдата.
– Я умею сажать... – И перевел глаза с Ивки на меня. Видно, он чувствовал мое недоверие. Глаза его были не черные, как показалось вначале, а темно-карие. Просящие такие. Я поглядел на его растоптанные кеды.
– Тебя как зовут?
– Арунас... Это литовское имя.
– Длинное, – неуверенно улыбнулся Ивка. – А есть еще какое-нибудь? Уменьшительное...
Арунас тоже улыбнулся. Чуть-чуть.
– Уменьшительное еще длиннее. Арунелис... Но мама иногда говорила: Нэль...
Он отвернулся, быстро зашевелил губами. Я сказал поскорее:
– А я – Саша. Ребята иногда еще зовут: Алька...
Ивка глянул удивленно. Он такого моего имени не знал. Я объяснил:
– Сперва бабушка так звала, а потом в лагере, в прошлом году.
Ивка понимающе кивнул.
– А это Ивка, – сказал я Арунасу. – Полное имя Иван, только Ваней его никто не зовет...
У КРЕСТА
Автобус оказался полупустой. Мы уселись на заднем сиденье. Ивка посередине, Арунас слева от него.
– А что было дальше? – спросил Арунаса Ивка. – После того, как ты залез в вагон.
– Потом много чего было...
В Ставрополе Арунас попал в детский приемник, но скоро убежал. Потому что хотел в наш город. Всю весну добирался сюда – то один, то с разными компаниями. Он слышал от мамы, что в нашем городе есть у него тетка, мамина двоюродная сестра. Хотя и дальняя, но все же родственница. Он даже адрес помнил. Но здесь оказалось, что прежней улицы уже нет, на ее месте новый микрорайон. Последняя ниточка оборвалась...
– И теперь ты, значит, нигде не живешь? – спросил Ивка. Напряженно так, будто занозу из себя вытаскивал.
– Нет, живу. Я приютился у одного старика. Он часовой мастер. Он одинокий, потому что жена его давно умерла, а детей нету. Я попросился, он не прогнал...
Кладбище было старое, заросшее. Высоко подымались березы, сосны, ели – вперемешку. Мы пошли вдоль кирпичной стены с решеткой наверху, потом она сменилась кривым забором. Несколько досок было оторвано.
– Пойдем здесь. Через ворота далеко... – Ивка смело шагнул в дыру. Сразу видно – не в первый раз.
Под большими деревьями густо росли рябины, низкие разлапистые клены. Среди них стояли решетки, кресты, камни и обелиски. Я старался не смотреть. Незаметно сложил пальцы замочком – от всего плохого. Потому что здесь была страна мертвых, а я... Ну, вот такой уж я.
Ивка вел нас чуть заметной тропинкой среди решеток и высоких сорняков. Его царапина с кровяной точкой затерялась теперь среди множества других таких же. Я шел ему в затылок и тащил за собой застревавшую тележку. Арунас подталкивал ее.
Пахло травой и листьями. Но это был совсем не такой запах, как на дороге, за нашей Завязанной рощей. Там в запахе было солнце, а здесь сырая пасмурность.
Мы выбрались на травянистую дорогу, прошли шагов двадцать и свернули опять на тропинку.
– Вот... – сказал Ивка.
Мы оказались перед высоким крестом из желтого лакированного дерева. На кресте была черная табличка с белыми буквами:
Стаков
Евгений Анатольевич
А ниже: год рождения и год, когда Женя Стаков погиб. И легко было сосчитать, что прожил на свете Женя девятнадцать лет...
Ивка прошептал:
– Фамилии похожие. Потому и случилось ошибка...
Холмик был обложен по бокам кусками дерна. А сверху – бурая глина, сквозь которую проглядывала трава. В двух местах были посажены кустики незабудок.
Ивка начал деловито вынимать из сумки картонные коробочки с пунцовыми бархатцами и с какой-то травой, похожей на салат. Достал детскую лопатку. Зачем вытащил полиэтиленовый пакет с черной жирной землей.
– Саша, помоги, пожалуйста.
Я хотел ухватить пакет, но Арунас опередил. Они вдвоем вывалили сырой ком земли на могилу. Ивка аккуратно, чтобы не зацепить незабудки, начал перемешивать торфяную землю с подсохшей глиной. Лопаткой. Арунас подобрал толстый сук и начал помогать.
Они сидели рядом на корточках и работали молча. Согласованно так. Будто не в первый раз.
Они были совсем непохожие. Ивка – хоть и в полинялом, но все же красивом костюмчике – такой вполне, как говорится, приличный ребенок. Арунас же... ну, сразу видно бездомного. Мне все время казалось, что он припорошен тонкой угольной пылью. С головы до ног. Может, и правда это была въевшаяся сажа пожарищ?
И еще я подумал, что Арунас старше Ивки. Ростом – с него, а возраст у него, скорее всего, мой. Или самую чуточку поменьше.
Да, они с Ивкой были разные, но все же их соединяло то, чего не было (и слава Богу, что не было!) у меня. Оба хлебнули горя от войны. Потому они вот так, рядом. Даже дышали, по-моему, в одном ритме.
Они работали, а я остался без дела. Оглядывался. Кругом все те же решетки и памятники. Над могилой Евгения Стакова – две высокие березы. Лучи наклонно прокалывали листву. На кресте горели желтые блики, как на светлой новой мебели. Как же так? Под нами, в земле, в цинковом ящике лежит изуродованное тело совсем молодого Жени Стакова, а солнце веселится как ни в чем не бывало...
– Саша, дай, пожалуйста, цветок, – не разгибаясь, попросил Ивка. Они с Арунасом уже вырыли много ямок. Я присел, начал суетливо подавать одну порцию рассады за другой. Ивка и Арунас умело закапывали корни. Будто на грядке работали. А я все еще сцеплял пальцы: протяну Ивке рассаду и опять – "замочек".
Арунас вновь закашлял.
Я сказал с дурацкой назидательностью:
– Если ты куришь, то зря. Помрешь ведь.
Он вскинул глаза. Откликнулся без обиды, почти испуганно:
– Я не курю. Я пробовал, но не смог, потому что задыхаюсь.
– Там пробовал? – тихо спросил Ивка.
– Нет, в интернате... Я ведь в двух приемниках и в интернате детдомовском успел побывать, пока добрался сюда.
– У чужого деда разве лучше, чем в интернате? – прежним глупым тоном спросил я.
Арунас первый раз огрызнулся. Слегка.
– А ты попробуй. Узнаешь.
Я не хотел пробовать такой жизни. Кое-что слышал про интернатовские обычаи. Уж если в блистательной гимназии тому, кто послабее, порой не дают житья, то в детской казарме...
– А в детприемнике еще хуже, – как бы продолжил мои догадки Арунас. – К маленьким еще нормально относятся, а к таким, как я... Хоть ни в чем не виноват, все равно будто преступник. За решеткой...
Все бархатцы, все кустики многолетней ромашки были наконец вкопаны. Рядом стояла скамейка из того же лакированного дерева, что и крест. Мы сели – Ивка опять посредине. Могильный холм зеленел и пестрел теперь, будто и правда цветочная грядка.
Ивкины колени были в черных крошках. Он хотел их стряхнуть, но они размазались жирными полосками. Я посмотрел – у меня тоже. Ивка сказал:
– На пруду помоем. Тут рядом. Все равно надо сходить за водой для поливки, а то корешки не приживутся.
Мы взяли полиэтиленовый пакет и пошли. Опять через кусты и репейник. Оказалось не так уж и близко. Было тихо, только наше сопенье и шелест слышались да где-то далеко раздался дробный сухой стук.
– Будто автомат, – сказал Арунас.
– Это дятел, – догадался я.
– Знаю. Я сказал "будто"...
Пруд прятался в гуще ольховника. Маленький, как лужа. Мы смыли землю, набрали воду в прозрачный мешок. Ивка и Арунас понесли его, взявшись за верхние углы. Из него била тонкая струйка, искрилась на солнце.
Перед узкой тропинкой я потребовал:
– Дайте этот бурдюк мне. Вам вдвоем не протолкнуться.
Струйка защекотала ногу, капли потекли в кроссовку.
У холмика Ивка пригоршнями вычерпал воду на рассаду. Вытер мокрые ладони о смеющиеся рожицы на шортиках. Уложил в сумку пустой пакет и лопатку. Тихо, но без стеснения попросил:
– Подождите, я попрощаюсь... – Дотянулся до креста, подержался за него.
Он не ждал, что мы сделаем то же самое. И мы не решились. Ведь Ивка для этого Жени был почти как братишка. А мы так, одни из многих...
Арунас проговорил вполголоса, будто сам себе:
– Вот странно...
– Что странно? – Ивка оторвался от креста.
– Может, в этого Женю стрелял из автомата мой отец... – Он сказал это без виноватости, только с печальным удивлением.
– Нет, – вздохнул Ивка так же негромко. – Женя погиб от взрыва, от снаряда...
"А может, Женя стрелял в твоего отца, – подумал я. – И может, даже попал... Неизвестно ведь, кто из них погиб раньше".
– Ивка, а почему нет числа, когда он родился и когда убили?
– Когда убили, точно ведь неизвестно... Пойдем, да?
Когда мы выбрались через дыру в заборе, я заметил, что солнце уже перешло середину дня. Очень хотелось есть.
По шоссе пропылил желтый милицейский "рафик". Я увидел вдруг, что Арунас весь напружинился.
– Ты чего испугался-то?
Он виновато мотнул головой:
– По привычке. Я ведь беглый... Последний раз слинял из детприемника недалеко отсюда, в Некрасове. В марте еще...
– И где же ты после этого жил? – удивился Ивка. – В марте еще снег.