– Ах, да!.. В начале мая. Стоял я в очереди за молоком. По утрам на угол Красноярской улицы привозят бочку с молокозавода... Очередь была изрядная, стоял я терпеливо, как подобает пенсионеру моих лет. В левой руке бидон... а за правую вдруг кто-то берет меня маленькими очень горячими пальцами. Смотрю – рядом этакий... Оливер Твист. Тянет меня в сторону. Молча... Что ему надо – непонятно. Я говорю:
"Дружок, денег у меня только на молоко. Честное благородное слово..."
Он тянет. Я опять:
"А если ты насчет сигарет, то я некурящий..."
В это время мы оказались уже в стороне от очереди. Он поднимает глаза и спрашивает:
"Вы меня не узнали, да?"
"Прости, голубчик, но..."
"Помните, на пункте под Гудермесом?! В декабре..."
"Помилуй, друг мой! Какой Гудермес? В декабре я безвыездно был в этом городе. Как и все последние десять лет..."
Он смотрит на меня, и глаза делаются мокрые.
"Извините, – говорит, – я думал, вы просто бородку сбрили и очки надели другие..." И еще говорит: "У вас руки в точности, как у него. Я руки больше всего запомнил... Вы музыкант?"
Странно было слышать это интеллигентное "извините" от такого вот явно уличного обитателя.
"Нет, – говорю, – я бывший часовой мастер, а ныне пенсионер..."
И тут подходит моя очередь. А он все еще будто чего-то ждет.
"Подожди, я куплю молока, потом побеседуем, если хочешь..."
И он дождался. Стоит, ковыряет башмаком траву и спрашивает:
"А вы можете дать мне чуть-чуть молока? Вот сюда..." – и делает вот так, лодочкой, ладошки. А они у него немытые, наверно, неделю.
"Знаешь что, пей лучше из бидона..."
"Правда?.. Вы не бойтесь, я не заразный... А сколько можно пить?"
"Сколько влезет. Здесь три литра".
Влезла в него половина бидона, не меньше. Сказал спасибо и опять стоит, поглядывает исподлобья. И мне взять вот так и уйти от него как-то неловко.
"Знаешь, голубчик, одним молоком сыт не будешь. Если хочешь, пойдем ко мне. Картошку пожарим..."
Он и пошел. А когда оказался здесь, заоглядывался. Тут меня взял, по правде говоря, запоздалый страх: а вдруг он стащит что-нибудь и сбежит? Не по злобе, а просто по образу своей жизни. Ведь явный же беспризорник. И представь себе, он мои мысли угадал:
"Не бойтесь, – говорит, – я у вас ничего не украду. Я у тех, кто меня кормит, никогда ничего не утаскивал..."
Поел он жареную картошку, но немного. И вдруг:
"Спасибо, я больше не могу..."
"Наелся?"
"Нет, глотать больно..." – И глаза у него слишком блестящие. Я потрогал лоб – батюшки мои! Наверно, под сорок...
"Ложись, – говорю, – на диван". И мокрое полотенце ему на голову. А сам думаю: "Ладно, если ангина, а если дифтерит? Об этой заразе только и говорят в разных медицинских передачах... Врача вызывать? А что я скажу в поликлинике? Я даже не знаю, где она, детская-то..."
– И медицинский полис потребовали бы.
– Возможно... А он опять про мои мысли догадался:
"Только не надо врача. Меня в детский приемник заберут... У меня быстро все пройдет, вы не бойтесь..."
Ну и правда, жар быстро прошел у него. Только вялый он сделался, взмок и еле языком вяжет:
"Вы не бойтесь, я полежу немного и пойду".
"Куда же ты пойдешь?"
Молчит.
Я говорю:
"Рассказывай, кто ты и откуда".
Вот тогда он слабым голосом и выложил мне свое жизнеописание... А потом предупреждает тихо, но решительно:
"Только не отдавайте меня в милицию. Опять затаскают по приемникам. Я через это уже прошел..."
"Ну а где жить-то будешь?"
Вот тут-то он и сказал:
"А можно у вас? Хоть немного. Я вам помогать буду..."
Я, наверно, проявил слабость характера. Но сказать "уходи"... Понимаешь, Саша, язык у меня не повернулся...
Мы уже не стояли у дверей, а сидели на диване напротив часов. Они качали медный маятник. Все, мол, понятно, мы на своем веку и не такое видали.
Геннадий Маркович правду сказал: не было у него большого опыта, как общаться с детьми. Те, кто думают, будто умеют это, разговаривают с мальчишками... ну, как с мальчишками. А Геннадий Маркович говорил со мной, будто со взрослым соседом, который зашел его проведать. Делился заботами. Я не удивился бы, если бы он вдруг сказал мне "вы".
Нет, на "вы" он не обращался, но разговаривал всерьез. И с горечью.
– С тех пор я живу в страхе. Он то валится с очередной хворью, то исчезает до позднего вечера и я не могу найти себе места... Однажды приходит с огромным синяком. Говорит, что продавал газеты и его побили другие мальчишки. Конкуренты, так сказать.
"Зачем ты, – говорю, – полез в это дело? Тоже мне коммерсант".
А он:
"Заработать хотел. Вы и так вон сколько на меня тратите..."
Господи, да какие тут траты! Разве в этом дело? Я просто не знаю, как быть. Придет осень, ему надо в школу, а у него же никаких документов! И кто я ему? Не родня, не опекун. Мне скажут: какое вы имеете право держать у себя чужого ребенка? И ребенок – опять в бега. А я... во-первых, как-никак отвечаю теперь за него. Да и привязался уже, надо сказать. Вроде как родная душа появилась на старости лет... Но что я могу? Его надо учить, надо лечить...
Я сидел – без вины виноватый. Чем я мог помочь? Привести домой юного беженца и сказать: "Можно он будет жить у нас?" Представляю круглые от ужаса мамины глаза: "Для начала он перезаразит нас чем только возможно! А потом унесет из квартиры последнее!" А отец? Пожмет плечами: "Мы не можем облагодетельствовать всех несчастных. Это дело государства". Даже бабушка и та, скорее всего, жалобно охнет: "Алик! Мы же и без того еле сводим концы с концами..."
Я нерешительно сказал:
– Ну, насчет "лечить" Ивка ведь обещал...
– Ты думаешь, этот мальчик говорил всерьез?
– Да. Ивка такой. Он зря не говорит... Может быть, мама его сумеет выхлопотать Арунасу медицинский полис. Это ведь уже будет документ. По нему можно, наверно, выписать и другие. Вы можете сказать всякому начальству, что Арунас ваш родственник и никого у него больше нет, потому что беженец...
– Сказать-то я могу... Я много чего могу. Кроме одного... Мне семьдесят второй год. В этом возрасте люди идут по жизни, как по минному полю. Сегодня есть человек, а завтра...
– Ну, зачем вы так! Прямо как моя бабушка... Иногда люди и до ста лет живут!
– Я, Саша, часовой мастер. Я умею слушать механизмы. Бывает, что часы останавливаются из-за отдельной поломки. А бывает, что у механизма общая усталость. Он состарился целиком. Заводишь его, а он через минуту останавливается. Толкнешь, он тикнет два раза, и опять тишина... Вот и я теперь такой же. Мой маятник ходит туда-сюда по инерции. Но в любой момент может случиться такое, когда ремонт уже бесполезен. И тогда что?.. Я могу завещать ребенку это убогое жилье, остатки коллекции, но куда он денется один? Кому они сейчас нужные такие? В этом обалдевшем от зла и равнодушия мире...
"В Озме..."
Я по-прежнему не знал, что сказать (а свернувшийся калачиком Арунас все так же бесшумно спал в кресле).
Геннадий Маркович с трудом поднялся с дивана.
– Саша... ну, ты, значит, еще зайдешь к нам, да? И твой брат...
– Брат?
– А разве Ивка не братишка твой? Вы так похожи... Не внешностью, а... внутренне, так сказать. Извини, если ошибся...
– Да нет, все правильно, – неожиданно сказал я. – Конечно, мы придем, Ивка же обещал. И я... Надо ведь и часы будет проверять... Если они остановятся, вы не думайте, что это плохая примета. Это значит, опять к вам пробрался Квасилий. Ему триста лет, а характер как у маленького...
И я заспешил домой.
Дома была паника.
– Где ты был?! Отвечай: где тебя носило? – Это мама.
– Оставьте женские эмоции. Вот он, жив и благополучен, и со спокойной совестью... – Это папа. Сдержанно, однако с облегчением в душе (я же вижу).
А бабушка:
– Тебе не стыдно? Сказал, что пойдешь к Вячику, не показал у него носа и пропал до вечера!
– Ба-а... Мы с Ивкой ездили на кладбище.
– Что?.. Ну, допустим... Ну, я понимаю... А разве нельзя было позвонить откуда-нибудь из автомата?
– У меня же ни жетона, ни денег...
Отец сказал, что за такое время можно было съездить не только на городское кладбище, но даже на Новодевичье в матушке-столице. И пошел из кухни.
– Ба-а! Ивкина мама и Соня послезавтра уезжают к Мите, а потом еще в Нижний. А на Ивку не хватило денег, его оставляют почти одного. Ну, с соседкой. Пусть он лучше поживет у нас, а? – Это было главное, что я хотел сказать.
Бабушка и мама посмотрели друг на друга. Отец остановился в дверях.
– По-моему, здесь нет вопроса, – суховато сказала мама. – Как можно оставлять ребенка одного? Или даже с соседкой. У соседки наверняка хватает своих проблем...
– Я сейчас же позвоню Стоковым, – решила бабушка.
– У них же телефон не работает! Я завтра съезжу сам.
– Телефон работает. Я уже звонила им, когда разыскивала тебя... по всему городу. Ивкина мама, к сожалению, не знала, что ты укатил вместе с ним...
Я чувствовал, что отец смотрит на меня. И поэтому глядел на телевизор. На экране опять за кем-то гонялись, в кого-то стреляли. Отец сказал:
– Видимо, твое решение не ехать с нами окрепло окончательно?
– Не могу же я оставить Ивку...
– Я был бы счастлив, если бы дело было только в Ивке, – устало проговорил он.
Я промолчал. И правильно. Не хватало еще поссориться снова.
РЕЛЬСЫ МЁБИУСА
Перед ужином пришел к нам Вячик. Надутый. Спросил, где я гулял целый день.
Я рассказал про встречу с Ивкой, и про Арунаса, и про поход на кладбище.
Вячик насупился еще больше:
– Не мог, что ли, предупредить, куда пропадаешь?
– Я же не знал, что так получится!
Вячик подумал и сообщил с тайным злорадством:
– Настя сказала, что ты бессовестный.
– И давно она сделала такое открытие?
– Сегодня. Потому что ты к ней не зашел.
– Она же сегодня собиралась быть в своем мягкоигрушечном кружке.
– Не весь же день. Думала, к вечеру заглянешь.
– Ну, вот такой я... совершенно отрицательный. – И дернуло меня за язык: – А вы с Настенькой, по-моему, и без меня не скучали...
Вячик Вальдштейн оч-чень внимательно посмотрел на меня. Своими глазами мандаринового цвета. Потом сложил колечком большой и указательный палец – словно держал в них крошечную букашку:
– Вот ни на столечко ни хочу я с тобой ссориться. Понял?
– Понял... – Я виновато засопел. – А я, что ли, хочу? Сами на меня... со всех сторон...
– Никто ни с каких не сторон... Мы еще зимой у костра пообещали жить дружно. Забыл?
– Ничего я не забыл... Только имей в виду: Ивка с завтрашнего дня будет жить здесь. И везде будет с нами...
– Ну и слава Богу. Кому от этого плохо? – сказал Вячик. По-моему, вполне искренне.
Утром я поехал за Ивкой.
Ивка был очень обрадован таким поворотом дел. Его мама тоже. Она собрала Ивкин чемоданчик – будто для поездки в лагерь.
Оказалось, что у Ивкиной мамы и у Сони билеты не на завтрашний, а уже на сегодняшний московский поезд.
– Ивушка, на вокзал тебе ходить незачем. Долгие проводы – лишние слезы. Нас проводит Анна Гавриловна. – Это была соседка Стоковых. – А ты с Сашей играй там спокойно, жди нашего с Сонечкой звонка из Москвы.
Ивка тихо кивнул. Мама обняла его. А потом и меня.
– Спасибо тебе, Сашенька. И бабушке твоей...
Я от смущения задышал, как пароход: за что спасибо-то?
Соня протянула тоненькую, как ветка, руку:
– До свидания, Саша...
Ивка такой человек – ему всякий улыбается навстречу. Сразу. (Если, конечно, этот "всякий" не злодей и не дурак.) Поэтому и Вячик, и Арбуз, и Настя встретили Ивку как своего.
Днем собрались мы на дворе у Арбуза. Решили пойти в Завязанную рощу. Тянули нас те места неодолимо. Ну, прямо как загадочная планета, которая вдруг вплотную приблизилась к нашей – один скачок, и ты в неведомом мире.
Все теперь были уже свободны от домашних дел – можно идти не откладывая.
Только Николки не было. Его опять забрали на репетицию. Театр Демида решил показать "Огниво" ребятам городского летнего лагеря.
– Маргарита пообещала, что сама приведет его домой, – сообщил Арбуз. – А нам без этого лунатика даже спокойнее. Не надо вздрагивать, что опять слиняет...
И вот мы снова оказались на краю рощи. На краю загадки. И появилось в душе такое вот "предсказочное" замирание. По крайней мере, у меня. Но и у других, мне кажется, тоже. Потому что все начали говорить полушепотом.
Я оглянулся на изменившийся (как в прошлый раз!) город, и мы оказались в тени сосен. Густых и причудливых. И в запахе смолистой хвои. И в тишине таинственного пространства.
Да, ученые ушли отсюда, а загадки странного мира остались. Но в загадках не ощущалось тревоги. Тишина была добрая, она охраняла нас... От кого охраняла, от чего?
"От Озма?"
– Смотрите, наш знакомый, – шепнул Вячик.
На сосне сидел серый котенок. Как в прошлый раз, он беззвучно открыл розовый рот. Ивка рассмеялся и протянул руки:
– Иди к нам.
Котенок посидел, раздумывая. Но, видать, были у него свои дела. Он опять сиганул, как белка, в кустистую крону соседней сосны. Мы не обиделись. Пошли.
Вячик разулся и шагал босиком. Мы посмотрели на него – и тоже. В траве было много старой хвои, она пружинила под нами и щекотала ступни. Иногда попадались сухие шишки, но кололись не больно.
Мы с полчаса ходили среди сосен. Можно было разглядывать каждый ствол, словно музейное чудо, – так хитро они были изогнуты и заплетены. "Завязаны". Ивка и Вячик переглянулись и полезли вверх по стволу, закрученному штопором. Вернее, не полезли, а почти побежали – как по винтовому трапу.
– Мартышки, – сказала им вслед Настя. – Вот сломаете шеи.
А они смеялись, мелькали руками-ногами и ухитрялись на бронзовых изгибах сосны обгонять друг друга.
Мы стояли втроем, задрав головы, и смотрели.
– Правда не загремели бы вниз, – озабоченно сказал Арбуз.
Но я был уверен, что не случится ничего плохого. Здесь не случится.
– С такого загогулистого ствола трудно сорваться.
Настя была совсем рядом. И вдруг шепнула:
– А Николка, знаешь, что сказал мне вчера? "Эти сосны, – говорит, – только кажутся такими. А по правде, – говорит, – они прямые..."
Стало хорошо оттого, что она вот так тепло шепчет мне в ухо и что волосы ее перепутались с моими, когда она вплотную приблизила голову. Хотя, если по правде, прежней трепетной влюбленности в Настю у меня не было. Давно уже. Друзья-приятели, вот и все. Поэтому и подозрительность моя к Вячику была почти что придуманная... Но сейчас опять сделалось так, как в сентябре, когда мы только познакомились за одной партой...
Арбуз перебил мои размышления о всех этих чувствах. Оказывается, он расслышал Настин шепот.
– Нам физик в школе рассказывал про искривление пространства. И что предметы в искривленном пространстве могут нам казаться не такими, как на самом деле... А тут ведь, когда была секретная зона, всякие такие вещи как раз и открывали...
– А почему тогда мы сами не искривленные, как сосны? – спросила Пшеницына чуть капризно.
– Может, тоже искривленные, только не замечаем.
Было досадно, что Арбуз вмешался в мое лирическое настроение. А про хитрости здешнего пространства (и других пространств тоже) я и так догадывался. В фантастических книжках про это много чего понаписано.
– А вон те точно уж искривятся, если не слезут, а брякнуться вверх тормашками, – заявила Настя. И опять задрала голову: – Где вы там?!
"Мартышки" уже спускались. Быстро и ловко.
– Я нашел там дупло, – шепнул мне Ивка.
– Пустое?
– Не совсем... Алька, очень странное дело...
Он впервые назвал меня Алькой, а не Сашей. Наверно, потому что так меня звали остальные. И я обрадовался этому, но мельком. Больше я встревожился – из-за его странного шепота.
– Ивка, что случилось?
– Да ничего плохого. Наоборот...
– А что наоборот-то?
– Та женщина-врач, про которую я говорил... ну, которая должна помочь Арунасу...
– Что? Она в дупле сидит? – не выдержал я.
Ивка охотно засмеялся.
– Нет! Я забыл номер ее телефона, и мама записала на бумажке. Я ее сунул вот сюда... – Он хлопнул по нагрудному кармашку с носатым полумесяцем. – А она куда-то подевалась, вылетела...
– Это не беда. Мама позвонит – спросишь снова.
– Да, но все равно это как-то... царапало. Будто плохая примета, – признался честный Ивка. И тут же заулыбался опять: – А там, наверху, я сунул руку в дупло – и в нем какой-то билетик. Достаю – а это тот самый клочок с номером! Удивительно, да?
– Не очень, – серьезно сказал я. – Здесь особое место. Могут быть всякие чудеса. – Хотя, конечно, правильнее всего было подумать так: бумажка затерялась в кармане под складкой шва, а когда Ивка нагнулся, упала в дупло.
Ивка все еще улыбался, счастливый такой, и к щеке его прильнула тонкая сосновая чешуйка. Щеки были уже потемневшие от солнца, а эта розовая пленка – будто проплешинка незагоревшей кожи. А к носу приклеилась длинная ленточка – словно полоска тончайшей бумаги. Пока Ивка говорил, она трепетала при каждом слове.
Я осторожно снял с Ивки эту невесомую наклейку. Дунул. Розовая ленточка затрепыхалась и отлетела неожиданно далеко. И не упала. Будто бабочка, поднялась выше и скрылась. Может, правда превратилась в бабочку?
Мы побрели дальше и наконец оказались у заброшенных построек.
– Ну что, пойдем на дорогу? – нетерпеливо сказал Вячик.
Мне тоже хотелось туда, на заросшую дорогу среди пологих склонов. И дальше – где дорога выходит на простор под небом и круглыми желтыми облаками.
И все туда хотели, даже Ивка, который там раньше не был.
Чтобы не страдать опять в колючках, мы не полезли в проход между трансформаторной будкой и сараем. Обогнули сарай слева.
И вышли на знакомый захламленный двор с сорняками и ромашками. Правда, мне он показался не совсем знакомым – не такой широкий, как в прошлый раз. А среди ребристых железных сооружений я заметил гипсовую скульптуру, которая косо стояла в лопухах. Это была девочка с кувшином. Она поливала из кувшина пухлого малыша, тот приплясывал. Но из кувшина, конечно, ничего не лилось, а у малыша была отбита нога – та, которую он приподнял в пляске (я сразу подумал о Мите, которому еле спасли ногу).
Девочка и малыш были замершие, как и полагается скульптуре. И само время здесь словно замерло.
Дыру в заборе и тропинку мы нашли сразу, но дальше начиналось непонятное. Тропинка запетляла и вывела нас... к соснам Завязанной рощи.
– Вот так штука, – озабоченно сказал Вячик.
Мы вернулись. К началу тропинки. Да, она была та самая, что вчера. Мы все с прошлого раза помнили толстую раздвоенную рябину, которая росла здесь.
А может, тропинка раздваивается, а мы не заметили?