Была старушка-жена, были дети - и в городе, и здесь, в городке. Но они были и жили в другой жизни, вне Степановых дум; не путали своими неразрешимыми проблемами устоявшийся ход его дней. Раз пове-рив в свою смерть, он снял с себя все обязательства, отгородился крепкой стеной отшельничества и почи-тал эту философию очень удобной, очень подходящей ему. "Не тронь меня, ибо я не трогаю тебя". Но Се-мен хитрил; в этой фразе отстаивал лишь первую часть, выторговывал себе право жить по законам бла-жи, утробной прихоти. Что есть переправа? Забота? Человеколюбие осознанное и бескорыстное? Нет. Один из способов удовлетворения прихоти - ненасытной жажды. За свой труд, за чужой счет. - Я тебе по способности, по надобности твоей, ты мне по возможности. - Но и здесь хитрил Семен: слова эти, для пол-ного их соответствия Семену следовало бы читать так: - Я тебе по способности, по надобности твоей, ты мне по возможности. А нет у тебя возможности, так я тебе все одно по способности, по надобности твоей.
- Люди те же рыбы, - любил порассуждать он. - О чем-то думаем; вытащили нас из глубины, куда ка-ждый по своей воле упрятался, глаза вытаращим, губами зашевелим, а слова путного не услышишь. Каж-дый себе чего только не наговорит, не наобещает; каждый чему-то радуется, чаще - недоволен, а в общем хоре никого и не отличишь, все одинаково поют. Вот, глянь-ка: по льду хвостиком бьют, трепыхаются. Ну ничего, это не страшно, это ненадолго. Ско-о-ро утихнут. Не они первые, не они последние. Здесь, среди рыбаков все равны - и он, не прочитавший за свою большую жизнь ни одной книги, и разные начальники с города, и кандидат наук - Умный мужик! Общий интерес роднит. К рыбалке есть общий интерес. А к жизни - у каждого свой. И Семен уверен: когда все будут страстными рыбаками, жизнь сразу переменится к луч-шему. Он объясняет это рыбакам, но смотрит только на Умного мужика, хочет, чтобы тот понял и другим пересказал, уже по-своему, по- научному. Ему поверят. Что мужик этот Умный и очень главный, Семен не сомневался. Только он один говорил длинно и непонятно, только он один расплачивался с ним коньяком, и только его мнение было важно для Семена.
Но Умный мужик разочаровывает.
- Ваша теория, - говорит он спокойно и гладенько, - чистой воды утопия. Но она благородна. Только человек с чистым сердцем ребенка, что в вашем возрасте встречается еще не так часто, способен доду-маться до такого.
- Никакая не утопия, - оправдывался перед своими Семен. - Я никого топить не собираюсь. Наоборот, я - за Спасение.
Этот умник и прозвал Семена Хароном.
- А кто он, Харон этот? - полюбопытствовал Семен.
- О, это, брат, замечательная фигура. По древнему преданию он переправой заведовал.
- Заведовал? - Семен вслушивался в звучание слова, повторял его тихо и громко. Слово ему понрави-лось. - Ну, дык ладно. Пущай так и будет, - согласился новоиспеченный Харон.
5
Илья сдал машину к высокому деревянному настилу, оставил полушубок в кабине и, откинув задний борт так, что он лег на доски и образовал широкий трап, соединяющий склад и кузов, привычно вошел в мрачное помещение.
Складские рабочие Степан Любимов и Колька Языков вяло покуривали за самодельным грубо сколо-ченным столом на крестообразных ногах. На столе стояли два чайника: один большой, закопченный, дру-гой поменьше, с розовыми полосками-подтеками. Передавая все неровности стола, к доскам прилипла промасленная газета, заменяющая скатерть; на ней в беспорядке лежали корки сухого хлеба, крупные шматки желтого сала и жареная рыба - плата Харона. Консервная банка, в которой когда-то томилась жир-ная пятнадцатирублевая иваси, до половины заполнена спитым чаем; в нем плавали серебристые головы кильки и разбухшие окурки.
Степан склонился над банкой, время от времени ударял острием ножа по килькиной голове, норовя попасть в глаз, окурки и головы приходили в движение и, пока продолжался этот хоровод, рука с ножом замирала, а мысли Степана оживали. На нем была новая синяя телогрейка с брезентовым фартуком по-верх, влитая в его крупное сильное тело. Когда он делал какое-либо движение, казалось - ткань на швах не выдержит и разойдется. Напарник равнодушно следил за Степановой рукой, вздрагивал, когда он опускала нож; уголки губ на секунду расползались, Колька вспоминал про папиросу, затягивался и вновь гипнотизировал руку с ножом. На нем болталась серо-буро-малиновая телогрейка. Из рваных ран на жи-воте и рукавах торчали клочья грязной ваты; две пуговицы, прикрученные медной проволокой лишали ее возможности свалиться с плеч и занять место подстилки, единственно достойное ее. Трудно поверить, что фуфайку эту не использовали для обучения целого поколения служебно-розыскных собак, и, списав за негодностью, подарили Кольке. Один карман каким-то чудом держался, но, кажется, тронь его и отлетит, как прошлогодний лист. Другой стал заплатой так давно, что и на новом месте он успел основательно по-истрепаться и обрасти ватной бородой. И уж никак не поверишь, что лохмотья эти сохранили способность греть; потому и тянул Колька из алюминиевой кружки густую коричневую бурду.
- Здоровы будете, - на ходу буркнул Илья. Не дожидаясь ответа, подхватил тележку и установил на нее первый ящик. Бутылки гулко зашевелились в тесных деревянных гнездах.
- Погодь, Илья, - окликнул Степан. Он повернулся на лавке всем корпусом и вонзил нож в стол. - Все торопыжишься… Присел бы. Чаек у нас - дома ты не пивал такого - и сон и хмурь враз гонит.
- То-то я гляжу - больно веселые сидите.
- А что, и веселые! - Степан улыбнулся. - Как не веселиться? Хороший человек в гости приехал. - Илья не реагировал. Степан ударил кулаком о стол. - Да присядь ты! Поговорим чуток, душу погреем, а там и поработаем.
- О чем говорить? - Илья покатил отяжелевшую тележку в кузов.
- О чем, о чем! Обязательно - о чем? Ну, если хочешь, спроси - как мы поспали, сон какой видели. - Степан хохотнул, словно утка прокрякала, и обратился к напарнику. - Так я говорю, Колек?
Колька медленно отставил кружку, затянулся папиросой и, выпуская дым тонкой длинной струйкой, важно промычал.
- Чего ему с нами говорить? Мы ему не пара. Он нас пре-зи-рает!
- Дурак ты, - крикнул Илья из кузова. Он ровненько и сноровисто выставлял ящики вдоль борта.
Колька зацепился.
- Я и говорю! - громче сказал он. - Мы для его - ду-ра-ки! Он работает. Рейсы набирает. Де-неж-ку зашибает. А мы? Время отсиживаем.
Говорил Колька с паузами; слова подбирал с трудом, короткие предложения вылетали из него, как холостые выстрелы.
Илья каждый день выслушивал одно и тоже, привык и пропускал Колькин визг мимо сознания. Он катал тележку из склада в кузов, нагружал, выгружал, потел и думал только об одном - загрузиться скорее и в дорогу - остаться один на один с собой и со своими думами.
Кольку злило молчание Ильи. Он плевал нарочито громко и матерился. Будь им лет на двадцать по-меньше, они бы давно вцепились друг дружке в грудки и выяснили: кто есть кто. Теперь же осталось одному брызгать в злобе слюной, рассыпать в холодном кислом воздухе склада ругательства, другому - усмехаться и глушить себя в работе.
- А, молчишь? Ну да, мы - пьянь! А ты - лучше? Груз твой, ха-ха, цен-най! За один рейс шесть тыщ му-жиков… враз накормишь! Досыта! Во, сколько радости… в город везешь! Кому? Детишкам да бабам! Они тебе в пояс поклонятся. Попадись только! У-у, праведник!
Степан крутнулся на скамье (фуфайка затрещала), и с оттяжкой огрел Кольку по затылку. Шапка упала в банку, накрыла головы с удивленно выпученными глазами и закачалась на поднятых ею волнах.
- Отстань, пустомеля, - проворчал он. - Кому-то возить надо. Чем тебя Илья задел?
- Чем, чем, - заскулил Колька. Он выудил из банки шапку, стряхнул ее и напялил на плешивую го-лову. - Христос нашелся! Я, можа, через него таким стал. Все магазины завалили. У-у, сво-ло-чи! - погро-зил он в угол склада маленьким кулачком.
- Правильно Илья говорит. Дурак и есть дурак, - подтвердил Степан. - Тебя что, силком к ней тя-нут?
Колька сник, стал маленьким - еле видно из-за стола. Он опустил голову, крутил ею из стороны в сторону; все тело его раскачивалось - вот-вот сползет со скамьи на пол; мычал хрипло и протяжно и, вперив суженные глазки в Степана, зло, с издевкой спросил.
- А те-бя-а?
Вопрос этот больно кольнул Степана. Взгляд его застыл на Колькиных бесцветных губах; он под-нял руку, сжал пальцы в кулак и размахнулся.
Колька не отпрянул, не увернулся, спокойно ждал, когда кулак доползет до него.
Степан перед самым носом Кольки ослабил пальцы.
- Пшел ты! - рявкнул и встал. Налил из маленького чайника в стакан, выплеснул в горло - капли покатились по подбородку. - А ну давай работать, брехло базарное! Не видишь, запарился человек.
Степан с Колькой дружки. Как они уживаются рядом? Нужны один другому? Или нет выбора?
Степан все конторские газеты от корочки до корочки прочитывает, все видит, все понимает, а мол-чун. Втихаря переживает и никогда никого не осудит - ни правого, ни виноватого, - Слаб человек, - толь-ко и скажет, а взглянешь недоуменно, прояснит. - Обстоятельства не поборол, потому и слаб. Не трус, не хитрец, и уж тем более не враг. Враг только тот, кто знает как побороть и может побороть, но не делает. Знают почти все - каждый со своей колокольни; а могут… Так что помалкивай. Осудить да обругать - ни ума, ни сердца не надо. Брехай, что дворовый пес за крепкой оградой, по любому поводу. Прохожий за-махнется, хозяин прикрикнет, а ни тот, ни другой не ударит. Глядишь, когда-то и угадаешь, - и похвалят: - Хорошо службу несешь, вовремя тявкаешь…
Колька - весь не нервах. Чуть не по нему - в крик да в ругань. Что-что, а ругать он любит. Все и всех. Ни с того ни с сего вдруг спросит придурковато:
- Когда большая война будет?
- Зачем она тебе?
- Как это зачем? - удивляется непониманию. - Я еще того, сгожусь. Съезжу, постреляю. Убьют, не жалко. Хуже моей жизни не будет. А вернусь - все мне! И квартира, и пожрать всякой всячины: сгущенка, тушенка, копченка; барахло по особым спискам. Хоть узнаю, как жить можно, да что наши Головы в будни едят.
Чудной.
Таскает ящики, весь взмокнет, а нет, чтобы молчать, силы беречь, без умолку болтает, пытает Илью - толкнет локтем в бок и ляпнет, как ударит.
- Скорей бы война началась. - Какая-то навязчивая идея у него с этой войной.
Тут и Степан не выдержит, приструнит Кольку.
- Хватит ерунду пороть.
- Дело говорю, - важничает Колька. У него своя теория и сейчас он зачнет развивать ее. - Война всех уравняет: и тех, кто князи, и тех, кто в грязи. Почему он живет не по-моему?
- А почему ты живешь не по-ихнему? Кто тебе не дает? Слабо? Так и скажи, а нечего зубы скалить.
- Ха, по-ихнему всем жить - где чего напасешься? Это, брат, чистой воды коммунизьм получается. Мне его в молодости наобещали. Я уши развесил, рукава засучил и - вперед! Ждал, ждал… и устал ждать. Его, поговаривают, поэтапно вводить будут: сверху вниз. Ха-ха! Что, не веришь? А ты оглянись да поду-май. Не слепой, так увидишь. А не увидишь - глупому все одно, лишь бы сыт был. Нам с тобой еще потер-петь чуток надобно: правителей этак с отделение… или взвод. И чтоб каждый как нонешний - с места в карьер. И на девяносто градусов в сторону.
- Нашел чему радоваться, - робко упрекнул Илья. - Ну, повернул. А что изменилось для тебя? Оче-редины? Зарплату вовремя не дают? Раньше жратвы не было, теперь вот и денег.
Колька торжествовал.
- Денег нет? Как это нет? Бумаги полно, шпарь из нее любые купюры. А не хватит бумаги, газетенку какую закрой. Вон хоть нашу. Ее если кто и читает, так для смеху… или в сортире… Да ты о деньгах-то так ведь сказал - укусить захотелось. А на кой они тебе нужны? В чулок складывать?
- Куда еще, в чулок и остается, - съязвил Степан.
- А ну тебя, много я наскладывал, - отмахнулся Илья.
- Ну и не каркай зазря, не собирай сплетен.
- Есть тварь такая - хамелеоном величают, - ни к месту вспомнил Илья.
- Че-го?
- Хамелеон ты. Я ругаю, - ты хвалишь, я хвалю, - ты ругаешь. А объяснить толком и не можешь.
- Я? Не могу? - Колька завизжал поросенком, пошел на Илью, раскинув руки.
- Не можешь, - не испугался Илья.
Колька остановился.
- Ну-ка, Степан, выдай ему. У тебя складно получается. А то этот… вообразит бог знает что. - Он вновь повернулся к Илье, вытянул гусиную шею и прошипел. - Хвалю… ругаю… Чучело ты! Тварь всякую ругаю и… буду ругать… А мог бы… не только бы ругал… Тварь!.. понимаешь ты слово это? Т-варь… Не морщись, напряги извилины до послушай.
Степан подумал - стоит ли? Что Илья? Послушает и забудет или на веру примет? Как сказать ему - чьи это мысли? Степана и Кольки? Или открыть, что многие уже до них дошли? А, впрочем, вреда от Ильи не будет… И пользы не будет.
- Ты не мнись, не мнись, скажи. Пусть знает. Ему в дороге только и делать, что шарики крутить. За-верни покрепче; хоть разок сам до чего-то докумекает.
- Ладно, - сдался Степан. - Только я тебе ничего разжевывать не буду. Задам два вопроса. Ты мне ответы не давай, мне твои ответы ни к чему. Ты себе ответь. Понял?
- Ну.
- Вопрос первый. Ленин революцию сделал, власть взял. С кем и как - это пока оставим. А теперь представь. В Москве или в Питере большевики, а по всей России те же чиновники, надзиратели, городовые - вся царская гвардия. Ленин им декреты шлет - как социализм строить и всех их - чиновников, надзира-телей, городовых - словом всю царскую гвардию через этот социализм уничтожить. Дадут они построить такой социализм?
- Конечно, нет! - выпалим Илья.
- А ты не спеши, ты думай. Да не сейчас, на потом оставь. - Степан хитро улыбнулся. Сбил он Илью с простых мыслей. Ничего, это на пользу. - И второй вопрос. Ну, слушаешь?
Илье хватило бы и одного - с ним разобраться как следует. Думал - ответил Степану, ан нет, не угадал.
- Эх, погибать, так с музыкой, - обречено выдохнул он. - Давай.
Степан увидел - не по Илье вопросы: мало извилин осталось в голове.
- Будя, - решил он.
- Не кочевряжься, скажи - вступился Колька.
- Будя! - резко и громко повторил Степан.
6
У мельницы Илья вырулил на трассу.
Деревянные дома, крытые шифером и железом, тянулись по правую сторону. Они отступили от боль-шой дороги, защитились редкими деревцами и пустырем от пыли и шума, выставили напоказ крашеные фасады и железные ворота гаражей.
Пустырь начинался у мельницы и широкой полосой тянулся через всю улицу до заправочной стан-ции. Только в одном месте - напротив автобазы и химскладов - было затишье. Летом на нейтральной полосе паслись телята и козы, рыли землю неразборчивые куры. Зимой детвора мастерила ледяные горы и брала штурмом снежные крепости. Воинственный дух яицких казаков еще не выветрился: "война" шла край на край, улица на улицу до отмороженных щек и пальцев, до разрушенных крепостных стен побеж-денного, до слез и по-взрослому крепкой ругани.
Когда-то и он, Илья, "воевал". Дрались злее нынешних, из лагеря в лагерь не переходили и обиды помнили долго. Сейчас крепости вместе строят и перед каждым сражением делятся: кто на какой стороне; народ спокойнее пошел; и детворы поубавилось, и телевизор приманивает - смотри, не пересмотришь, только успевай каналы переключать. А зря… Чему у телевизора научишься? Зависти? Этому ящику ве-рить, так жизнь везде богатая да веселая. Везде… Но не у нас. Хм… и у нас есть…
Те, кто проезжал по трассе, примечали: богато живут, как у Собакевича.
И правда - кто хотел, жил "богато". Не ленись. Кормов вволю, комбикормовый завод вот он - в старой мельнице. И дробленку, и гранулы домой приволокут - только скажи. И цена сходная: мешок - бутылка. И закон лоялен: хошь - корову, хошь - две, а по силам, и пять обихаживай. Мясо - товар ходовой. Два - три года, и строй гараж под машину. И держали. И строили. Да немного охотников в навозе копаться оста-лось. Народ глазастый, языкастый, вот и хотел "просто так" богатеть. Слова "а чем я хуже?" приобрели новый, неприятный смысл и произносить их стали не с гордостью, а в оправдание.
Странный городок. Допрежь крепостью звался. Попробуй обидь, ущеми в правах - мужики и бабы всем миром поднимались, за вилы, топоры хватались, сабли, ружья из погребов откапывали и за свободу на смертную битву шли. Кого только в штыки не встречали: и кыргизов, и атамана Пугачева, и царских вое-вод; а уж Дутову досталось - не позавидуешь! Головой над собой лучшего ставили, самого-самого. И дове-рие ему, и спрос особый. Царь далеко сидит, где ему за всем уследить, да и не нужно, видать, было. Вот и оставлял за народом власть свою выбирать, жизнь общим разумом строить по божьим и царским законам.
Времена разные на землю Уральскую сходили. Придет новый царь, пожелает волю царскую показать и посадит слугу своего верного. Хороший попадется - народ и терпит, и служит; а глупца или самодура вмиг за городские стены с позором изгонит, или, того хуже, на вилы посадит. Ну, конечно, прижмут малость; плетей понадарят, для острастки одному-другому галстучек на шею; и опять миром дело кончится - дух свободы не истреблен, - взлелеян! Постоять за себя, за землю русскую, за царя - батюшку желание не пропало. Так и жили - кулаки в карманы не упрятывали, а и зазря не обнажали.
Много лет прошло, городок почти не изменился; разве что грязи поубавилось, - асфальтом прикрыли, сосновые боры да березовые рощи вырубили - на заводскую стройку свезли, землю сплошь распахали - чем-то засеяли, а чем, и не определишь: что-то чахлое и сорняками задушенное. Ну и народец, известно, не тот. Теперь Голову назначают и не спрашивают - любого стерпим. Не то, что вилами, а и рукой не взмахнут. И обиды, и издевательства за пользу почитаются - рабской покорностью, как поле сорняками, позарастали. И своя земля, а чужее чужой. Словно не жить на земле этой завтра, а тем более детям.
Городок, где двухэтажных коробок с "казенными" квартирами десяток-другой, где земля родит и кар-тофель с капустой, и персик с виноградом, где из одного конца в другой на автобусе ездят, а огороды тракторами пашут, стал жить с оглядкой на магазин: лучок? - в магазин, яблочек? - в магазин, молоко? - опять в магазин. В нашем не купим, не беда, - до города рукой подать, там завсегда что-нибудь дают.
А земля-то ждет хозяина, плачет. Вон они, поля, сразу от дороги начинаются и уходят вдаль, за горы. Скоро трактора выгонят… Да… выгонят… и выгоняют… как гусей…
Илья смотрит на дремлющее поле, пугается его бескрайности, и вольно невольно взгляд цепляется за единственный островок выстоявших тополей, окруженный полуразвалившейся оградой из камня-плитняка. Здесь, в густых посадках, еще хватало снега; он сравнял могилки; и не уследишь сейчас - которая свежая, а которая от дождей и времени распласталась вровень с землей.
В их край за зиму смерть наведалась дважды. И оба раза вырвала из жизни молодых парней. Он, Илья, вез из города запаянный гроб. Прямо с самолета тихие солдатики выгрузили в машину младшего сына Кольки - Виталика; поставили на деревянные чурки, привязали к бортам, чтобы не болтало, и, потупясь, молча исчезли.