И Миль жила. Радовалась наступившему лету, осваивала дворовые игры, училась вести себя со сверстниками и со взрослыми, быть понятной и понятливой. Подравнивала свои странности так, чтобы походить на остальных, и худо-бедно ей это удавалось. Было здорово играть в прятки и не попадаться. Весь двор хохотал, когда она однажды спряталась от водящего… за столб, стоя от него буквально в нескольких шагах, причём все остальные её прекрасно видели. Растерянный водящий делал шаг вправо - Миль делала шаг влево и опять оказывалась заслонённой столбом. Тут весь фокус был в том, чтобы столб всё время был между ними до тех пор, пока водящего не удалось увести подальше от того дерева, об которое следовало "застукаться". А там пришлось мчаться со всех ног, опережая водящего. Понятно, что такой номер удалось отколоть лишь однажды - зато всем было весело, ну, кроме водящего. И, как он ни злился, а пришлось ему водить снова.
…Лето было полно солнечных пятен, пробивавшихся сквозь ажурные тени деревьев, медового запаха просыпавшихся поутру цветов, тесными компаниями растущих у подъездов, тёплого песка, из которого так хорошо получались дома и дворцы, торты и пирожные. Большой двор целый день дружелюбно перебрасывал от стены к стене эхо звонких ударов по мячу и наизусть знал все до единой детские считалки, и иногда даже незаметно подсказывал забывшееся словечко.
Двор участвовал в детских играх и берёг ребят в меру дозволенного, не допуская их в опасные лабиринты подвалов и на ненадёжные чердаки. А по вечерам, медленно наполняясь сиреневыми сумерками, снисходительно выслушивал все их пугалки и страшилки, и развлекался порой, в нужный момент виртуозно дополняя напряжённую атмосферу точно дозированными шумовыми эффектами: шорохами, потрескиванием, поскрипыванием, птичьим вскриком… И когда, напугав себя до мурашек на спине, ребята вскакивали и с визгом разбегались, он гнал их до самых дверей, дыша холодком в затылки и топоча прямо у них за плечами, пока они не вламывались в тепло и тесноту безопасных, уютных прихожих.
Ну, конечно, не всё и не всегда складывалось так уж безоблачно. Случались и обиды, и неизбежные среди девчонок интриги, науськивания и подговаривания, обзывание и зависть - слишком ненатуральные и претенциозные, чтобы отвечать на них, слишком ненужные, чтобы тратить на них драгоценное время, когда можно было просто жить и радоваться. Миль никогда никому ничего не доказывала - при её немоте это было неудобно. Любителям подраться она только раз продемонстрировала, во что им это обойдётся, после чего их родители посоветовали своим чадам не связываться с "этой ненормальной". Надо думать, немалую роль тут сыграла и репутация Марии Семёновны, к которой люди нет-нет, да и обращались время от времени, не афишируя эти обращения. Бабушка в её отношения со сверстниками никогда не вмешивалась - потому ещё, что девочка ей никогда и не жаловалась, полагая, что и сама отлично справится. Бабуля только раз попросила:
- Не обращай на их глупости внимания, пусть живут, как умеют. Их слова не могут достать тебя, а вот твоё слово, да ещё брошенное в гневе… помнишь, что стало с Анной? - Миль виновато опустила голову. - Это ведь не я на неё разгневалась, я только прикрыла ТВОЙ гнев. Хорошо ещё, что ты сумела её простить, и мне удалось всё исправить… почти всё.
"Почти?" - испугалась Миль. Бабушка одобрительно кивнула:
- Правильно испугалась. Анна до сих пор страдает, и лечение ей помогает плохо. Наверное, ты не до конца простила её.
Теперь Миль припомнила, что давно не видела толстую тётку Анну, прежде не пропускавшую ни одной посиделки у подъезда. Другие соседки понемножку перестали опасаться неприятностей и, что ни вечер, устраивались на скамеечках - пусть там и присутствовала Мария Семёновна. Но Анна даже не мелькала на улице.
Бабушка продолжала заниматься пирожками, а Миль потеряла покой. Немножко весны и целое лето - столько времени прошло с того дня, дня рождения Миль, и всё это время Миль была счастлива, а злополучная тётка…
На столе был слой муки, и Миль вывела на нём пальцем:
"А что с ней?"
- Рана зажила быстро, но боли не проходят. Ей выписывают обезболивающие, но они мало помогают. Давай испечём пирожков и отнесём ей немножко? Правда, с болью во рту есть она не может…
Миль нацарапала на столе: "Я сама". Бабуля подумала и кивнула.
И вот Миль вошла в соседний подъезд, поднялась на несколько ступенек и остановилась перед обычной деревянной дверью. Следовало постучать - до звонка всё равно не дотянуться, - но руки ни в какую не хотели отцепляться от корзинки. Было стыдно и страшно взглянуть в лицо человеку, наказанному ею - нечаянно, да! - но наказанному за пустяковую, в общем-то, вину. Человек страдал - Миль даже отсюда, с лестничной площадки, чувствовала боль и отчаяние, выпирающее сквозь стены. И не решалась приблизиться к этой боли, топталась на коврике бездарной пародией на Красную Шапочку, пока за дверью не послышался приглушённый голос:
- Ну, я пошёл, Ань, я скоро!
Дверь открылась. Шагнувший на порог немолодой мужчина в светлом летнем костюме сделал глубокий долгий вдох, словно выныривая из-под воды, и, заметив перед собой ребёнка, замер.
Потом выдохнул и спросил:
- Ты к нам? - Миль, не отрывая взгляда от его больших плетёных сандалий, кивнула. Он посторонился, пропуская её, крикнул в глубину квартиры: - Ань, тут к тебе пришли! - и, такое сложилось впечатление, сбежал.
Деться стало некуда, Миль вошла в прихожую, медленно погружаясь в наполненную болью и мукой тишину, миновала дверной проём и вступила в комнату, обставленную так же, как и большинство подобных комнат. У стены скучал сервант, рядом - работающий без звука телевизор, напротив - диван, пара кресел, журнальный столик. Анну Миль узнала не сразу.
Это была не та, знакомая Анна; в кресле… не сидела, нет, - обитала совершенно другая женщина. Тощая, бледная, измученная тень прежней Анны. Кожа, ранее обтягивающая её по причине избытка полноты, теперь обтягивала её костяк. Рядом с ней в кресле ныне могли бы поместиться, пожалуй, ещё две таких же… тени, - не называть же это существо женщиной.
Анна узнала девочку, вжалась в кресло, пытаясь стать незаметной. Глаза, и без того на худом лице огромные, расширились ещё больше. Ощущение боли стало невыносимым и Миль, выпустив корзинку из рук, заплакала - тихо, как только и могла.
Анну этот плач крайне удивил, а, удивившись, она перестала бояться, и Миль смогла к ней подойти.
Сначала Миль осмелилась прикоснуться только к её руке - и пальцы словно сами отпрянули от худой кисти Анны, такой мучительной показалась её боль. Анна же, ощутив облегчение, изумилась ещё больше и уже с надеждой взглянула в полные слёз серые глаза странной своей гостьи.
Второе касание тоже пронзило руку болью, но Миль смогла вытерпеть её и даже погладила сухую костлявую щёку. Анна блаженно прикрыла глаза и чуть улыбнулась, а затем посмотрела на девочку с благодарностью, и воспалённые глаза её заблестели.
Дальше стало легче обеим - Миль гладила щёки Анны, её тусклые волосы, повторяя про себя:
"Прости, прости меня, Анна, прости меня…" И казалось, Анна слышит и молит девочку о том же…
Наконец, Миль отняла руки и принялась кормить Анну супом - на кухне стояла целая кастрюля. Анна сперва отказывалась, опасаясь по привычке боли, и всё пыталась прижаться к детской руке щекой - то ли из благодарности, то ли эгоистично "подсев" на ощущение блаженства. Но боли не было, был голод, и супчик пошёл на "ура", пришлось даже пожурить Анну, прежде, чем она поняла: много сейчас нельзя, а то станет плохо.
Скоро Анна уснула. Миль оставила на кухне свои пирожки и тихо ушла.
За дверью её, уставшую, подхватила на руки бабушка, и Миль ничуть не удивилась, что та не оставила внучку одну. Урок уроком, но без подстраховки в таком деле никак нельзя. Миль бы, например, тоже ни за что бы бабулю одну не оставила. Мысли путались, глаза закрывались… Миль поняла, что засыпает, и, опять же, не удивилась, увидев вокруг них с бабулей мельтешение чёрных не то листьев, не то птиц, не то бабочек…
Дожди
В общем, никто её во дворе уже давненько не задевал, а если кому-то из ровесниц вдруг вожжа под хвост попадала, Миль поворачивалась и уходила к ребятам постарше - не больно-то ей и интересно было торчать среди пяти-восьмилеток. А если и там ей не находилось местечка - бывает же так, что малыши мешают подросткам - то она прекрасно обходилась вовсе безо всякого общества.
Только было немного жаль, что некому показать свои "секретики", они тогда как раз вошли в моду у них во дворе… Ах, вы не знаете, что такое эти "секретики"? О, это такая игра, в которую играли и девочки, и - конечно, тайком - мальчики тоже, из тех, что помладше: в укромном местечке в земле выкапывалась неглубокая ямка, в которую укладывалось что-нибудь красивое или интересное, но не очень ценное - вдруг кто-то подсмотрит или случайно наткнётся на этот клад, - всё накрывалось небольшим стёклышком и засыпалось землёй. Потом можно было привести к "секретику" самого-самого лучшего друга и под большим секретом, как свидетельство искреннего доверия, в только вам известном месте поковырять пальцем слой почвы, а из-под него как бы вдруг появлялось в земле окошечко с красотой. Было в этом появлении что-то такое, что сближало смотрящих ещё больше, у них появлялась общая тайна и общая обязанность беречь её и о ней заботиться. Одновременно ты становился уязвимым: ведь если ваша "дружба навеки" распадалась - а такое дело не редкость, не правда ли? - сохранность "секретика" зависела только от степени порядочности того, кому ты доверился. Опять же, никакого удовольствия - сделать пусть даже самый прекрасный "секретик", если тебе не с кем им поделиться. Почему-то он тогда не представлял собой никакой ценности…
Особенно хорошо было гулять в дождь. Лето в тот год выдалось ясное, дожди шли редко - по пальцам одной руки перечесть, но уж если выпадал дождь, так это был настоящий ливень, на весь день. Начавшись бурно, с пыльного ветра, хлопавшего неприкрытыми форточками и порой выбивавшего стёкла окон, он брался с грохотом перетаскивать по небу тяжёлые тёмные тучи, полные воды, а потом, то ли осердясь, что никто не помогает, то ли из озорства, опрокидывал их и принимался носиться по лужам и трепать кроны деревьев…
Миль ему радовалась и страшно завидовала. Ей нравился прохладный влажный воздух, пахнущий поначалу так вкусно и дразняще, нравилась прозрачная вода, стоящая озерцами, в которых утонувшая трава качалась, как водоросли, нравились разнокалиберные круги повсюду и смешные крупные пузыри, нравилось скакать по пузырящимся лужам, расплёскивая их фонтанами, нравилось кружиться, подняв лицо, чтобы дождь легонько лупил по щекам и опущеным векам… Она обожала слепящие вспышки и оглушающий грохот с небес, от которого вздрагивало всё вокруг и внутри неё - тоже - ещё, ещё, ещё!!!
А ещё нравилось, что все остальные сидят в это время по домам и вся эта радость - только для неё одной, не надо думать ни о ком, некого опасаться, не надо сдерживаться и, если тебя распирает такой восторг - то хоть взорвись!
Когда она сбежала под грозу в первый раз, бабушка перепугалась и помчалась её вылавливать. Она отругала внучку, объяснила, как опасна гроза, прополоскала под тёплым душем, укутала пушистым пледом и, напоив горячим чаем, с тревогой ждала последствий. Миль послушно глотала вкусный чай с малиновым вареньем, листала какую-то книжку и зачарованно смотрела в заливаемое извивающимися струями окно. Последствий бабушка не дождалась, гроза отгремела, погода установилась солнечная, и бабушка забыла о тревоге.
До следующего дождя. Который выдался просто водопадом, без грозы. Но, не найдя внучки дома, Мария Семёновна выглянула в окно - и сразу обнаружила Миль, благонравно гуляющую там под большим бабушкиным зонтом и в резиновых сапожках. Для гарантии - тоже в бабушкиных. Поманив негодницу пальцем, получила отказ и, разведя руками, отправилась извлекать девчонку из-под дождя босяком. На этот раз последствия были: бабушка лечилась чаем с малиновым вареньем, а Миль доблестно стояла в углу.
Дождь оказался не последним, и, хватившись внучки в очередной раз, бабушка нашла на двери не то, чтобы записку - транспарант: "Бабуля, ну не боюсь я грозы. Не выходи под дождь, простудишься. Скоро приду. Люблю тебя. Миль". И пониже, мельче: "Ну, куда я денусь?"
Бабушка всё-таки вышла, постояла на крылечке, дожидаясь Миль. Присутствие бабушки на сей раз лишило грозу половины удовольствия, и скоро девочка встала возле бабушки и взяла её за руку мокрой прохладной ладошкой. - Заболеешь ведь! - испугалась бабуля. Девочка досадливо поморщилась и потянула бабушку домой.
- Ну вот зачем тебе этот дождь? - пытала её бабушка, вытирая мохнатым полотенцем.
Миль пожала плечами, потом написала на доске, повешенной на стене в прихожей:
"Не знаю, как объяснить. Мне это нужно. Мне от него как-то очень хорошо. Понимаешь?"
- Нет, - честно призналась бабушка. - Но раз это тебе так уж необходимо… ладно. Только… понимаешь, люди ведь смотрят. Давай хоть не подолгу, хорошо?
"Постараюсь".
Итак, право на прогулки под дождём было отспорено. Бабуля, скрепя сердце, терпеливо их пережидала, но всякий раз, встречая внучку после очередного "вымокательства", обнаруживала, что волновалась зря, простужаться Миль не собиралась. Однако успокаиваться бабушка не спешила: впереди маячила осень, и уж осенью-то прогулки придётся прекратить. "Посмотрим", - заявила девчонка. Для неё осень была - где-то… когда-то…
А пока было - Лето. Замечательно жаркое, выбегаешь утром из прохладного сонного подъезда и окунаешься в тёплый воздух, как в волну, что обнимает тебя, подхватывает и несёт, несёт через весь нескончаемо долгий день, наполненный светом, цветом, запахами цветов и пыли, трав и ветра, мельтешением насекомых, шелестом листвы над головой - густым, неумолкающим, бормочущим, лепечущим, поющим о чём-то… сколь ни вслушивалась, Миль никак не могла разобрать, что шепчет листва. Но всё равно очень любила слушать, особенно - лёжа на качелях: качелей было три штуки, трёх размеров, железные, окрашенные по весне в разные цвета и хорошо смазанные, они не скрипели и редко пустовали. Самые низенькие предназначались для малышей несознательного возраста, имели огороженное сиденьице вроде стула для кормления и мало кого интересовали, кроме мамаш и бабок, выгуливавших бестолковых ещё наследников. А вот средние и большие качели были, как правило, заняты, и Миль с них частенько гоняли, потому что она, улёгшись на горячее от солнца сиденье, закрывала глаза и забывала, что рядом может быть ещё кто-то. Шелестела листва, качели словно плыли сквозь океан света и тепла…
Сквозь сомкнутые веки, наполняя их алым, пробивалось солнце. Если смотреть на него вот так, через веки, достаточно долго, а потом открыть глаза, то всё вокруг казалось нереально голубым, никаких других цветов - только оттенки голубого. Лица голубые, земля голубая, листва голубая… Всё то же самое - но будто не здешнее, а не то лунное, не то марсианское. И очень нескоро, несмело проявлялись понемногу оттенки других цветов…
Хорошо, что на неё мало кто обращал внимание, все были заняты собой и друг другом, а то вид у Миль был, надо думать, довольно странный. Она же, как обычно, просто играла сама с собой, и старалась получше запомнить увиденное, чтобы потом попытаться нарисовать. Получалось не всегда - увиденное не совпадало с нарисованным, беспокоило, бередило, дразнило… Во сне иногда снилось, что всё получилось отлично, так, как хотелось. Тем большая досада охватывала по пробуждении, и тогда клочки рисунков летели во все стороны. Приходила бабушка, подняв бровь, оглядывала рукотворные сугробы и уходила, не сказав ни слова. Но, поскольку девочка очень уж расстраивалась, вплоть до потери аппетита, бабушка, наблюдая за уборкой клочков, спросила, что Миль хочет нарисовать, а когда та не смогла выразить внятно свои терзания, развела руками и посетовала:
- Ну уж тут я тебе ничем помочь не смогу, солнышко. В нашем роду художников не было, это в тебе от твоего отца. Вот подрастёшь, сможешь пойти в школу… хотя до этого ещё далеко… - она подумала, глядя на исчезающие в мусорном ведре обрывки, и добавила: - А давай-ка мы с тобой в один магазинчик сходим, купим новый альбом, краски, ещё что-нибудь нужное.
И, с трудом увернувшись от веника, наперевес с которым внучка кинулась обнимать бабулю, продолжила, укрыв девочку руками, как крыльями: - Только знаешь, что… - Миль вскинула лицо - "Что?" - Если у тебя и в следующий раз что-то не получится, ты не злись, ладно? Потому что не всегда и не всё получается сразу даже у взрослых и знаменитых художников. Если что-то не выходит сразу, значит, не надо пока это делать на бумаге, иногда лучше отложить задачу в память, - бабушка коснулась виска Миль, - подождать, обдумать её, как следует, и тогда она созреет и в нужный момент упадёт в руки.
Бабушка присела и заглянула Миль в глаза:
- Понимаешь?
Миль задумчиво кивнула, но бабушка ещё не закончила:
- В конце-то концов, у тебя, кнопочка моя, может не получаться просто потому, что ты сейчас ещё ма-а-ленькая, - она легонько нажала Миль на кончик носа, - ничему не училась, не знаешь, какими средствами можно и нужно пользоваться, - а вдруг то, что ты хочешь нарисовать, надо делать вовсе не красками? У художников много всяких рисовальных хитростей, о которых другие люди и не знают, только видят - о, вот это здорово, и я бы так нарисовал, если б умел!
Девочка улыбнулась.
- А что ты думаешь? - вопросила бабуля. - Художники, чтоб ты знала, для того и существуют, чтобы показывать всем ту красоту, которая живёт в душе у каждого, даже если он сам рисовать нисколечки не умеет.