И тогда уж совсем никто не понимал Дедушку: других предупреждает, как бы не унесло, а сам любит, когда его уносит.
Только в действительности‑то Дедушку, разумеется, никуда не уносило: за этим внимательно следили. Дело в том, что Дедушку все очень любили - и никто не хотел в один ужасный день остаться без Дедушки. Так что время от времени нет‑нет да и заглядывали на веранду: на месте ли Дедушка. Но Дедушка всегда был на месте и дремал в своем Плетёном Кресле‑Качалке. Только когда Дедушку звали обедать или чай пить, он всегда приходил с большим опозданием. И если его спрашивали, почему он так поздно пришел, Дедушка обычно улыбался и отвечал:
- Ох, извините, пожалуйста… совсем далеко меня унесло - долго возвращаться было…
- Ты, Дедушка, поосторожнее там с твоим Плетёным Креслом‑Качалкой, - сказал однажды Внук. - Как бы тебя так далеко не унесло, что ты обратной дороги не найдёшь! Или меня бери с собой, когда тебя уносит. Я‑то уж обратную дорогу обязательно найду!
- А что… - сказал Дедушка. - Очень неплохая идея.
И на следующий день он посадил Внука к себе на колени и сказал ему:
- Ну, поехали!
…ох и замечательная это получилась поездка! Сначала на полу вокруг кресла появились волны, а потом повсюду, куда хватало глаз, заплескалось море. Оказывается, Дедушка происходил из семьи мореплавателя. Кто такие "мореплаватели", Внуку было не очень понятно, но вроде бы те‑кто‑плавал‑по‑морю. Не то чтобы рыболовы или, скажем, купцы - они так ведь и назывались: "рыболовы" или "купцы"… а - мореплаватели. Великие, стало быть, путешественники, первооткрыватели неизвестных земель. Они мореплавали и прокладывали новые пути по морю, по которым впоследствии их потомки дальше мореплавали. Опасными были такие мореплавания: морей ведь в далёкие времена никто как следует не знал! А значит, могло случиться и случалось всякое: то пиратский корабль налетал невесть откуда - и пираты прыгали на палубу, отбирая у путешественников подзорные трубы, компасы и карты, то морские чудовища выплывали из пучины и сталкивались с кораблём - тогда приходилось срочно латать пробоины в обшивке, а то и шторм начинал трепать судно, так и норовя закинуть его на рифы! Но отважно шли вперёд мореплаватели, прокладывая всё новые и новые пути… как, например, и на сей раз: на сей раз во время мореплавания Дедушка с Внуком открыли Новую Землю!
И, конечно, опоздали к обеду, а вернулись все в солёных морских брызгах, пропахшие рыбой и водорослями, - поэтому их сначала отправили мыться и только потом накормили щавелевым супом и котлетами по‑полтавски.
- Дедушка, я теперь всегда с тобой мореплаватъ буду: ты, смотри, следи за тем, чтобы тебя одного, без меня, никуда не уносило, - после обеда сказал Дедушке Внук.
Но Дедушка вдруг стал совсем серьёзным и ответил:
- К сожалению, я тебя не во всякое путешествие с собой взять могу. Есть путешествия очень опасные - и они только для дедушек, но никак не для внуков.
С этими странными словами он задремал в своем Плетёном Кресле‑Качалке - и Внуку пришлось оставить его в покое, потому что Папа так и сказал, зайдя на веранду:
- Оставь‑ка ты Дедушку в покое: пусть он поспит после обеда. Когда такое говорят, внукам, понятное дело, становится обидно. Так и случилось.
А когда, отобидевшись, Внук вернулся на веранду, Плетёное Кресло‑Качалка ещё раскачивалось в разные стороны, да самого‑то Дедушки в нём уже не было. И сколько потом ни звали его сначала к обеду, а после к чаю, он так и не появился. И тогда все заплакали и поняли, что Дедушка опоздал навсегда. Только Внук не заплакал, а изо всех сил стал стараться взрослеть и повзрослел так быстро, что никто и глазом моргнуть не успел. А потом вдруг как‑то взял да и опоздал к обеду на целых два часа… его и ждать‑то почти перестали.
Но он всё‑таки вбежал в столовую, когда все уже доедали третье, - и таким счастливым не видел его никто и никогда.
- Вам привет! - крикнул взрослый Внук с порога.
- От кого? - поинтересовались в доме.
- Вам привет от Дедушки! Я только что встретил его в районе Мыса Доброй Надежды.
- Мыса Доброй Надежды? - опешили за столом. - Как же ты попал‑то туда?
В ответ была улыбка и такие знакомые всем в доме слова:
- Да вот… унесло …
КЛЕТЧАТАЯ БУМАГА, КОТОРАЯ ТЕРПЕЛА СКОЛЬКО МОГЛА
Сразу предупрежу, что это ни в коем случае не история о дорогой бумаге… вы, конечно, понимаете, что я имею в виду. Бывает такая дорогая бумага - изготовленная особым способом: какая‑нибудь необыкновенно белая, необыкновенно тонкая и с водяными знаками, которые видны на просвет… или, наоборот, необыкновенно толстая и тяжёлая, с шероховатой поверхностью и такими специальными выпуклостями: их ощущаешь, когда ведёшь по бумаге ладонью. На таких сортах бумаги пишут в особых случаях - например, когда подписывают государственные документы. И понятно, что эта бумага - не для всяких глупостей… Но речь у нас всё равно не о ней.
Речь у нас о совсем обычной бумаге - о клетчатой бумаге, вырванной из большой тетради… проще не придумаешь! А вот тоже, поди ж ты… именно она и оказалась такой бумагой, которая…
Впрочем, судите сами.
Клетчатая Бумага прекрасно знала, что терпеть ей - положено, недаром же вокруг так и говорят: "Бумага всё стерпит!" И она, вообще‑то говоря, терпела сколько могла. Кстати, довольно долго терпела… целых полчаса.
Это тогда было, когда на ней написали одну глупость - причем такую, что и язык не поворачивается повторить. Придется повторить неповорачивающимся языком - причем я не уверен, что не‑поворачивающимся языком у меня получится четко, но повторяю: "Все вокруг дураки". Это была не просто глупость, а большая глупость, потому что понятно: далеко не все, кто вокруг, - дураки. Дураков, конечно, есть немножко… как же без них? Но вот чтобы так уж прямо все были дураками - это извините, пожалуйста!
Ясно, что некоторые из всех - а именно те, которые не были дураками! - обиделись на эту запись и стали говорить приблизительно следующее: "Это с какой же стати мы дураки, когда мы очень даже умные?" И стали доказывать, что они умные, - и доказали, между прочим, очень хорошо!
Но через некоторое время на Клетчатой Бумаге появилась вторая запись, причем ещё более глупая: "Тем не менее все вокруг дураки". Тут некоторые из всех - которые не были дураками и даже доказали, что они не дураки! - обиделись ещё сильнее и сказали Клетчатой Бумаге:
- Что это такое, Клетчатая Бумага, Вы себе позволяете?
А Клетчатая Бумага и сама уже готова была сквозь землю провалиться, да только не знала, как это делается. И потому она только тихо ответила:
- Я не виновата…
- Как же Вы не виноваты, когда это на Вас такое написано? Когда Вы, так сказать, дали пристанище грубым словам в адрес сразу всех вокруг?
- Что значит "дала пристанище"? - чуть ли не возмутилась Клетчатая Бумага. - Я только бумага… на мне что хотят, то и пишут!
Сказав так, она задумалась. А если на ней захотят написать: "Долой мир, да здравствует война!"… или "Лишим всех детей мороженого!", или "Закроем все школы в стране!", или что‑нибудь в таком же ужасном роде? Придётся ей тогда и это терпеть?
Между тем на ней выводили уже новую запись: "Все вокруг не только дураки, но ещё и круглые дураки!" Клетчатая Бумага попыталась выехать из‑под пера, да не тут‑то было: рука крепко придерживала листок… а кроме того, ещё и на перо сильно нажимала.
Клетчатая Бумага беспомощно огляделась по сторонам, ожидая, не придёт ли кто на помощь… но все вокруг только с ужасом смотрели на неё, не веря своим глазам и думая: неужели она и такое стерпит? А выходило, что стерпит… куда ж денешься? Недаром говорят: "Бумага всё стерпит!"
И вот теперь она лежала прямо посреди стола - украшенная тремя записями, одна другой хуже, - и думала, что делать. Но на ум как‑то ничего не приходило… да и стыдно было вот так лежать на виду и оскорблять своим присутствием сразу всех вокруг.
"Да‑а‑а… - сказала себе Клетчатая Бумага. - Ужаснее судьбы не придумаешь. Иной раз на бумаге пишут любовные письма, печатают стихи или, на худой конец, прозу. Даже когда газеты печатают - и то ничего! В газетах, конечно, тоже много глупостей, но все же не столько, сколько на мне: тут уж просто каждое слово ни в какие ворота…"
Вдруг подул сильный ветер. Клетчатая Бумага сначала было обрадовалась, что сейчас её поднимет со стола и унесёт куда‑нибудь отсюда, но сразу же с отчаянием осознала: если её унесёт на улицу - вообще со стыда сгореть можно будет! Потому что тогда написанное на ней будет касаться не только тех, кто в комнате, но и всех вообще… весь мир. Получится, что все в мире дураки - и даже круглые дураки!
Тем не менее ветер уже подкрался к ней и начал осторожненько так поднимать её со стола. Клетчатая Бумага сопротивлялась, конечно… да только тщетно: разве может бумага противостоять ветру?
- Спасите! - совсем тихонько прошептала она, будучи в полной уверенности, что никто её не услышит.
Не знаю, услышал ли Клетчатую Бумагу кто‑нибудь или нет, а только уже через мгновение свернулась она в этакий кулёк и… - из кулька тут же получился замечательный шутовской колпак. Повисев немного под потолком, шутовской колпак осторожно и точно спланировал вниз и опустился на голову тому, кто написал на Клетчатой Бумаге всякие глупости. Шутовской колпак пришёлся ему как нельзя впору.
И тут все, кто был в комнате, дружно принялись смеяться:
- Нет, вы только посмотрите, до чего же ему идет этот колпак! Прямо как на него сшит!
А Клетчатая Бумага подумала, что бывают, конечно, судьбы и посчастливее, чем у неё, но… и её судьба, вообще‑то говоря, совсем не так уж плоха!
Потому как, скажу вам по секрету, любая бумага только и мечтает о том, чтобы написанное на ней попало к тому, для кого оно предназначено!
ИСТОРИЯ ПРО ОДНО ДОБРОЕ УТРО
Одно Доброе Утро появилось на свет точно так же, как и все остальные добрые утра появляются: кто‑то - теперь уж и не вспомнишь кто! - взял да сказал:
- Доброе Утро!
И пошло оно летать по свету, Доброе это Утро. От одного к другому - по эстафете! И каждый, к кому прилетало Доброе Утро, с радостью принимал его, а после передавал кому‑нибудь:
- Доброе Утро!
Ах, до чего же все это было замечательно и приветливо! У Доброго Утра даже голова закружилась от того, сколько раз его передавали из уст в уста. Не сильно, конечно, закружилась, а… как на празднике бывает. Его даже, случалось, по нескольку раз одним и тем же людям передавали… но, когда эти люди снова принимали Доброе Утро, они не сердились, а ещё сильнее, чем прежде, радовались: кому же не радостно получить целых два Добрых Утра за одно и то же утро? А то и больше! Некоторым удалось по двадцать раз Доброе Утро принять и передать… так что уже часам к десяти Доброе Утро испытывало приятную усталость - такая бывает, когда множество подарков развёртываешь… всё развёртываешь и развёртываешь, а подаркам конца нет. Того и гляди, скажешь себе: "Ох, и надоело же мне эти подарки развёртывать!" А самому‑то, конечно, нисколечко не надоело: так бы, наоборот, всю жизнь развёртывал и развёртывал…
Вот и наше Доброе Утро, хоть и испытывало приятную усталость, а всё равно и подумать не могло о том, чтобы прекратить с одних уст на другие перелетать… тем более что все уста улыбались! Да оно и понятно: кто же произнесёт "доброе утро" без улыбки? Даже самые сердитые люди, и те хоть немножко, да улыбнутся - хоть самую капельку.
- Не устали Вы, Доброе Утро? - в половине двенадцатого спросил Доброе Утро один Водитель Троллейбуса, который едва ли не в сотый раз за сегодня получил Доброе Утро и передал его другим.
- Да есть немножко… - призналось Доброе Утро и порозовело.
- Потерпите, осталось совсем чуть‑чуть, - ласково сказал Водитель Троллейбуса. - Еще полчаса - и Вас сменят.
- Сменят? - испугалось Доброе Утро. - Как же это так… "сменят"‑то?
- Как обычно, - объяснил Водитель Троллейбуса. - Кончится утро и начнётся день. Он всегда в двенадцать часов начинается.
Доброе Утро задумалось. Ему не хотелось кончаться! Конечно, оно немножко устало, но усталость‑то эта была приятная… Что же теперь: только полчаса - и всё? Куда ему тогда деваться, интересное дело? Оно так и спросило Водителя Троллейбуса:
- И куда мне тогда деваться, интересное дело?
- Ну‑у‑у… - протянул Водитель Троллейбуса, - этого я не знаю. На моей памяти все добрые утра куда‑то девались, только я не спрашивал, куда именно… Разве Вам ничего не сказали заранее?
- Нет… - растерялось Доброе Утро. - Заранее мне никто ничего не говорил. Я просто само по себе пошло летать по свету: от одного к другому - по эстафете!
- Вот странные люди! - тоже растерялся Водитель Троллейбуса: ему было жалко Доброе Утро. - Отправят в мир такое вот Доброе Утро - и совсем не говорят ему, что делать! - Тут он подумал и сказал: - Мне кажется, скорее всего, Вам надо будет прекратиться.
- Как это - "прекратиться"? - спросило Доброе Утро.
- Так… как‑нибудь! - туманно ответил Водитель Троллейбуса.
- Ничего себе! - чуть ли не рассердилось Доброе Утро. - Вот если бы Вам кто‑нибудь сказал: "Прекратитесь!" - Вы бы в ответ на это как себя повели?
- Прекратился бы, наверное… - задумался Водитель Троллейбуса.
- И как бы именно Вы прекратились? - полюбопытствовало Доброе Утро.
Водитель Троллейбуса не знал, что сказать… От растерянности он даже одну остановку пропустил - и пришлось ему возвращаться, и все, кто ждал на остановке, были так этим возмущены, что, входя, даже не сказали водителю троллейбуса: "Доброе утро!"
- Ну, вот, - вздохнуло Доброе Утро, - начинается. То есть - кончается… До чего же это грустно‑то - прекращаться… прямо хоть плачь!
Тут оно присело на краешек сиденья в троллейбусе и стало смотреть в окно. А за окном шла размеренная жизнь, нисколько не напоминавшая утреннюю: никто больше никуда не спешил, город вел себя деловито, спокойно…
Водитель Троллейбуса поочередно поглядывал то на совсем опечалившееся Доброе Утро в смотровое зеркальце - очень уж ему Доброе Утро жалко было, то на стрелки часов… Но вот стрелки часов остановились на двенадцати - как раз тогда, когда Водитель Троллейбуса подъехал к следующей остановке и открыл двери.
- Добрый День! - радостно поприветствовал его первый же из вошедших, улыбаясь во весь рот.
Водитель Троллейбуса решил лучше совсем не отвечать и бросил осторожный взгляд в зеркальце. Никакого Доброго Утра на краешке сиденья уже не было…
- Добрый День! - посыпалось на водителя троллейбуса со всех сторон - а он не отвечал и не отвечал, так что пассажиры замирали в дверях, удивляясь, почему же он не отвечает ни на чьи приветствия.
- Не узнали меня? - раздалось вдруг около его кабины. - Я же Доброе Утро! Доброе Утро, которое перешло в Добрый День. Так, оказывается, всегда бывает: если утро доброе, то и день добрый будет!
- Вы, стало быть, не прекратились? - осторожно спросил Водитель Троллейбуса.
- Какое там! - рассмеялся Добрый День. - Я только начинаюсь… и у меня ещё знаете сколько работы!
Тогда Водитель Троллейбуса облегчённо вздохнул и, извинившись перед пассажирами, всё ещё ждавшими от него ответа, поприветствовал каждого в отдельности, с удовольствием произнеся раз десять:
- Добрый День!
А потом закрыл двери и отправился дальше, весело поглядывая по сторонам и размышляя при этом так: "Значит, если утро доброе, то и день добрый. Ну, а если день добрый, то и вечер, конечно, добрым будет- иначе и быть не может! А что… здорово ведь тут, на нашей планете, всё устроено!"
БОЛЬШАЯ ШИШКА НА МАЛЕНЬКОЙ ГОЛОВЕ
Понятно, что для сказки этой можно было бы выбрать и что‑нибудь получше, чем Большая‑Шишка‑на‑Маленькой‑Голове… например, Маленькую‑Шишку‑на‑Большой‑Голове - уж она‑то, во всяком случае, была бы привлекательнее! Но, увы, выбор был сделан раньше, чем об этом успели подумать: дело в том, что Большая Шишка уже сидела на Маленькой Голове в тот самый момент, когда сказка начиналась… Ничего хорошего в этом, конечно, не было, но куда ж тут денешься: когда на такой Маленькой Голове такая Большая Шишка, о чём‑нибудь другом и писать трудно!
Короче говоря, Большая Шишка сидела на Маленькой Голове и довольно противно на вид усмехалась.
- Чему усмехаемся? - деловито спросил Медный Пятак, как раз в этот момент находившийся на пути к Большой Шишке (к шишкам всегда прикладывают медные пятаки… хоть это и странно).
Большая Шишка с неприязнью посмотрела на Медный Пятак и ответила:
- Сижу хорошо - вот и усмехаюсь. Прямо посередине головы сижу… повезло мне!
- И как же Вас посадить‑то умудрились? - полюбопытствовал Медный Пятак, причём в основном из вежливости, поскольку история шишки его на самом деле совершенно не интересовала.
- Я начну издалека, - приступила к рассказу Большая‑Шишка‑на‑Маленькой‑Голове, и Медный Пятак сразу заскучал: он не ожидал, что эта шишка такая словоохотливая, потому как давно привык к молчаливым шишкам.
- Был жаркий летний день, - неторопливо продолжала Большая‑Шишка‑на‑Маленькой‑Голове. - Столбик термометра поднялся до отметки тридцать два градуса выше нуля… Люди бродили по городу в поисках прохладного тенистого уголка…
- Опустите, пожалуйста, эти подробности, - строго сказал Медный Пятак (пятаки вообще народ строгий), - и переходите ближе к делу.
- Уже перешла, - огрызнулась Большая‑Шишка‑на‑Маленькой‑Голове, - а именно: когда начала говорить о людях. Один из этих людей спрятался от солнца под яблоней. У него была маленькая голова. И вдруг яблоко на самой верхушке яблони совершенно внезапно созрело. Ветка, вскормившая спелый плод, не выдержала его веса и сломалась. Яблоко начало падать и угодило прямо по голове тому, кто прятался от солнца под яблоней. - Тут Большая‑Шишка‑на‑Маленькой‑Голове выдержала торжественную паузу. - Так я и появилась на свет…
- Какая романтическая история! - заиздевался Медный Пятак, уже совсем готовый прихлопнуть Большую‑Шишку‑на‑Маленькой‑Голове. Но та, оказывается, ещё не закончила.
- И сегодня, - добавила она, - я с радостью приветствую бесконечную жизнь!..
После этих слов почти прихлопнувший её Медный Пятак вынужден был остановиться. Ему сделалось неловко прихлопывать Большую Шишку именно сейчас, сразу после того, как она поприветствовала бесконечную жизнь. Но так или иначе, а надо было выходить из этого нелепого положения - и Медный Пятак не нашёл ничего лучше, чем философски заметить:
- Видите ли, дорогая моя Большая‑Шишка‑на‑Маленькой‑Голове, жизнь не так бесконечна, как Вам кажется.
- Неужели? - разочаровалась Большая‑Шишка‑на‑Маленькой‑Голове. - Какая жалость! Мне казалось, что годы пойдут медлительной чередой, а я буду расти и развиваться…
- Ну уж нет! - не выдержал Медный Пятак, в задачу которого как раз и входило то, чтобы шишки не росли и не развивались. Потом спохватился и добавил: - Видите ли, дорогая Вы моя, вся прелесть жизни в том, что она имеет конец.
- Что‑то лично я в этом особенной прелести не вижу, - подозрительно взглянув на Медный Пятак и явно ему не поверив, ответила Большая‑Шишка‑на‑Маленькой‑Голове.