На краю гибели
Наши машины, сбросив маскировку, вытянулись из березняка. Командир в реглане сел в головную машину, я встал на подножку и, всматриваясь в ночную темноту, показывал шоферу дорогу.
- Левее, левее! - говорю я.
- Правее! Резко правее! - обрывает меня командир.
Колонна ушла вправо.
- Надо было левее, - сказал я. - Мы еще до двух тополей не доехали.
- Правильно едем! - настаивает командир. - Правее бери! Скоро должна быть дорога…
Глухо урча моторами, машины шли без огней, через большое поле, прямо по целине.
- Стоп! - скомандовал командир и вышел из машины. - Вытянуться цепочкой всем, кроме раненых, - приказал он. - И следовать друг за другом на расстоянии видимости. Двинулись! - И сам пошел первым.
Мы проплутали зря. Цепь разорвалась. Спустя некоторое время вынуждены были вернуться к машинам. Начальник ругался площадной бранью, обвинял в неудаче всех, кроме самого себя.
- А ты вали отсюда к чертовой матери! - неожиданно выпалил он и, повернувшись ко мне спиной, сел в машину.
Я соскочил с подножки и, уязвленный незаслуженной грубостью, забрался в кузов продовольственной машины и улегся рядом с поваром-грузином под брезентом на мешке с мукой.
Машины некоторое время еще двигались, а затем снова остановились.
- Разведчик! Разведчик! Где он там? - послышались голоса.
- По твою душу, - улыбнулся грузин.
- Разведчика к командиру!
И я снова стою на подножке и снова показываю дорогу. Некоторое время едем молча.
- Где же твои тополя? Нет их нигде! - злится командир. - Пошел вон!
Меня прогоняли и опять вызывали. И так несколько раз.
В кромешной тьме машины ехали неизвестно куда, и только с рассветом, проплутав всю ночь по полям, мы наконец выбрались на грунтовую дорогу и помчались вперед, ощетинившись винтовками. Возле маленького полустанка колонна попала под вражеский обстрел и, на ходу приняв бой, распалась. Машина с продовольствием, на которой я ехал, очутилась совсем одна в небольшой березовой рощице, на окраине местечка Зеленая. В селе были немцы. Винтовки мы закопали в рощице - кончились боезапасы, продукты передали хозяевам крайнего дома, рядом с которым мы оказались и где довольно искусно большими зелеными ветками замаскировали машину.
Командир в кожаном реглане был виноват в том, что от нас ушли другие командиры и конный взвод ночью запропастился неизвестно куда. Надо было не ругаться с ними, а посоветоваться. А он хотел все делать сам, хотя в ночной темноте ориентироваться не мог. Всех обругал, всех разогнал, и из-за его безалаберных команд рассеялись остатки штаба этого соединения.
Что делать? Той же ночью мы с поваром и с двумя бойцами двинулись по направлению к Николаеву. Один из бойцов был мой бывший напарник по разведке, узбек. В ближайшем же селе от нас отстал повар-грузин, он был очень толстый мужчина, шагать пешком было для него страшной мукой. Потом куда-то пропал второй боец. Остались мы с узбеком вдвоем. А вскоре я и его потерял, и вот при каких обстоятельствах. Напоролись мы на немцев. Спали они в придорожном кювете - рядом лежал на боку мотоцикл без колеса, а несколько в стороне - их танкетка, без гусениц. Мой напарник решил прикончить их финкой. Как только мы обсудили план действий, со стороны танкетки раздался окрик - нас заметили, - и тут же резанула автоматная очередь. Немцы вскочили с земли, а нас обоих - как ветром сдуло: разбежались в разные стороны и растворились в темноте…
Остался опять один.
На рассвете заметил в поле стог сена и направился к нему, чтобы передохнуть. Приземлился на чей-то сапог. Кто-то выругался, и из-под стога выбрался черноволосый мужчина в немецкой фуфайке, за ним - второй - белобрысый парень. Оба без оружия, и у меня оружия не было (командир в реглане отобрал "ТТ", когда я уходил в разведку, да так и не вернул). Не успели мы и слова сказать друг другу, как перед нами, словно из-под земли, вырос верховой немец.
- Лос! Пошоль! - Дуло его автомата прочертило полукруг, указывая нам путь…
Все произошло в один миг - и вот под конвоем верхового немца мы следуем в село, к дому с мезонином, над крышей которого развевается фашистский флаг. Нас вводят в помещение. Обыскивают. Появляется офицер.
- Зольдат? - обращается он ко мне.
- Нет.
- Зольдат? - обращается он к белобрысому парню.
Тот молчит, словно воды в рот набрал.
Офицер подходит к черноволосому:
- Юде? (Еврей?)
Тот не понимает вопроса. Он грузин. Офицер бьет его по лицу: "Цап-царап! Немецкий!" - говорит он, тыча стеком в фуфайку, и, повернувшись к фельдфебелю, добавляет: - Erschiessen!
- Zu Befehl! - вытягивается в струнку пожилой фельдфебель.
Нас троих выводят наружу. Улица пустынна. В домах словно все вымерло. Две винтовки наперевес: одна - впереди, другая - позади. За плетнем стоит босая женщина в белой косынке. Она провожает нас скорбным молчанием. Маленький испуганный мальчонка держится за ее подол. Мы поравнялись.
- Матка, лопат, копат! - кричит немец.
Женщина не понимает. Тогда немец жестом показывает, что ему надо. Женщина уходит и выносит из сарая три лопаты. Идем дальше… Миновав село, выходим на картофельное поле. Один немец очерчивает палкой продолговатый квадрат, другой передает нам лопаты. Оба немца отходят в сторону. Мы начинаем рыть землю.
Стоя в стороне, в трех шагах от нас, каратели с холодным равнодушием глядят, как наши лопаты врезаются в рыхлый украинский чернозем, выбрасывают комья земли вместе с картофелинами и, порой разрезая их, обнажают белую, сверкающую влагой сердцевину… Ах, до чего же крупна и хороша эта украинская картошка!
Яма под нами становится все глубже, мы уже в ней по колено. Немец показывает винтовкой, чтобы копали не вширь, а вглубь.
- Бистро! Бистро! - приговаривает он.
- Могилу для себя роем, расстреливать будут, - шепчу я грузину.
В черных блестящих глазах под густыми бровями я вижу, как вспыхивает его ненависть, как задвигались давно не бритые скулы, сжались крепкие челюсти.
- Hast du Feuer? - спрашивает один каратель другого, вынимая сигарету из портсигара.
- Komt! - отвечает тот.
Немцы чуть отошли от нас в сторону, закуривают. В это мгновение грузин с лопатой наперевес одним прыжком вылетает из ямы. Я выскакиваю вслед за ним. И мы оба со всего маху оглоушиваем карателей лопатами, потом бьем еще раз, и все трое разбегаемся в разные стороны… Меня укрывают кукурузные заросли.
Катя и ее подруга
Пять ночей, обходя немецкие посты, я пытался догнать наши отступающие части…
В одном из сел, зайдя в крайний дом, в котором собирался отдохнуть и попросить хлеба, напоролся на немцев, был схвачен, посажен в машину и вскоре под конвоем с такими же "скитальцами", как я, очутился в фашистском лагере в небольшом городке Александрия Кировоградской области.
Проснулся в лагерном бараке. Одна мысль сверлит мозг: бежать! бежать! бежать! Слышу крики на построение. Знание немецкого языка и от немцев, и от пленных скрываю. Быстро вскакиваю с голого пола и попадаю в колонну заключенных, выходящих в город. Весь день мы таскаем книги из городской библиотеки на улицу. Кое-что все же удалось спасти, в сутолоке прячу книги за батареи отопления. Немцы на улице обливают книги керосином, поджигают. В огромном костре коробятся и шуршат страницы Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гете, Шиллера. Черными птицами порхают по ветру. Немцы гогочут.
Время обеда. Из лагеря привезли бачок баланды. Нам раздали железные миски. Кучно сели на землю и начали свою горькую трапезу. Откуда-то доносится лязг железных цепей. Через минуты две-три видим моряков, которых гитлеровцы ведут под усиленным конвоем. Тельняшки на моряках висят клочьями. Лица в синяках и кровоподтеках. На головах у многих окровавленные бинты. Они медленно бредут мимо нас, попарно закованные в цепи. Вместе с нами наблюдают за этой процессией местные жители. Какая-то старушка вынула из кошелки буханку хлеба: "Пан, пан! Разреши…"
- Weg! Weg! - Конвой отталкивает старушку прикладом винтовки. Безрукий матрос встряхивает темными кудрями: "Не надо, мать! Мы сыты!" "Во какие кольца обручальные мы у Гитлера заработали!" - смеется другой, потряхивая цепями.
- Schnauze halten! - кричит конвоир.
Ночь. Стоит на мгновенье опустить веки, как снова в глазах маячат черные птицы пепла от горящих книг, проходят закованные в цепи моряки. Отчаяние будоражит сознание, не дает уснуть, боль обжигает сердце.
Время сместилось. Прошлое кануло в бездну, как будто его и не было вовсе. Все обнажилось до предела, до крайности. Каждый нерв ощутим. "Так вот она какая, эта война, - жестокая, беспощадная, и в ней, в этой безжалостной, кровавой бойне надо найти свое место… Бежать! Только бежать!"
…Ранним утром с небольшой группой заключенных под конвоем я очутился на огромном дворе. Каменные строения расположены вокруг кольцом. Двое железных ворот охраняются с внешней и с внутренней стороны автоматчиками и выходят на параллельные улицы: на Перекопскую и Красноармейскую. До войны здесь было артиллерийское училище. Поблизости железнодорожная станция, об этом легко догадаться по паровозным гудкам.
Присматриваюсь и отчетливо сознаю - отсюда без посторонней помощи не вырвешься. Во дворе, кроме нас, пленных, работают много вольнонаемных и служащих из Александрии, у них в эту зону есть специальные пропуска. Кругом снуют немецкие солдаты и офицеры, за нами неотлучно следят лагерные конвоиры, запрещают общаться с вольнонаемными. Мы выполняем функции рабочей бригады. Одни таскают доски и бревна, другие - песок и глину для штукатурки центрального здания. Кто заделался столяром, кто - кузнецом. Три человека очищают от мусора двор. И на всех на нас нацелены фашистские автоматы. Обдумываю план побега.
Наступило время обеда. Нас собрали в бараке в общую кучу, и тут меня и еще одного заключенного послали под конвоем в здание немецкой кухни за хлебом. В хлеборезке под наблюдением немки работают две наши девушки. Одна специальной машинкой режет буханки белого хлеба, другая - намазывает тонкие ломтики маслом, вареньем, медом - все это только для солдат расположенной здесь немецкой воинской части. В деревянный ящик девушки собирают хлебные обрезки, за которыми мы и пришли.
Улучив момент, когда немка вышла из хлеборезки, я подошел к одной из девушек.
- Как тебя зовут? - тихо спросил я.
- Катя, - улыбнулась девушка и так приветливо на меня посмотрела, что я решился попросить ее о помощи.
- Ты поможешь мне?
Она озадаченно посмотрела на меня и после некоторой паузы кивнула головой. В ее глазах я прочитал вопрос: "А чем? А как?"
- Ты завтра работаешь?
- Нет, выходная. Сменщица выйдет.
- Вот и хорошо! - прошептал я. - Приходи, только не одна, а обязательно с подругой, в обед и встань на Красноармейской, на углу переулка напротив вон тех ворот. - И я показал рукой в нужную сторону. - Захвати с собой что-нибудь из одежды и обувь, а то ты видишь, в чем я…
- Хорошо!
Дверь отворилась, вошла немка с моим напарником, он держал железный кувшин с эрзац-кофе. Я подхватил ящик с обрезками хлеба, и мы вышли в коридор. Конвой нас ждал.
Остаток дня я обдумывал каждый шаг, каждую деталь, тщательно взвешивал все "за" и "против"…
Утром нас погнали из лагеря - и снова на тот же огромный двор. Я очень нервничал, и бревна, которые были так тяжелы вчера, сегодня казались мне совсем легкими. Еще до обеда я оставил в коридоре здания, откуда собирался бежать, топор и пилу. Во время обеда в бараке, когда уже был роздан хлеб и заключенные уселись на землю с кружками, я подбежал к своему конвоиру и стал ему жестами объяснять, что, мол, забыл в коридоре инструмент.
- Лос! Бистро! - сказал он.
Вихрем помчался через двор. В моем распоряжении было всего три-четыре минуты. В коридоре вольнонаемные плотники под наблюдением немцев перестилали полы. Задержав дыхание, я медленно, делая вид, что что-то разыскиваю, пошел вдоль коридора… Сейчас будет дверь, за которой еще вчера я присмотрел висящий на стене ключ от уборной. Открываю дверь. Ключ висит. Хватаю ключ, кладу в карман и направляюсь в конец коридора. Ноги почти не слушаются. Сердце бьется учащенно. Открываю уборную (в которую входили только немцы), запираюсь на ключ изнутри, дергаю первую раму окна, за ней - вторую. В окно врывается уличный шум, мимо проезжают какие-то подводы, гудят машины, снуют люди. Какой-то малыш кричит другому: "Гей, Панас, мамо тэбе шукае!.." На противоположной стороне улицы, на углу, сидит старушка, торгует семечками и возле нее… - о, счастье! - стоит Катя с подругой. Махнул рукой. Катя заметила. Мерный стук кованых сапог заставил меня отпрянуть от окна. Но часовой не доходит до моего окна, останавливается, поворачивается, и я слышу мерные удаляющиеся шаги. Выглядываю, вижу метрах в пяти от меня спину, каску, локти с засученными рукавами, автомат на шее. Руки фашиста на автомате. Снова сигналю Кате. Подруга ее перешла дорогу, значит, поняла, что надо как-нибудь отвлечь часового, чтобы стоял ко мне спиной…
Катя быстро идет к моему окну. Лицо сосредоточенное, серьезное. Еще несколько мгновений, и я молниеносно освобождаюсь от деревянных постолов и с кошачьей ловкостью соскакиваю вниз, с подоконника на тротуар. Тут же накидываю протянутое Катей пальто, нахлобучиваю на бритую голову кепку, обуваюсь в чьи-то тапочки, и через несколько секунд мы с Катей пересекаем улицу и сворачиваем в переулок. Ее подруга все еще посмеивается и, жестикулируя, привлекает к себе внимание немецкого часового…
Вспоминаю сейчас все это, и мне даже страшно подумать, на какой риск шли эти отважные девушки-комсомолки. Если бы не они, что было бы со мной?!
В гостеприимной семье
Катя и ее мать приютили меня на ночь. Наутро - в путь. В гражданской одежде, с противогазной сумкой через плечо, где были куски хлеба, початки вареной кукурузы и вареные бураки - дары моих добрых спасителей, - я выбрался из города.
Шагаю только по ночам, а днем отсиживаюсь в укромных местах.
Прошла неделя.
Отдохнув в чьем-то саду, заросшем густой крапивой, я как-то под вечер вышел на улицу большого села. Немцев здесь не было. Фронт, видимо, прошел стороной. На скамейке посреди сельской улицы собрались девушки. Парней - ни одного. Вокруг полно ребятишек. Я поравнялся с девчатами.
- Добрый вечер!
- Добрий вичер! Сидайте!
Я присел. Рядом со мной - белокурая франтиха с голубыми глазами. От нее пахнет французским одеколоном. Улучив момент, тихо спрашиваю:
- Ты здешняя?
- Нет.
- А откуда?
- Из Днепропетровска.
- А здесь что делаешь?
- За картошкой. Днепропетровский немецкий комендант дал машину с немецким шофером. А здесь гощу у родственников. - Она кивнула головой на окно дома, рядом с которым мы сидели.
Девушки расходятся, ребятишки тоже. Мы остались одни.
- А ты откуда?
- Отбился от части. К своим пробираюсь. Вот посижу с тобой чуточку и в Николаев подамся. Могу и тебя прихватить в попутчицы.
- В "попутчицы"… А может, ты ко мне в "попутчики", - усмехнулась девушка. - Что это у тебя в сумке? Противогаз?
- НЗ.
- Что?
- Неприкосновенный запас.
- А ну-ка. - Она с любопытством заглянула в сумку и посмотрела на меня с сожалением. - Не позавидуешь тебе.
Я промолчал. "Днепропетровск уже под немцами" - эта новость ударила словно обухом по голове.
- Немецкие офицеры говорят, что и Ростов взяли, что к зиме будут в Москве.
"А Николаев? - подумал я. - Что, неужели и там уже немцы?"
Сидим молча.
Но вот она встала. В лунном свете вижу ее складную фигурку, на ногах туфельки на высоких каблуках.
- Ну, желаю тебе счастливого пути!
- Тебе тоже! - Я смотрю ей вслед, и какое-то необъяснимое чувство заставило меня задержаться. Скручиваю козью ножку; закуриваю.
В доме заплакал ребенок. Захлопнулось окно. Я встал и, машинально открыв калитку, вошел в сад. Тропинка повела меня между яблонями куда-то вниз, и в лунном свете я наткнулся на завешенный простыней вход в самодельное бомбоубежище. Постоял в нерешительности, нагнулся, легонько отстранил простыню и очутился внутри.
- Кто это?
Я зажег спичку и увидел знакомую девушку.
- A-а, попутчик! НЗ! - засмеялась она и зажгла свечку. - Как же тебе удалось меня найти?
- Чутье подсказало, я ведь старый разведчик.
- Старый? Сколько же тебе лет?
- Девятнадцать.
- А мне двадцать два… Только не дыми на меня, пожалуйста. Здесь и так дышать нечем.
Я погасил козью ножку.
- Как тебя зовут?
- Люся. А тебя?
Я помедлил с ответом:
- Володя.
- Вот здорово!
- Почему?
- Да так… Совпадение… Моего мужа так звали.
- А ты замужем?
- Была… Есть хочешь? Принести тебе молока? - И, не дождавшись ответа, она проскользнула мимо меня к выходу.
Вокруг такая тишина, что кажется, и войны никакой нет.
Люся вернулась с крынкой и свежей пшеничной буханкой. С наслаждением выпил вечернего молока, отломил кусок мягкого душистого хлеба.
- Слушай, - неожиданно произносит девушка. - А может быть, ты останешься? Поедем в Днепропетровск. Ведь пропадешь. Поедем, а? - спрашивает она ласково, почти по-матерински, прикоснувшись к моей голове.
Чувствую, что меня захлестывает волна нежности… Кружится голова. Я плохо понимаю происходящее…
- Глупый! - Она гладит меня по голове. - О, майн гот! - произносит она по-немецки.
- Ты знаешь немецкий?
- Как же мне его не знать, если я немка.
- Как немка? - удивился я.
- Очень просто, я родилась в немецкой колонии под Одессой, но немка только по отцу, мама у меня русская.
- Вот это да!
- Что улыбаешься?
- Я ведь тоже говорю по-немецки.
- Неужели? - И она задала мне несколько вопросов на немецком языке, на которые я легко ответил.
- Где ты учился? Или ты тоже немец? - Люся была крайне удивлена.
- Нет, я не немец… Но язык знаю с детства. У нас в семье жила немка Эмма Ивановна. Дома мы, дети, говорили только по-немецки. Когда она умерла, мне было десять лет, и мама моя преподавала немецкий язык в школе.
- Как это здорово! Сейчас немецкий тебе здорово пригодится… А то, что мы встретились, - это судьба. И ты будешь со мной счастлив! Я хочу, чтобы ты остался со мной. И никуда я тебя не пущу. Некуда тебе идти! Понимаешь - некуда! Где фронт, ты не знаешь, а бои теперь далеко на востоке. Всех мужчин немцы загоняют в лагеря и будут вывозить в Германию. А со мной ты не пропадешь, я тебя выручу… Ну, как? Останешься?