- Разыскиваю танки дивизии "Мертвая голова". Наскочил на боевое охранение. Что за черт! Фельдфебель все напутал. Зашел к нему в землянку, он мылся, весь в мыле, как дьявол. - Я пытаюсь разговорить лейтенанта, но он молчит. Я продолжаю: - Спросил, где находится штаб батальона, а этот кретин показал в сторону фронта. Идиот!
Лейтенант упорно молчит и, не сказав ни слова, приводит меня к знакомой землянке. Спускается вниз к злополучному фельдфебелю.
- Вы куда послали капитана?
- Как куда? - удивляется фельдфебель.
- Я снял его с тринадцатого номера!
- Ну?!
- Вы с ума сошли! Послали его к русским!
- Я сказал господину капитану, - оправдывался фельдфебель, - чтобы он держался за провод.
- За провод, за провод, - сердится лейтенант и, резко отвернув одеяло у входа, приказывает: - Отконвоировать капитана в штаб батальона!
- Есть! - отвечают автоматчики.
- Ну и злой же ты, лейтенант. Как собака! - сказал я ему на прощание.
Идем лесом. Держусь за провод. Ветви елок больно хлещут по лицу. Впереди и позади - автоматчики, уйти нельзя. Ясно, я попался. Почему? Видимо, потому что никогда за всю войну не был на передней черте и не представлял себе, как переходят фронт.
Да, мне жестоко не повезло. Фронта я не перешел. И финал пока невеселый: иду под конвоем автоматчиков…
Вот и землянка. К стволу большого дерева привязаны оседланные кони. Вернее, это не землянка, а шалаш, сложенный из бревен и засыпанный дерном и листьями.
Первый автоматчик уже успел зайти внутрь и доложить обо мне. Я вхожу следом за ним. В полутьме, вокруг опрокинутого ящика из-под консервов, сидят три офицера и режутся в карты. На ящике расстелена газета, на ней ворох немецких марок. В ногах у майора откупоренные бутылки с вином.
Майор, командир батальона, только что выслушавший рапорт автоматчика, сидит в расстегнутом кителе, по всему видно, он здорово во хмелю. Рядом с ним лейтенант и капитан, они тоже изрядно "поддали". В шалаше жарко от пылающей и дымящей железной печурки.
- Хайль! - говорю я.
- В скат играешь? - неожиданно спрашивает майор. Я гляжу на его розовое, освещенное горящей свечой лицо с блестящими глазами и как ни в чем не бывало отвечаю:
- Разумеется.
- Тогда садись!
И вот я уже в компании подвыпивших офицеров дуюсь в карты. Пьем вино и шнапс. Мне надо выяснить, где я нахожусь, но стоит мне только заикнуться, как майор перебивает:
- А ну его к черту, этот фронт! Надоело! Ходи лучше. Черви козыри! Куда ты суешь, не та карта! - Он останавливает лейтенанта, который перепутал масть. Отдаюсь на волю случая - деньги у меня есть. Пью осторожно, слежу за всеми.
Игра кончилась. Офицеры ушли. Я лежу на соломе рядом с майором. В колеблющемся пламени свечи вижу его профиль, высокий лоб, щеточку волос, подстриженных бобриком. Он бледен, резко обозначены морщины у рта. Майор чем-то напоминает мне капитана Бёрша. Но этот не такой лощеный и не такой брезгливый.
- Черт бы побрал эту войну и нашего сумасшедшего фюрера, погубил германский народ. Сколько молодых погибло, сколько искалечено! - Он глянул на меня. - Вот ты, например, у тебя я заметил пять нашивок, значит, пять ранений, а ты еще совсем молодой, сколько тебе лет? Двадцать пять, не больше?
- Двадцать шесть.
- Ну вот, так я и думал, а ты уже калека. А сколько наших вообще полегло? Сколько без рук, без ног? Сколько в плену будут сидеть? Ведь войну-то мы все равно проиграли. Как ты считаешь?
- Да, я думаю, что трудно будет вылезти нам из этой каши, - уклончиво и осторожно лавирую я.
- Такая свистопляска, что живым все равно из нее не выбраться. - Тут разошедшийся фронтовик обрушил на Гитлера столько нелестных выражений, что сам устал: - Ох! Ну, ладно, давай спать. - Он задувает свечу, и только красный пламень в печурке освещает сейчас лесное тесное жилище.
И тут я решаю еще раз испытать судьбу.
- Слушай, майор, - говорю я, не поворачиваясь к нему лицом. - Дело у меня есть.
- Что за дело?
- Потерял офицерскую книжку, куда-то запропастилась, а может быть, осталась в части, в моем личном деле, холера ее возьми!
- А где твоя часть?
- Если б я знал, болтаюсь по лесам, ищу ее…
- А ты из какой части?
- Из "Мертвой головы".
- Э-э-э, так она, говорят, из кольца вышла.
- Ну?
- А давно скитаешься?
- Да с месяц, пожалуй.
- Не беда. Завтра что-нибудь придумаем. Я напишу письмо полковнику, командиру нашего полка. Он человек незлой, ко мне относится хорошо. Он тебя оставит при нашей дивизии. Сейчас сам черт ногу сломит… Кругом такое творится, что особенно придираться не будут. В крайнем случае он может дать тебе отношение, что ты весь месяц провел в нашем полку. Передашь бумагу в комендатуру, и она разыщет твою часть. Давай спать.
- Я вижу, ты - человек…
- Надо же своих выручать… Что-нибудь сообразим. Давай спать.
Я слышал, как он зевнул в темноте и потянулся на хрустящей соломе. Через мгновение он храпел.
Я долго не мог уснуть. Все обдумывал, как надо правильно поступить в данной ситуации. Ничего путного в голову не приходило. Забылся в тревожном полусне… Мне снилась тюремная камера, перекрестные допросы… И вдруг отчетливо увидел склонившееся надо мной женское лицо в косынке с красным крестом и явственно услышал: "Was fehlt Ihnen?" Очнулся. "Похоже, скоро буду в каком-то немецком госпитале", - подумал я и снова впал в забытье.
Утром, первое, что я увидел, была моя форма - вычищенная, распяленная на самодельных плечиках из сучка и повешенная на крюк, вбитый в бревно шалаша. Майор уже умывался где-то возле входа, фыркая от холода сентябрьского утра.
Снова была затоплена печурка, и мы с майором позавтракали на ящике, заменявшем стол. Меня все время беспокоила одна мысль: помнит ли он сказанное накануне или же был так пьян, что молол ерунду? Но он сам вспомнил вчерашний разговор и сразу после еды сел писать письмо.
- Как твоя фамилия?
- Люцендорф. Имя - Фридрих (это были имя и фамилия бывшего владельца моей капитанской формы).
- Так вот. Поедешь к командиру полка и передашь письмо. Скажешь, что я шлю ему сердечный привет.
Майор приказал оседлать мне своего коня и поручил двум солдатам сопровождать меня.
- Вот тебе охрана. - Он хлопнул меня по плечу. - Давай, танкист, скачи на четырех копытах. Все будет в порядке. Привет!
- Спасибо, майор, за гостеприимство. Будь здоров!
…Мы едем лесом - трое верховых. Утро тихое, слышен лишь гул самолетов в осеннем облачном небе. Я пытаюсь заговорить с провожатыми, но они сдержанны, на откровенность не идут.
Вот и конец пути. Невдалеке от дороги вижу большой белый дом со строениями вокруг. Видно, бывшая помещичья усадьба.
- Штаб вон в том доме, господин капитан, - говорит один солдат. - Здесь мы вас оставим. - И оба поворачивают коней. Я слезаю с Майорова вороного, они берут повод и в галопе исчезают из виду - я остаюсь один.
Прежде чем идти в штаб, сворачиваю в лес, сажусь на пенек под елку и обдумываю создавшееся положение. От немцев я выскочил, но фронта не перешел. На этот участок рассчитывать больше не приходится - здесь меня могут узнать в лицо. К Кринке возвращаться нельзя - нет солдатской формы и, кроме того, на хуторе могут быть немцы. Это несомненно. В руках у меня письмо к полковнику, который с майором в хороших отношениях. Есть шанс получить документ, который оградит меня от полевой жандармерии, от патрулей, от случайных недоразумений. Такой свежий документ, адресованный в комендатуру, мне крайне необходим. Получу его, рассуждал я про себя, а тогда поразмыслю над тем, в каком районе лучше снова переходить фронт… Но сначала надо прочесть письмо. Открываю конверт. Что за ерунда? Готика! Готического шрифта я не знаю. Смог только разобрать: "Господин полковник…" И все! Как же быть? Ну, думаю, видно было по всему, что майор доброжелателен и, очевидно, написал полковнику то, о чем говорил… Да, дела… А если полковник начнет что-либо спрашивать? Ну, допустим: "Где отстали от обоза?" Отвечу: "В районе Ауце". "Что за обоз?" Скажу: "Два экипажа для танков "пантера"". Фамилию фельдфебеля я знаю, унтер-офицера тоже… знаю фамилию и командира полка, и командира дивизии… А спросит: "Куда шел обоз?" - "В Тукумс". - "А почему в Тукумс?" Отвечу: "Бои шли в районе Нарвы, подбитые танки ремонтировались в Риге, а в Тукумсе шло переформирование танковых экипажей…" Что ж, надо рискнуть. Другого выхода просто нет.
Во дворе штаба царила обычная суета: туда-сюда сновали мотоциклисты, подъезжали и отъезжали грузовики, бегали солдаты, спокойно похаживали часовые. Я подошел к дому, узнал, где находится командир полка, и поднялся к нему на второй этаж.
Усталый, пожилой полковник сидит за столом. За ним, на стене, карта с флажками, обозначающими линию фронта. На столе два полевых телефона.
- Хайль Гитлер! Разрешите, господин полковник, передать вам письмо. Я разыскиваю штаб полка танковой дивизии "Мертвая голова" и попал в штаб вашего батальона…
Полковник молча протягивает руку, берет письмо, вскрывает его и читает.
- Ваши документы, - говорит он, не глядя на меня.
Я достаю "марш бефельц" на имя Фридриха Люцендорфа и подаю ему.
- Это все? - Полковник поднимает на меня рыбьи глаза, они бесцветны, как дождевая вода.
- Все, что я сумел сохранить. Вернее, что в данный момент имею при себе. Остальные документы в части, в моих личных вещах.
- Вы завтракали? - неожиданно спрашивает он.
- Так точно, господин полковник.
- Спускайтесь во двор и ждите вызова.
Козырнув, я вышел окрыленный. Во дворе шла все та же суета. Возле пакгауза солдаты сгружали ящики с французского фургона.
- Сигареты? - радостно крикнул пробегающий мимо молодой унтер-офицер с папкой в руках.
Лейтенант, следивший за разгрузкой, передразнил его:
- Сигареты? Сигары, а не сигареты! Дадим русским прикурить!
- A-а! Фауст патронен, - разочарованно протянул унтер и, заметив меня, козырнул.
Время тянулось бесконечно долго. Да, видимо, и на самом деле прошло не менее двух часов. Во двор въехал какой-то мотоцикл. Я даже не обратил на него внимания, поглощенный своими мыслями. Вывел меня из раздумий резкий голос лейтенанта:
- Господин капитан, ваша фамилия Люцендорф?
- Да.
- Прошу занять место в коляске.
С упавшим сердцем я уселся в коляску, положив на колени свой автомат. Я сразу увидел, что мотоцикл принадлежит полевой жандармерии. Сзади водителя сел лейтенант, и я заметил, что он держит за пазухой белый конверт, в котором, очевидно, был мой "марш бефель". Мотоцикл затарахтел, рванулся вперед и вылетел на дорогу.
Побег
- Прошу вас, господин капитан, все лишнее выложить на стол.
Оберштурмбаннфюреру лет около пятидесяти, он лысый, тучный, голос у него жирный, рокочущий.
Я выкладываю пистолет "ТТ", планшет с картами, вынимаю из кобуры "вальтер", снимаю с руки компас.
- Часы тоже? - спрашиваю я.
- Часы можете оставить.
- Носовой платок?
- Оставьте.
- Тогда все.
Свой автомат я поставил в углу комнаты при входе в штаб полевой жандармерии.
- Вы свободны, - говорит толстяк лейтенанту и фельдфебелю, присутствующим здесь. Те уходят, и мы остаемся с оберштурмбаннфюрером с глазу на глаз.
- Садитесь! - рокочет он.
Я сажусь на стул и чувствую, что в заднем кармане галифе лежат браунинг и запасные обоймы. Я забыл об этом, и мне стало не по себе.
- Когда вы отстали от части?
- Двадцать пятого июля.
- В каком районе?
- Недалеко от города Ауце, шли с юга на северо-восток, на Тукумс.
- Где ваша офицерская книжка?
- Осталась в повозке, вместе с другими документами. Там был мой чемоданчик с личными вещами.
- Как же вы отстали от обоза?
- Из-за одной женщины. Отлучился по личным делам. А на обратном пути в темноте лошадь, перепрыгивая через канаву, оступилась и вывихнула ногу. Всю ночь я с ней провозился, не мог вправить. Отвел на ближайший хутор, а в Тукумс был вынужден добираться на попутной машине. Но в Тукумсе обоза не оказалось, он где-то застрял в стороне от главной магистрали. В поисках его я потерял несколько суток. Начал искать штаб полка - не нашел. Штаб своей дивизии тоже не нашел и явился в штаб полка 218-й дивизии. Оттуда направлен к вам.
- Кто командир вашего полка?
- Полковник Крепc.
- У меня пока все, - пророкотал толстяк, записав мои показания. - К сожалению, я вынужден вас задержать, господин капитан.
Правда, условия у нас неважные, но я думаю, что ваше дело в ближайшие дни уладим. Так что придется немного потерпеть. Я постараюсь облегчить, как смогу, вашу участь. Выходить из помещения вы сможете когда захотите, только будете давать знать. Я распоряжусь. Питаться будете лучше, чем другие. Табаком я вас обеспечу.
- Спасибо за заботу, - буркнул я.
- Лейтенант! - гаркнул толстяк. - Отведите капитана, - и тут же добавил, обращаясь ко мне: - Пояс и кобуру тоже оставьте здесь.
И вот меня приводят в какой-то сарай. Кругом кромешная тьма. Понемногу привыкаю, различаю деревянную лестницу, которая ведет на второй этаж, - там какое-то помещение, видимо с окном. Хозяева хутора занимают полдома, тайная полевая полиция - две комнаты. Рядом с нашим сараем - свинарник (слышно похрюкивание свиней). У хозяина есть и корова. Кроме меня, в сарае еще трое - немецкий солдат и двое гражданских: все они лежат внизу на соломе. В углу стоит параша. Я ложусь рядом с арестованными. Они молчат, я тоже. Два раза в день нас выводят во двор. Меня конвоируют отдельно.
"Не обыскивали, - думаю я. - Значит, не положено обыскивать офицера дивизии СС по уставу или потому, что взят не "с поличным".
Арестанты каждый день меняются. Одних уводят, других приводят. Вот привели трех русских и одного латыша-подростка и в тот же день увели. Потом были два литовца и немецкий солдат-дезертир. Потом доставили еще одного русского, лет тридцати пяти, в ватнике.
На четвертый день оберштурмбаннфюрер вызвал меня к себе в кабинет.
- Могу вас порадовать, дорогой капитан! - объявил он. - Я же сказал вам, что не пройдет и недели, как я улажу ваше дело. Ваш вопрос решен. Вам полагалось два года концлагерей за дезертирство, но вы их избежали. Вам крупно повезло!
- Так что же решило начальство? - поинтересовался я.
- Ваша часть найдена. Правда, она уже в Германии, но я добился своего. Я надоедал, пока они не выслали сюда в котел офицера из штаба вашей дивизии. Он уже вылетел самолетом в Латвию - пришла радиограмма. Он вас заберет с собой, он вас знает лично. Таков порядок! Прибудете к себе в часть, а там все образуется. Чего только на фронте не бывает. Головы теряют люди, не только офицерские книжки. Ну как, надеюсь, вы довольны?
Я обомлел.
- Ну, конечно, господин оберштурмбаннфюрер. Отлично! - с трудом выдавил я, стараясь улыбнуться, и тут же почувствовал, что капли холодного пота выступили у меня на спине под кителем и на лбу.
- Ждите. Сегодня, в крайнем случае завтра, ваш коллега уже будет здесь.
"Очная ставка! Очная ставка!" - стучало в мозгу, когда я шагал под конвоем через двор. Ноги стали ватными, и я их не чувствовал. "Очная ставка! Он знает убитого офицера лично… Я погиб".
Было около десяти часов вечера. Я лежал на соломе, лихорадочно обдумывал свое положение и искал выход. Лежу, нервничаю. Прошусь в уборную. Стою там, наблюдаю за часовым. В щели между досками вижу второго, который сидит на крыльце, покуривая. "Да, отсюда не уйти! Перепрыгну через забор - скосит из автомата. Убью обоих часовых - из дома выскочат другие…"
Возвращаюсь в сарай, меня окликает толстяк. Иду к нему, как на плаху. Вхожу. Он один, протягивает мне сигареты.
- Ну как, замучились ждать? Скоро, скоро… Не беспокойтесь, а то бы суд… Зачем вам это нужно? Сейчас стало строже… Но у вас, надеюсь, все обойдется… Сначала мне, правда, предложили привезти вас в Салдус, но я сказал: "Дорога плохая - дожди…" - "Ладно, - говорят, - офицер к вам сам приедет. Передадите с рук на руки". Отдыхайте, уже одиннадцать часов.
Снова сижу в сарае. В кармане у меня сигареты, кусок сыра и кусок колбасы от обеда. Остальным давали только хлеб и кофе. Я придвигаюсь к русскому в ватнике. Дергаю в темноте его за рукав. Двое других спят, прижавшись друг к другу. В сарае холодно. Даю соседу колбасу, сыр, сигарету. Он доволен, начинает жевать.
Через некоторое время шепчу ему по-русски:
- Поднимись наверх. Поговорить нужно.
Русский удивлен. Услышав русскую речь, он соглашается. Крадучись, лезем на второй этаж. В вечерних сумерках можно различить небольшую железную печурку, стоящую под окном.
- Как тебя зовут?
Парень несколько озадачен.
- Григорием звать, - помедлив, отвечает он.
- А ну подсади меня, я погляжу наружу.
Я встаю на печурку, подтягиваюсь на руках. Григорий поддерживает меня за ноги. Подоконник шириной с четверть метра, и я не могу дотянуться до наружного края окна (вернее, не окна, а отверстия в каменной стене сарая). Опускаюсь обратно.
- Ну что?
- Ничего не видно, только крышу дома, до того края не дотянулся.
- А ты что, бежать задумал? - Григорий в полумраке пыхтит сигаретой.
- Если не убегу сегодня, завтра меня расстреляют.
- Та-ак. Выходит, погорел… Ну, раз такое дело, лезь еще раз, может, дотянешься.
Я снова влезаю на печурку. Григорий встает рядом. Я подтягиваюсь, и Григорий, присев, подставляет мне плечи. Теперь я могу не только дотянуться до противоположного края окна, но и высунуть голову наружу… Вижу под сторожевым грибком часового, он курит, укрывшись от дождя. Спускаюсь вниз. Надо передохнуть.
- Ну что?
- Часовой сидит, курит. Лица не видно - под козырьком, а огонек от сигареты движется… Эх, хорошо бы мне спуститься ногами вниз…
- Для этого вдвоем тебя надо подсаживать и вдвоем поддерживать, - резонно замечает Григорий.
- Второго брать опасно… А знаешь, ногами вперед хуже будет, - говорю я. - Сапогами о мощеный двор стукну - часовой услышит - и пиши пропало!
- А если часовой спать не будет, тогда что? - слышу я в темноте голос Григория.
- А спать не будет, так хана! Приму открытый бой, у меня есть пистолет.
- Ну?
- Браунинг и десяток патронов к нему… Все равно расстреляют завтра и так и эдак! Погорел я, брат! Ничего не поделаешь, пропадать, так с музыкой!.. Полезу головой вперед, думаю, плечи пройдут… А ты меня подталкивай… Упаду на руки, может, сумею тихо, без стука, как мешок… Сколько там высоты-то… метра три, не больше…
- Убьешься. - В голосе Григория звучит тревога.
- А вдруг повезет… Меня, брат, фашисты три раза расстреливали, а я все живой… Если погибну, а ты выживешь, сообщи нашим, как погиб разведчик "Сыч".
- Когда думаешь срываться?
- В три часа ночи, самое глухое время.
Мы тихо спускаемся вниз и ложимся на солому.