Он, мучаясь аневризмом, продолжал работать в "ветхой лачужке" над стихами. Дал, съездив в Псков, подписку о непринадлежности к тайным обществам и настойчиво просил влиятельных приятелей хлопотать о его освобождении. Пушкин извещал петербургских знакомцев и покровителей, что "не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости" (XIII, 266). А позже, умерив гордыню, сам отправил "холодную и сухую" (XIII, 291) бумагу на высочайшее имя.
Няня, ничегошеньки не понимая в случившемся и происходящем, но нутром чуя неладное, с тревогой взирала на него, "неуимчивого". Об этом словечке Арины Родионовны (уже упоминавшемся в нашей книге) Пушкин вспомнил в майском письме князю П. А. Вяземскому (XIII, 279).
Тем временем правительство вело разбирательство по делу бунтовщиков и параллельно собирало отовсюду сведения о ссыльном стихотворце. Выходило удивительное: тот не был причастен к разгромленному заговору и "с возмутителями 14 декабря связей политических не имел" (XIII, 257). Стекавшиеся в столицу "обстоятельные исследования" долго и тщательно проверялись чиновниками, путешествовали по высоким инстанциям, сопоставлялись и перепроверялись агентами тайной полиции.
Лишь в конце знойного лета 1826 года в Псковскую губернию было отправлено ожидаемое Пушкиным распоряжение: "Державная рука, снисходя на его прошение, вызвала его в Москву…"
Фельдъегерь из Москвы, где тогда проходили торжества по случаю коронации Николая I, примчался в Псков 3 сентября. Офицер вручил губернатору Б. А. фон Адеркасу секретное предписание начальника Главного штаба барона И. И. Дибича за № 1432:
"Господину Псковскому гражданскому губернатору.
По высочайшему государя императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше ваше превосходительство: находящемуся во вверенной вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г<осподин> Пушкин может ехать в своём экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба Его Величества" (XIII, 293).
Ознакомясь с этим документом, губернатор незамедлительно послал записку в сельцо Михайловское:
"Милостивый государь мой Александр Сергеевич! Сей час получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению вашему, - с коего копию при сём прилагаю. - Я не отправляю к вам фельдъегеря, который остаётся здесь до прибытия вашего, прошу вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне.
С совершенным почтением и преданностию пребыть честь имею: Милостивого государя моего покорнейший слуга Борис фон-Адеркас" (XIII, 293; выделено в подлиннике).
Однако командированный губернатором уездный чиновник так и не смог вручить письмо Б. А. фон Адеркаса Александру Пушкину: тот, пользуясь "прекрасной погодой" и ни о чём не догадываясь, весело проводил время с барышнями в Тригорском. К себе домой поэт вернулся в приподнятом настроении только часов в одиннадцать вечера.
А в Михайловском, вспоминала М. И. Осипова, его поджидала не одна Арина Родионовна. Помимо неё там находился потерявший всякое терпение и прискакавший из Пскова фельдъегерь ("не то офицер, не то солдат", как определила няня), который с ходу объявил Пушкину высочайшую волю. По словам очевидца, кучера Петра, "Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеевич её утешать: "Не плачь, мама, говорит, сыты будем; царь хоть куды ни пошлёт, а всё хлеба даст"".
Но как же могла сдержаться нянюшка, которая давным-давно - ещё с памятного 1800 года - знала, сколь суровы бывают петербургские владыки и сколько опасностей таится в любой встрече её "ангела" с царём?
Времени на сборы и долгое прощание не оставалось: "Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было".
Арина Родионовна вышла на двор вслед за любимцем - и потом долго вглядывалась в ворота, в липовую аллею за ними, силясь проводить взором удаляющийся по тёмной предрассветной дороге экипаж.
До утра подруга поэта кое-как перемоглась. Даже развлекла себя в ночи, при лучине, тем, что наконец-то "по-уничтожила сыр немецкий", испускавший скверный дух и раздражавший её, но отчего-то полюбившийся "ангелу". Кому был он отныне нужен, "сыр этот проклятый"?
А на рассвете едва волочившая ноги старуха бросилась в Тригорское: поделиться с соседками горем. Лесом спустилась Арина Родионовна от опустевшего сельца к туманному озеру, потом вползла на холм, после чего миновала поле, погост, ещё один крутой скат и, пройдя мимо трёх сосен ("…одна поодаль, две другие / Друг к дружке близко…"; III, 400), уже чуть живая, очутилась в знакомой усадьбе. "Она прибежала вся запыхавшись, - припоминала М. И. Осипова, - седые волосы её беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд".
Ессе femina!
Хроника жизни поэта изобилует душещипательными страницами, - но много ли сыщется в ней эпизодов, равных этому, сентябрьскому, по возвышенной и трогательной, надрывающей сердце нежности?
Вотще возражала Арина Родионовна своему "дружочку": она и в самом деле была его "мамой".
Возвратилась наша нянюшка в домик ветхий, сызнова к малому оконцу в светлице присела, загоревала пуще прежнего.
А ангел её о ту пору, одолев 700 вёрст, уже в Москву въехал, на царский двор заворачивал. Тот же час его и в палаты государевы кликнули, сам молодой царь-батюшка вышел к гостю. Зело долго и умно толковали они, в сердца друг дружке заглядывали, - и простил государь ангела, "своим" да "умнейшим" при слугах нарёк, подмогу царскую посулил. Как прознали про то в столичном граде - прямо на руках деревенского сидельца носить стали, во всякий терем наперебой зазывали.
А нянюшка всё у оконца тогда ютилась да на ворота с тоскою посматривала. Худые вести всегда стрелами прилетают, добрые - будто калики перехожие плетутся. Но добрела-таки новость кремлёвская окольными путями и до старушки - то-то ликования и слёз светлых было!
И возымела наша нянюшка охоту пожить ещё самую капельку: дружочка своего спасённого хоть разок приголубить.
Глава 6
ПОСЛЕДНИЕ МИХАЙЛОВСКИЕ ЛЕТА
…Хозяйка сени той…
H. М. Языков
Доставленного в Москву 8 сентября 1826 года Александра Пушкина ("небритого, в пуху, измятого") встретили на удивление радушно и хлебосольно. Император Николай I, недавно коронованный, в ходе продолжительной аудиенции в Чудовом дворце не только объявил поэту о прощении, но и пожелал впредь быть первым читателем и цензором пушкинских произведений. Столичное общество пришло в восторг и от рыцарственного благородства царя, и от самого помилованного поэта. Тотчас погрузились в чернильницы перья - и наперегонки полетели из Москвы во все концы империи эпистолии с описаниями сенсации.
Одним из первых откликнулся на "прекрасную новость" барон А. А. Дельвиг, находившийся в Петербурге. Поздравив 15 сентября лицейского друга с "переменой судьбы", он, однако, тут же выразил свою озабоченность, и вот чем: "Душа моя, меня пугает положение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобою" (XIII, 295).
Разумеется, задавался этим волнительным вопросом и сам Пушкин. Спустя неделю после возвращения в родной город, 16 сентября, он, несмотря на занятость и "нескладицу образа жизни", написал (на французском языке) уже второе письмо П. А. Осиповой. Оно было призвано окончательно успокоить обитательницу Тригорского. Поведав Прасковье Александровне о том, что государь принял его "самым любезным образом", поэт заодно признался, что "уже устал" от московских празднеств, "начинает вздыхать по Михайловскому, то есть Тригорскому", и намерен отправиться туда "самое позднее через две недели" (XIII, 296, 559).
Так, через преданную соседку, он оповестил и няню о благополучном исходе свидания с августейшей персоной и о своём скором приезде в псковскую деревню.
Но светские и литературные обязательства, дружеские пирушки и сердечные дела переиначили планы Пушкина. Он задержался в Москве ещё на целых полтора месяца и смог покинуть "святую родину" только в дождливую ночь на 2 ноября. Поругивая в коляске "отвратительную дорогу и несносных ямщиков" (XIII, 301, 561), сломав в пути два колеса, взяв перекладных и всё-таки одолев злополучные 800 с лишком вёрст, поэт оказался в сельце Михайловском, судя по переписке и другим документам, 9 ноября.
Тут-то, "в своей избе" (XIII, 302), Пушкин и узнал доподлинно - от П. А. Осиповой и иных деревенских жителей, - как переносила Арина Родионовна отсутствие "ангела".
Впрочем, кое-что Александр Пушкин, вернувшись "вольным в покинутую тюрьму" (XIII, 304), увидел и услышал сам. В день возвращения поэт засел за письмо князю П. А. Вяземскому - и начал с того, что поразило его всего более:
"Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни - ей богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр<очее>. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70 лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы вероятно сочинённой при ц<аре> Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом" (XIII, 304; выделено Пушкиным).
Очевидно, счастливая Арина Родионовна пригласила тогда в дом священнослужителей из приходского храма "пригорода Воронич Опочецкого уезда во имя Воскресения Христова", и те совершили благодарственное моление по случаю избавления раба Божия Александра от всяческих напастей. А выученная старушкой молитва была, как полагают учёные, апокрифической, относящейся к разряду народных заклинаний. Вероятно, кому-то из "хамов" пришлось неоднократно повторять её вслух при няне - до тех пор, покуда Арина Родионовна не затвердила магические слова.
Хотя Пушкин и припудрил эпистолярный рассказ изрядной долей иронии, однако он не скрыл от приятеля своей растроганности. Видимо, князь П. А. Вяземский понял эти чувства и в ответном письме из Москвы (от 19 ноября) учтиво полюбопытствовал у поэта относительно его отличившейся няни (XIII, 306).
Главным "делом" для Пушкина во время пребывания в Михайловском поздней осенью 1826 года стала работа над запиской "О народном воспитании", которую он принялся составлять по прямому указанию императора Николая I. Это ответственное и трудное задание было своеобразным экзаменом для прощённого поэта: правительство ждало от него не только творческих размышлений по данному вопросу, но и убедительных доказательств политической благонадёжности.
К середине ноября Пушкин, измарав немало листов "третьей масонской" тетради, окончил-таки свои "недостаточные замечания о предмете столь важном, каково есть народное воспитание" (XI, 47). Под переписанным набело текстом, сшитым в специальную тетрадь (ПД № 1734), он поставил дату: "Михайловское. 1826. Ноябр<я> 15". (Позже, в декабре, царь, ознакомившись с рукописью, отметил, что пушкинские рассуждения "заключают в себе много полезных истинн"; XIII, 315.)
Отложив в сторону тягостную "презренную прозу" (XIII, 310), поэт обратился к стихам. Он и дописал пятую песнь "Евгения Онегина", и воспел - как бы откликаясь на услышанную по приезде чудную молитву - находившуюся рядом Арину Родионовну.
"Мысль его то и дело к ней возвращалась" (В. Ф. Ходасевич).
Существует весьма основательное мнение, что именно между 15 и 22 ноября 1826 года Пушкин сочинял послание <"Няне">. Оно было занесено чернилами в ту же "третью масонскую" тетрадь. Сохранившийся вариант стихотворения считается беловым автографом с авторской правкой:
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждёшь меня.
Ты под окном своей светлицы
Горюешь, будто на часах,
И медлят поминутно спицы
В твоих наморщенных руках.
Глядишь в забытые вороты
На чёрный отдалённый путь:
Тоска, предчувствия, заботы
Теснят твою всечасно грудь.
То чудится тебе (III, 33).
Завершил ли поэт послание к "маме", поставил ли осязаемое единственно им, художником, многоточие посреди тринадцатого стиха или нет, - остаётся загадкой. Мы знаем определённо только то, что Пушкин никогда не напечатал эти интимнейшие михайловские стихи.
(Одну из причин их сокрытия от публики - явно не главную, но существенную - следует, возможно, искать в изменившихся в конце двадцатых - начале тридцатых годов отношениях поэта к отцу и матери. После пушкинского возвращения из ссылки в разобщённой ранее семье - при посредничестве родни, друзей и приятелей Пушкина - постепенно и трудно стало утверждаться согласие. Сначала появились едва приметные признаки перемирия, потом был заключён хрупкий "худой мир", а в итоге повздорившие стороны сблизились настолько, что почти сдружились.
Однако некоторая обида всё же оставалась: ведь никаких поэтических произведений, обращённых к Сергею Львовичу и Надежде Осиповне, щедрый на мадригалы Александр так и не сочинил. Публикация взамен гимнов "дражайшим" (XIII, 329) родителям проникновенных стихов о крепостной "няньке" - "голубке" (!), которая к тому же "одна" (!!) тоскует по поэту, "одна" ждёт его, - была бы для самолюбивых стариков крайне болезненным ударом. Отправляя послание "Подруга дней моих суровых…" в стол, сын мог учитывать, в дополнение к прочим, и это щекотливое обстоятельство.)
Ровно две недели блаженствовала Арина Родионовна. 23 ноября 1826 года поэт расстался с ней и отбыл в Москву.
В дороге его коляска перевернулась, Пушкин серьёзно пострадал и надолго застрял в Пскове. "Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня, - сообщал он В. П. Зубкову 1 декабря, - у меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать" (XIII, 311, 562). До древней столицы Пушкин добрался лишь к вечеру 19 декабря.