И эта деталь в прорисовке образа няни тоже могла задеть Пушкина.
Однако первопричина пушкинского недовольства "мамушкой" Е. А. Боратынского была, видимо, совсем иного свойства.
Суть в том, что незадолго до прочтения "Бала" поэт в Петербурге навеки простился с собственной престарелой няней, Ариной Родионовной. А люди, близко его знавшие, уверяли, что "он никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры". Боль утраты к октябрю 1828 года ещё не утихла, поэтому любое случайно обронённое слово о мамушках могло разбередить сердечную рану. "Мамушка" Е. А. Боратынского, некстати попавшаяся Пушкину на глаза, неминуемо вызывала соответствующие скорбному контексту ассоциации:
…Глаза его читали,
Но мысли были далеко… (VI, 183).
К ней, няне из "Бала", Пушкин подошёл - а иначе тогда и быть не могло - с особой, сопоставительной меркой, и поэтическая, не слишком выразительная и нетипичная няня проиграла в сравнении с покойницей.
Евгений Боратынский, получив пушкинский отзыв, недоумевал, сердился, терялся в догадках. Оно и немудрено: в его жизни долго присутствовал "дядька-итальянец", "нечуждый" ему "вожатый", который осуществлял "нерусский надзор" за одарённым отроком, - но такой няни у Е. А. Боратынского никогда не было.
"Есть великие красоты во внешнем мире, в синеве неба и моря, в высоких горах и глубоких долинах, в душистых цветах, в очертаниях человеческого лица; но ещё большие красоты скрываются в глубине души человеческой, души любящей, а такой была душа Арины Родионовны, души гения, а такой была душа Пушкина", - читаем на одной из страниц сугубо научного, суховатого трактата профессора Императорского Харьковского университета Н. Ф. Сумцова.
История отношений поэта и его крепостной нянюшки давно стала расхожей темой и, к сожалению, породила множество небылиц - благонамеренных и пошлых. Иные спекулятивные легенды даже материализовались в "рисунках беззаконных". Так, в коллекциях Государственного исторического музея с незапамятных времён хранится серебряная чайная ложечка с ситечком и надписью по краю: "Дорогому Саши на добрую память от Арины Родионовны". Под "Сашею" анонимный фальсификатор разумел, естественно, Пушкина.
Бог с ними, с подобными подделками и досужими выдумками. Они, как
…краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чушуёй;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой (II, 101).
О "красоте души человеческой, души любящей" мы и попытались, опираясь на скупые достоверные сведения, написать книгу.
Глава 1
НЕКОТОРЫЕ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Все биографы, издатели и комментаторы Пушкина почтили должным вниманием память Арины Родионовны…
В. В. Майков
Ещё при жизни, в Александровскую и Николаевскую эпохи, пушкинская нянюшка стала лицом вполне "историческим": в её честь слагались стихи, имя старушки мелькало в переписке весьма почтенных персон. Обо всём этом и многом другом будет подробно рассказано в последующих главах книги.
Настоящую же главу (назовём её вводной) автор намерен посвятить беглому обозрению литературы об Арине Родионовне, которая накопилась за истекшие с той поры полтора с лишком столетия. Жанр историографических замечаний позволит нам соблюсти желательный в научно-художественном исследовании этикет, а заодно и поведать читателю о серьёзных, явных или подспудных, коллизиях, издавна (если не изначально) свойственных данной - казалось бы, идиллической, не располагающей к дискуссиям - области пушкинистики.
С самого начала систематического изучения "трудов и дней" Александра Пушкина, то есть с середины XIX века, биографы между делом воздавали должное и няне поэта.
Одним из первых почтил память Арины Родионовны Пётр Иванович Бартенев (будущий редактор-издатель знаменитого "Русского архива"), который в 1853–1854 годах поместил в "Отечественных записках" и "Московских ведомостях" исследования: "Род и детство Пушкина" и "Александр Сергеевич Пушкин. Материалы для его биографии".
В петербургском журнале археограф вскользь сообщил, что няня "отлично знала песни, сказки, поверья и сыпала поговорками и пословицами", которые "заронились в душу будущего поэта и не пропали в ней, несмотря на то, что всё формальное образование его было вполне иностранное".
С повторениями, однако более подробно, рассказано о "простой дворовой женщине, отпущенной на волю, но не захотевшей покидать прежних господ своих", в московской газетной публикации. Здесь, среди прочего, П. И. Бартенев назвал Арину Родионовну "настоящею представительницею русских нянь" и добавил, что "Пушкин нежно к ней привязался", - а няня, в свою очередь, "имела большое влияние на своего питомца".
(Примерно те же мысли можно обнаружить и в позднейших статьях и заметках П. И. Бартенева. Так, в 1899 году он, упомянув на страницах "Русского архива" о "чистоте русской речи" старушки, присовокупил к сказанному следующую сентенцию: "Значение прислуги мало оценивается в наших биографических разысканиях, а между тем несомненно, что иной раз прихожие и девичьи в отношении воспитательном бывают важнее гостиных и более прибранных комнат".)
В "Материалах для биографии А. С. Пушкина", напечатанных в Петербурге в 1855 году и вызвавших преимущественно восторженные отклики публики, "первый пушкинист" Павел Васильевич Анненков тоже не обошёл вниманием Арину Родионовну. Он величал её (вслед за П. И. Бартеневым) "знаменитой" и удостоил такого пространного панегирика:
"Родионовна принадлежала к типическим и благороднейшим лицам русского мира. Соединение добродушия и ворчливости, нежного расположения к молодости с притворной строгостью, оставили в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил её родственной, неизменной любовью и в годы возмужалости и славы беседовал с нею по целым часам. Это объясняется ещё и другим важным достоинством Арины Родионовны: весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя лучше, и передавала она его чрезвычайно оригинально. Поговорки, пословицы, присказки не сходили у неё с языка. Большую часть народных былин и песен, которых Пушкин так много знал, слышал он от Арины Родионовны. Можно сказать с уверенностью, что он обязан своей няне первым знакомством с источниками народной поэзии и впечатлениями, которые, однако ж, <…> были заметно ослаблены последующим воспитанием".
К Арине Родионовне как "посреднице в сношениях Пушкина с русским сказочным миром" П. В. Анненков в "Материалах…" ещё вернулся - в ходе повествования о михайловской ссылке поэта. Тут биограф перечислил и вкратце разобрал сказки, записанные Пушкиным в деревенской глуши "со слов няни", "бывалой старушки", и добавил к её и без того симпатичному портрету несколько лёгких и выразительных штрихов: "Он (Пушкин. - М. Ф.) посвящал почтенную старушку во все тайны своего гения. К несчастью, мы ничего не знаем, что думала няня о стихотворных забавах своего питомцах <…> Александр Сергеевич отзывался о няне как о последнем своём наставнике и говорил, что этому учителю он много обязан исправлением недостатков своего первоначального французского воспитания".
По пути, проложенному пионерами пушкинистики, охотно двинулись и некоторые другие представители отечественной словесности. Среди них были и, что называется, первостатейные.
В частности, Аполлон Григорьев, открывая свой критический цикл "Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина" (1859), восклицал не без полемического пафоса: "…О, сказки Ирины Родионовны, - пробивавшиеся в натуре нашего поэта сквозь все искусственные произрастания, - вы хранили такую свежую, чистую струю в душе молодого, воспитанного по-французски барича, - что отдалённое потомство помянет вас добрым словом и благословением, забывши разные принципы, сознательным проведением которых гг. NN, ZZ и иные стоят якобы выше Пушкина и Гоголя!"
А в третьей статье того же цикла критик завёл речь о "святой связи пушкинской натуры с Ириной Родионовной, святой любви к почве, к преданиям, к родному быту", которые, по утверждению А. А. Григорьева, всегда являлись "нашей эгидой против сухой практичности и сурового методизма!".
Не преминул высказаться на сей счёт и Ф. М. Достоевский. Коснувшись в "Зимних заметках о летних впечатлениях" (1863) проблемы западного влияния на Россию, "нашей жизни по европейским складам", которые всё же не лишили русских их национальной самобытности, мыслитель писал: "Ведь не няньки ж и мамки наши уберегли нас от перерождения. Ведь грустно и смешно в самом деле подумать, что не было б Арины Родионовны, няньки Пушкина, так, может быть, и не было б у нас Пушкина. Ведь это вздор? Неужели же не вздор? А что, если и в самом деле не вздор?
Вот теперь много русских детей везут воспитываться во Францию; ну, что, если туда увезли какого-нибудь другого Пушкина и там у него не будет ни Арины Родионовны, ни русской речи с колыбели? А уж Пушкин ли не русский был человек!"
(Стоит отметить, что в то время имя Арины Родионовны уже стало чуть-чуть известно и европейской публике - в частности, итальянской. Поэт и драматург Пьетро Косса (Cossa; 1834–1881) издал в 1870 году в Риме "историческую драму" "Puschkin. Drama Storico" и в сочинённом для произведения диалоге Пушкина с бароном А. А. Дельвигом вложил в уста заглавного персонажа следующие показательные слова: "Моим учителем был живой язык народа, анонимного поэта, который вечно страдает и поёт. Это была моя няня, добрая Ирина, бедная старушка, рождённая в крестьянской среде; если грядущее поколение будет чтить моё имя, должна быть не забыта и эта бедная старушка".)
Страстным почитателем Арины Родионовны являлся И. С. Аксаков. Видный славянофил вспомнил о ней, к примеру, в биографии Ф. И. Тютчева, где сравнил дядьку Фёдора Ивановича с пушкинской няней и отвел таковым слугам "почётное место в истории русской словесности". "В их нравственном воздействии на своих питомцев, - утверждал И. С. Аксаков, - следует, по крайней мере отчасти, искать объяснение: каким образом в конце прошлого и в первой половине нынешнего столетия в наше оторванное от народа общество - в эту среду, хвастливо отрекающуюся от русских исторических и духовных преданий, пробирались иногда, неслышно, незаметно, струи чистейшего народного духа?"
Столь же вдохновенно И. С. Аксаков вещал об Арине Родионовне в речи на московских пушкинских торжествах 1880 года. Выступая 8 июня на заседании Общества любителей российской словесности (следом за произведшим неслыханный фурор Ф. М. Достоевским), он говорил о Пушкине как "русском человеке", художнике "с таким русским складом ума и души, с таким притом глубоким сочувствием к народной поэзии - в песне, в сказке и в жизни". А далее И. С. Аксаков произнёс с кафедры следующее:
"Внешнюю разгадку этого явления следует искать, прежде всего, в деревенских впечатлениях детства и в его отношениях к няне. Но и няня и детские впечатления деревни таились тогда в воспоминаниях почти каждого отъявленного отрицателя русской народности, так что такая русская бытовая черта в поэзии Пушкина является уже сама по себе нравственною его заслугою и оригинальною особенностью. В самом деле, от отрочества до самой могилы этот блистательный прославленный поэт, ревностный посетитель гусарских пиров и великосветских гостиных, "наш Байрон" притом, как любили его называть многие, не стыдился всенародно, в чудных стихах, исповедовать свою нежную привязанность - не к матери (это было бы ещё не странно, так и многие поэты делали), а к "мамушке", к "няне", и с глубоко искренней благодарностью величать в ней первоначальную свою музу… Так вот кто первая вдохновительница, первая муза этого великого художника и первого истинно русского поэта, это - няня, это простая русская деревенская баба!.. Точно припав к груди матери-земли, жадно в её рассказах пил он чистую струю народной речи и духа! Да будет же ей, этой няне, и от лица русского общества вечная благодарная память!"
Затем, анализируя обращённые к Арине Родионовне стихи Пушкина, И. С. Аксаков отметил их художественное своеобразие: "…B это (пушкинское. - М. Ф.) время в нашей литературе если и встречалось благосклонное упоминание о русской женщине из простонародья, то не иначе как о "простодушной поселянке"".
Шедшая в те десятилетия усиленная археографическая работа по собиранию материалов о Пушкине способствовала попутному выявлению и осмыслению некоторых сведений о пушкинской няне. Упоминания о ней появились в "Москвитянине", "Журнале Министерства народного просвещения", "Русской старине" и других периодических изданиях, в пушкиноведческих книгах и статьях ряда авторитетных учёных. Так, Валериан Майков (сын писателя и издателя В. Н. Майкова) в очерке ""Сказка о рыбаке и рыбке" Пушкина и её источники" (1892) утверждал, среди прочего: "Действительно, этот русский голос среди почти исключительного господства иноземных влияний, всецело охвативших тот слой общества, в котором развивался Пушкин, заслуживает особой признательности потомства".
В конце XIX века имя няни поэта попало на полосы "Нивы", "Киевского слова", "Жизни и искусства", "Задушевного слова", замечено в иных журналах и газетах империи. Пробудился интерес к милой старушке и у российских стихотворцев средней руки.
В 1899 году были напечатаны и первые специальные штудии об Арине Родионовне.
К юбилею Пушкина публицист И. Щеглов (И. Л. Леонтьев) попробовал установить точный адрес петербургского дома, в котором няня завершила свои дни, - и оповестил о результатах своих поисков читателей суворинского "Нового времени". Спустя месяц уже подписчики "Московских ведомостей" ознакомились с содержательной статьёй Е. Поселянина "Русская няня". А вскоре именно Е. Поселянину было суждено подвести итоги изучения данной темы за дореволюционный этап развития пушкинистики.
На исходе января 1917 года Е. Поселянин поместил в "Новом времени" пространный очерк "Пушкин и его няня. К Пушкинской годовщине", где многие фразы, несомненно, шли от сердца, однако по мысли не отличались новизной. "Она была та чудная сила, - читаем в данном очерке, - что в этой манерной среде, при родителях, вертевшихся в шумихе светской полуиностранной жизни, сделала из него народного русского поэта, что невидимо сберегла и выходила эту беспримесную русскую душу, вместившую в себя всю гамму родины, звучавшую всем разнообразием музыки русского чувства".