А "тень ветвей" над могильным холмом - может статься, превратившаяся в поэтическую фигуру деталь подлинного кладбищенского пейзажа.
Заманчиво сопоставить стих о "бедной няне" со строками из XXXVII строфы второй песни "Евгения Онегина":
Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
"Poor Yorick!" молвил он уныло…
(VI, 48; выделено Пушкиным).
К выделенной английской фразе поэт сделал следующее примечание: ""Бедный Иорик!" - восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)" (VI, 192).
Напомним, что в шекспировской "Трагедии о Гамлете принце Датском", а именно в сцене на кладбище (акт V, сцена 1), заглавный герой, держа в руках череп королевского шута, говорит другу: "Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио <…>; он тысячу раз носил меня на спине; а теперь <…>! У меня к горлу подступает при одной мысли…" (перевод М. Л. Лозинского).
Был ли пушкинский мадригал "бедной няне" реминисценцией, намеренной или бессознательной, из шедевра европейской литературы - вот в чём вопрос.
Через столетие В. Ф. Ходасевич объявил три стиха из XLVI строфы восьмой главы "Евгения Онегина" "самым трогательным упоминаньем о няне". И тут никаких вопросов, как нам представляется, нет и быть не может.
В июне или июле 1830 года Александр Пушкин побывал в подмосковном Захарове.
Удивлённая Н. О. Пушкина писала дочери, О. С. Павлищевой, 22 июля: "Вообрази, он совершил этим летом сентиментальное путешествие в Захарово, совершенно один, единственно чтобы увидеть место, где он провёл несколько лет своего детства".
Но поэт увидел не только дорогое "место": в сельце он встретился с Марьей Фёдоровой, дочерью Арины Родионовны.
Время летело неумолимо: крестьянке шёл уже сорок второй год.
Позже Марья, вконец состарившаяся, рассказывала Н. В. Бергу, что она как-то "была в Москве" у Пушкина, а потом он нагрянул в деревню "сам", на "тройке", "перед тем, как вздумал жениться", - и прямо направился в её избу. "Я, говорит, Марья, невесту сосватал, жениться хочу… И приехал это не прямо по большой дороге, а задами; другому бы оттуда не приехать: куда он поедет? - в воду на дно! А он знал… Уж оброс это волосками тут (показывая на щёки); вот в этой избе у меня сидел, вот тут-то…"
Разговорившись с заезжим литератором, Марья Фёдорова продолжала: "Наше крестьянское дело, известно уж - чем, мол, вас, батюшка, угощать-то я стану? Сем, мол, яишенку сделаю! Ну, сделай, Марья! Пока он пошёл это по саду, я ему яишенку-то и сварила; он пришёл, покушал… Всё наше решилося, говорит, Марья; всё, говорит, поломали, всё заросло! Побыл ещё часика два - прощай, говорит, Марья! Приходи ко мне в Москву! А я, говорит, к тебе ещё побываю… Сели и уехали!.."
С этой поездкой в сельцо Захарово, видимо, связана дневниковая запись Пушкина на внутренней стороне передней крышки тетради ПД № 838: "Захарово NB". Судя по всему, поэт придавал этому "сентиментальному путешествию" важное значение.
В конце зимы или весною (до 15 мая) 1831 года Марья Фёдорова "отдала визит" Пушкину - пришла к нему в Первопрестольную. Н. В. Бергу она сообщила, что была в гостях у Александра Сергеевича "скоро после того, как они были здесь", то есть в Захарове. "Стояли тогда у Смоленской Божьей Матери, - вспоминала дочь Арины Родионовны, - каменный двухэтажный дом… Посмотри, говорит, Марья, вот моя жена! Вынесли мне это показать её работу, шёлком, надо быть, мелко-мелко, четвероугольчатое, вот как это окно: хорошо, мол, батюшка, хорошо… Точно, батюшка, прибавила она немного погодя, - и любили они меня: душа моя, Марья, я, говорит, к тебе опять побываю!.."
К монологу Марьи Фёдоровой можно приобщить заметку С. П. Шевырёва, датируемую началом 1850-х годов: "Эта Марья с особенным чувством вспоминает о Пушкине, рассказывает об его доброте, подарках ей, когда она прихаживала к нему в Москву…"
С недавних пор бытует версия, что поэт заехал-де в Захарово к Марье Фёдоровой еще и 25 августа 1833 года, по дороге из гончаровского Яропольца в Москву. Некоторые исследователи считают такое предположение "очень убедительным".
Конечно, общение с дочерью Арины Родионовны тоже было для Пушкина данью памяти няни. При его долгих разговорах с Марьей Фёдоровой незримо присутствовала и "мамушка". Вполне вероятно, что имя покойницы всплывало во время бесед барина с захаровской крестьянкой.
Не мог не вспомнить поэт Арину Родионовну и в Михайловском, где он побывал в сентябре - октябре 1835 года. Через две недели после приезда в сельцо, 25 сентября, Пушкин писал жене в Петербург: "В Михайловском нашёл я всё по старому, кроме того, что нет уж в нём няни моей…" А через несколько строк, поведав Наталье Николаевне о впечатлении, произведённом им на "знакомую бабу" ("ты, мой кормилец, состарелся да и подурнел"), Пушкин привёл запавшее в душу присловье нашей героини: "Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был" (XVI, 50–51).
Это - его последнее из дошедших до нас эпистолярных высказываний об Арине Родионовне.
Дважды, в 1829 и 1832 годах, Александр Пушкин опубликовал стихотворение "Зимний вечер" ("Буря мглою небо кроет…"). В 1832 году вышла в свет и заключительная глава "Евгения Онегина", где в XLVI строфе иносказательно говорилось о почившей няне. Наконец в марте 1833 года в петербургской типографии А. Ф. Смирдина было отпечатано полное издание романа в стихах - и, таким образом, у публики разом появились все пушкинские строфы о Филипьевне, писавшиеся в течение ряда лет.
В тридцатые годы Пушкин создавал и новые тексты, поэтические и прозаические, имевшие касательство к Арине Родионовне.
Черновики поэта и дневниковая запись польского журналиста Ф. И. Малевского от 19 февраля 1827 года свидетельствуют о том, что драма <"Русалка"> (изначально называвшаяся "Мельник") обдумывалась Пушкиным ещё в 1826 году, при жизни нянюшки. Однако основная работа над произведением проходила в несколько этапов, уже после смерти Арины Родионовны - начиная с осени 1829 года. Беловой автограф драмы был завершён к концу апреля 1832 года (VII, 380). Хотя автор и не делал из <"Русалки"> никакой тайны, даже читал её и обсуждал с приятелями в Москве и Петербурге, в печать он драму так и не отдал.
Учёные давно пришли к выводу, что в образ одного из персонажей драмы - княгининой мамки - Пушкин привнёс "черты Арины Родионовны". Княгиня величает свою конфидентку "мамушкой" (VII, 201, 325, 326), а в черновых редакциях - и "няней", и "нянюшкой" (VII, 325, 335). Аналогично называет мамку в брульоне и сам автор (VII, 325, 326, 328), - а мы помним, что слово "няня" было для Пушкина чем-то вроде имени собственного.
Заодно отметим, что беседа этой "няни" со своей "княгинюшкой", происходящая "ночной порою" (VII, 203), напоминает столь же поздний разговор Татьяны Лариной с Филипьевной. Да и рассказчицей мамка из <"Русалки"> оказалась незаурядной, её язык очень меток и образен - взять хотя бы такие перлы:
Княгинюшка, мужчина что петух:
Кири куку! мах мах крылом и прочь.
А женщина, что бедная наседка:
Сиди себе да выводи цыплят… (VII, 201).
В октябре того же 1832 года Александр Пушкин, вернувшись из Москвы в Петербург, приступил к работе над романом <"Дубровский">. Важным действующим лицом романа стала Орина Егоровна Бузырева, старая няня Владимира Дубровского. (В черновиках она единожды была названа Ириной Егоровной и единожды - Аксиньей Егоровной Троцкой; VIII, 771.) Уже этим сигналом - именем старухи - автор намекнул, кто являлся жизненным "идеалом" Егоровны.
Едва начав роман и набросав начерно две главы, Пушкин в конце октября - начале ноября внёс существенные коррективы в план произведения. Он составил новый план <"Дубровского">, где фигурировал, среди прочих, и такой пункт: "Дубровский - 1 глава, 2, болезнь, письмо няни" (VIII, 830).
И в третьей главе "письмо няни" действительно появилось.
Этим посланием из Кистенёвки Егоровна оповестила Владимира Дубровского, "служившего в одном из гвардей<ских> пех<отных> полков и находящегося в то время в Петербурге" (VIII, 172), о печальных событиях, случившихся в родовом имении. "Добрая старуха", прибегнув к услугам повара Харитона, "единственного кистенёвского грамотея" (VIII, 172), сообщала своему воспитаннику:
"Государь ты наш, Владимир Андреевич, - я, твоя старая нянька, решилась тебе доложить о здоровьи папенькином! Он очень плох, иногда заговаривается, и весь день сидит как дитя глупое - а в животе и смерти Бог волен. Приезжай ты к нам, соколик мой ясный, мы тебе и лошадей вышлем на Песочное. Слышно, земский суд к нам едет отдать нас под начал Кирилу Петровичу Троекурову - потому что мы-декать ихние, а мы искони Ваши, - и отроду того не слыхивали. - Ты бы мог живя в Петербурге доложить о том царю-батюшке, а он бы не дал нас в обиду. - Остаюсь твоя верная раба, нянька
Орина Егоровна Бузырева.
Посылаю моё матер<инское> благосл<овение> Грише, хорошо ли он тебе служит? - У нас дожди идут вот уже друга неделя и пастух Родя помер около Миколина дня" (VIII, 172–173).
В 1908 году, после выхода в свет второго тома Переписки поэта (под редакцией В. И. Сайтова), пушкинист Н. О. Лернер взял да и обнаружил "сходство" между "довольно бестолковыми строками" (VIII, 173) письма Егоровны и посланием Арины Родионовны Пушкину от 6 марта 1827 года, которое было написано при участии А. Н. Вульф. О своём открытии ("няниной реминисценции") учёный поспешил рассказать на страницах авторитетного издания Императорской Академии наук - сборника "Пушкин и его современники".
"Сходство между обоими приведёнными письмами бросается в глаза сразу, - заявил Н. О. Лернер. - Оно не ограничивается одним общим тоном, выражающим сердечную любовь и привязанность престарелой пестуньи к питомцу, одним и тем же языком, удивительно народным и живым, из родника которого зачерпнул столько прелести наш великий мастер слова, - но идёт дальше и доходит до общих выражений".
Не лишены точности и дальнейшие наблюдения пушкиниста: "В обоих письмах народные присловья: "поживи, дружочик, хорошенько, самому слюбится", - говорит совершенно эпически Арина Родионовна, радуясь освобождению своего любимца и друга из ссылки и, может быть, полушутливо, полунежно намекая на дошедшие до неё слухи о намерении Пушкина жениться; "в животе и смерти Бог волен", - утешает Дубровского народной пословицей Орина Егоровна, сообщая ему грустные вести из родительского дома. Арина Родионовна зовёт Пушкина: "мой ангел", "дружочик"; Орина Егоровна называет Дубровского: "соколик мой ясный". Арина Родионовна сбивается с "ты", как она всегда, конечно, обращалась к Пушкину, на "вы", видя в Пушкине не только своего "любезного друга", но и барина; Орина Егоровна пишет своему "ясному соколику": "Государь ты наш" и подписывается не только нянькой, но и "верной рабой". И та и другая хотят как можно скорее обнять своего друга и господина: "всех лошадей на дорогу выставлю", - обещает Арина Родионовна; "мы тебе и лошадей вышлем на Песочное", - пишет Орина Егоровна. В этом последнем случае слишком очевидна общность выражений".
Завершил своё сравнительное исследование Н. О. Лернер такой гипотезой: "Не будет особенной психологической натяжкой предположить, что в уме Пушкина, когда он писал слова Орины Егоровны, носилось письмо Арины Родионовны, мелькали её милые, ласковые строки, и, быть может, даже не думав воспроизвести выражения Арины Родионовны, но повинуясь невольной, им самим не сознаваемой реминисценции, он вложил в уста няни Дубровского тёплые, нежные слова своей "дряхлой голубки"".
(Столь же вероятен, по нашему мнению, и другой вариант. Кое-что вспомнив и замыслив сочинить письмо Егоровны, автор мог извлечь из личного архива бережно там сберегаемое послание "мамушки", разгладить его, перечитать, положить на письменный стол рядом с рукописью романа - и творчески переработать три горе кую эпистолию для <"Дубровского">. К "плагиату" подобного рода Пушкин-художник прибегал неоднократно.)
Позднее, в вышедшем в 1924 году отдельной книжкой очерке "Няня Пушкина" Н. О. Лернер упомянул и про первое послание Арины Родионовны поэту (от 30 января 1827 года), сформулировав свою позицию уже так: "Письма няни, в особенности второе, послужили Пушкину образцом для письма, которое в его повести "Дубровский" получает Владимир Дубровский от своей старой няньки Орины Егоровны, и когда поэт писал строки Егоровны, в его памяти мелькали ласковые, наивные письма Родионовны. И вся Егоровна очень похожа на няню Пушкина".
Доводы пушкиниста коллеги по цеху признали весьма убедительными, "справедливыми". К примеру, М. А. Цявловский в "Путеводителе по Пушкину" (1931) указывал: "Письма няни Дубровского <…> являются очень близким отзвуком писем Арины Родионовны к Пушкину".
Но, отдавая должное Н. О. Лернеру, надо сказать и о том, что его анализ образа няни Владимира Дубровского не был исчерпывающим. Ведь учёный сосредоточился на письме Орины Егоровны, то есть на третьей главе <"Дубровского"> (законченной 2 ноября 1832 года; VIII, 832), и не уделил надлежащего внимания прочим страницам произведения. Между тем Александр Пушкин к февралю 1833 года написал ещё шестнадцать глав, доведя общее количество глав романа до девятнадцати. И в этих главах Орина Егоровна Бузырева, "старушка в белом чепце, опрятно и чопорно одетая" (VIII, 222), обрела дополнительные черты сходства с Ариной Родионовной.
Так, Егоровна была сделана главной персоной среди кистенёвской дворни. А в ряде вариантов автографа она, подражая пушкинской "голубке", тоже взялась за спицы: "Старушка ушла и села под окном чулок вязать", "Старушка ушла и принялась снова за свой чулок" и т. д. (VIII, 827). Позаимствовала Орина Егоровна от Арины Родионовны и некоторые другие житейские характеристики.
В шутливом опыте чуть более позднего времени - "написанном в духе народной поэзии" стихотворении "Сват Иван, как пить мы станем…" - Пушкин помянул "трёх Матрён, Луку с Петром", а с ними вместе и "Пахомовну". Та, как и мамка княгини из <"Русалки">, была большой искусницей по части всяческих устных рассказов:
В первый <?> раз <?> помянем пивом,
А Пахомовну потом
Пирогами да вином,
Да ещё её помянем:
Сказки сказывать мы станем -
Мастерица ведь была
И откуда что брала.
А куды разумны шутки,
Приговорки, прибаутки,
Небылицы, былины
Православной старины!..
Слушать, так душе отрадно.
И не пил бы и не ел.
Всё бы слушал да сидел.
Кто придумал их так ладно?.. (III, 308–309).
Стихи были созданы в Петербурге или в Болдине, они предположительно датируются концом марта - серединой октября 1833 года (III, 1245). Среди литературоведов практически нет разногласий относительно прототипа поминаемой автором "мастерицы". "Пахомовна из стихотворения "Сват Иван, как пить мы станем", - это <…>, конечно, она, Родионовна", - пишет, к примеру, в наши дни В. С. Непомнящий.