Что же касается эмиграции, то тут я могу вспомнить то, что слышала от Анны Андреевны. Был такой знаменитый концерт в Колонном зале. Сначала на сцену вышли чуть ли не семьдесят разных поэтов. Все по ранжиру, в соответствии со своей значимостью. Ахматова и Пастернак в самом конце. Семьдесят человек не вызвали никаких особых чувств, а когда появились эти двое, зал поднялся. Анна Андреевна, повернувшись к Борису Леонидовичу, сказала: "Дорого нам обойдутся эти овации"… После концерта собрались у Пастернака. Звонит Вертинский и просит разрешения приехать. Спрашивают Ахматову, она милостиво кивает: "Да, конечно". Когда Вертинский явился, застолье было в разгаре. Александр Николаевич берет слово и произносит: "Я хочу выпить за Родину. Кто, как не я, имеет право на этот тост". Пастернак на это говорит: "Вы – г." Именно так, не полным словом, а одной буквой. Вертинский растерян, смотрит в сторону Анны Андреевны, но та кивает: "Да, да…"
АЛ: Может, это у него был такой "номер"?.. Вскоре в ответ на слова Всеволода Вишневского, предложившего тост "за советского поэта Пастернака", Борис Леонидович выскажется куда сильнее. Уши Александра Николаевича он поберег, а моряку Вишневскому сказал совершенно по-матросски…
ЗТ: Про Вишневского не скажу, а с Вертинским мне все ясно. Неслучайно Александр Николаевич потом сам пересказывал эту историю другим. Причем удивлялся, скорее, себе. Он не только осознал, что случилось, но, возможно, с этого момента ему вообще все стало ясно.
АЛ: Все-таки одно дело – петь в шанхайском ресторане, а другое – сидеть дома и смотреть на внезапно замолчавший телефон.
Комментарий Юрия Лотмана
Не очень уверен, что так оно и было. Хотя человек, который рассказал мне эту историю, божился, что знает ее из первых уст.
Речь об Алисе Георгиевне Коонен и Александре Яковлевиче Таирове. О том, что произошло в их жизни после того как закрыли Камерный театр.
Если все-же достоверность не абсолютная, то тогда это просто другой жанр. Не историческая новелла, а притча.
О чем притча? Об искусстве, отменяющем гибель. О том, что все убитые на сцене непременно выйдут кланяться и получат от зрителей груды цветов.
Кстати, в моей "тартуской тетради" есть размышления Лотмана о достоверном и легендарном. В нашем сюжете они будут как нельзя кстати.
Перечитываешь эти записи и опять представляешь Юрия Михайловича.
Во внешности чувствуется некоторая преувеличенность. Крупный нос, огромные усы, большая шевелюра.
И в речи ощущается подчеркнутость. Каждую фразу не просто слышишь, но словно видишь написанной на доске.
Казалось бы, если спецкурс называется "Биография Пушкина", то при чем тут судьба опального театра? Как видно, дело в том, что Пушкин – это "наше все". Не только он продолжается в нас, но и мы отражаемся в нем.
"Интересно двуединство интереса к Пушкину, – говорил Юрий Михайлович 2 марта 1978 года на самой ранней, восьмичасовой лекции. – Одновременно с интересом к пушкинскому творчеству намечается интерес к личности Пушкина, интерес к Пушкину как к человеку. С самого начала этого интереса характерна волна фольклорно-недостоверного свидетельствования. Не стоит отбрасывать массовые тексты – так мы уже отбрасывали лубок, икону. Явление культуры, если оно распространено, его уже следует изучать. Устные рассказы – тоже факт русской культуры. Надо изучать легенды. В легенде заключена пусть другая, но достоверность. Достоверность народной идеализации…
Все это относится и к воспоминаниям. Существует традиционное противопоставление – писатель в жизни и писатель в творчестве. Это противопоставление идет от романтизма. Когда в нашем литературоведении существовало это противопоставление, то казалось – легко отделить, что относится к жизни, а что к творчеству. На деле все не так просто.
У нас вопрос о подлинности документа подменяется вопросом об искренности автора. Речь об искренности не должна идти. Искренность тоже включает в себя множественность проявлений. Или же мы верим черновикам, предполагаем, что они обладают непосредственностью первого впечатления. Совсем нет. Если поэт пишет, что влюблен, то это может значить, что он не влюблен, а хочет этой любви или пытается воссоздать то, что уже прошло. В стихах поэт может заново проигрывать свою жизнь, дополнять ее нереализованными ситуациями. Поэзия дает то, что не дала жизнь… Есть стороны жизни Пушкина, которые нельзя осветить. Тынянову потому нужно было стать писателем, что он должен был рассказать читателю о том, чего, оставаясь ученым, он рассказать не мог".
После того как мы дали слово Юрию Михайловичу, можно с полной уверенностью приступать.
Итак, Актриса и Режиссер… Живут непублично, театром не занимаются, но искусство странным образом берет свое.
Бывшая царица и бывшая актриса
Знаменитая была актриса. На служебном входе всегда ждали пять-шесть человек. Пока не распишешься на всех программках, и не надейся пойти домой.
При этом не имеет значение, хвалят их с мужем или нет. Пусть даже "Правда" разразилась критикой, это не собьет почитателей с толку.
Впрочем, когда ругают, перспектива еще есть. Если же театр закрыли, то тут и вообще говорить не о чем.
В сорок восьмом году не только она лишилась сцены, но поклонникам стало негде выражать свои чувства.
Ну если только достанут из шкафов программки, разложат что-то вроде пасьянса, а про себя думают: как там наша Федра и Адриенна?
Она тоже вспоминает о своей публике, но встретиться у них никак не выходит.
Иногда пересечешься на улице со слишком пристальным взглядом. Кажется, этот человек признал в ней бывшую греческую царицу.
Нет, надо вернуться
Из ее гримерки и из его кабинета решили не брать ничего. Пусть остается на разграбление. Если у них нет права на театр, то у противника есть право на все.
Когда уже выходили, она вдруг поняла, что без одной вещи им все же не обойтись.
Почему? Да потому что подлинное искусство. Красоты столько, что всякий раз зажмуриваешь глаза.
Такой восточный базар красок. Правда, во все это разнообразие вплетена примиряющая нота.
Не просто синий, а нежно синий. Благодаря ему даже кричаще-желтый и кричаще-зеленый не противоречат друг другу.
Это макет их первого спектакля. Когда зимой четырнадцатого года открывали театр, то про себя радовались, что восполняют дефицит палитры.
Казалось бы, для чего холодной Москве индийский эпос? Наверное, для того же, для чего москвичам сны и миражи.
Те же и макет спектакля
Она попросила, а он сразу согласился. Именно красный, синий и зеленый. Эти цвета будут разнообразить их тусклую жизнь.
Рабочие водрузили коробку в комнате мужа. Сколько раз она заходила к нему, а он задумчиво передвигал фигурки.
Не правда ли, похоже на игру в шахматы? Чертя зигзаги и прямые линии, персонажи упрямо продвигались к финалу.
Каково изгнанным актеру и режиссеру жить прямо в театре? Ведь любой шорох за стенкой напоминает о том, что с ними произошло.
Даже из квартиры выходить не хочется. Трудно примириться с тем, что ты идешь за хлебом, в то время как другие спешат на репетицию.
Успокаиваешься рядом с макетом. Берешь фигурку за хрупкие плечи, и сразу возникает уверенность, что сейчас непременно должно получиться.
Вот и осуществилась мечта Гордона Крэга об актере-марионетке. Правда, в не очень оптимистическом отечественном варианте.
Дело не только в том, что деревянному актеру все подвластно, но еще и в том, что он никогда не предаст режиссера.
Потому он и идеальный, что существует исключительно для игры. Тихо-мирно будет лежать в коробочке и ждать начала спектакля.
…и Николай Второй
Макет был как бы театр в театре. Внутри огромного каменного здания тайно существовала крохотная сцена.
В тот час, когда открывался занавес большого зала, оживал и театрик в кабинете. Поддержанные его или ее пальцами на подмостки выходили актеры.
Еще неизвестно, какие исполнители более деревянные – те, что играли в настоящем спектакле, или те, что они держали в своих руках.
Некоторое время муж и жена расстраивались, что нет аплодисментов, но впоследствии стало ясно, что это поправимо. Если деревянное может стать живым, то признание непременно придет.
Помните, мы вспоминали о сверженном Николае Втором? Во время прогулок он чувствовал примерно то же, что эти двое рядом с макетом.
Ведь Екатерининский парк тоже своего рода макет. Знак того, что огромное может стать настолько маленьким, что ты на миг ощутишь себя ребенком.
И еще тут важно то, что в разговоре с Зоей Борисовной как-то сформулировал Рихтер. "Они любят знаменитостей, – сказал он, – а я люблю музыку".
Значит, дело не в публике и размерах сцены, но только в Актрисе и Режиссере. В их уверенности в том, что одолеть обстоятельства можно только таким образом.
Сколько мы знаем о "потаенной литературе", а тут "потаенный театр". И не только потаенный, но еще игрушечный. Представляющий собой нечто важное и серьезное, и в то же время едва ли не шутовское.
Из разговоров. Александр Александрович и опять Александр Николаевич
ЗТ: С Осмеркиным я познакомилась в сорок втором году. Чем я завоевала его сердце, неясно… Мы только-только приехали из Ленинграда, живем в гостинице "Москва"… Выхожу как-то из лифта и натыкаюсь на завхоза ленинградской Академии Аббу Самойловича Готлиба. Оказывается, он только из Самарканда, куда в это время эвакуировалась Академия. "О, – говорит, – как хорошо, что я тебя встретил! – Будешь разносить повестки!" Я уже собралась ответить: "И не подумаю!", как среди тех, кому предназначались повестки, он называет имя Осмеркина… Вот это меня остановило… Когда Осмеркин приезжал профессорствовать из Москвы в Питер, по коридорам Академии просто стон разносился. Все хотели его видеть и наперегонки неслись на второй этаж. Осмеркин был сама элегантность… Закинутая голова, бурные кудри, голубые глаза… Все тогда носили одинаковую серо-буро-малиновую одежду, а на нем была светло-серая шуба и соболья шапка. Опирался он на тросточку с серебряным наконечником. Такой барин. Зрелище!..
Как видно, я сделала все, о чем меня просил наш завхоз. Правда, почему-то совершенно не помню, кому еще я относила повестки. В памяти сохранился только Осмеркин… Жил и работал Александр Александрович напротив ВХУТЕМАСа на Мясницкой, занимал бывшую мастерскую Рерберга… С волнением поднимаюсь по лестнице, представляю себе его в шубе и собольей шапке. Звоню. Дверь распахивается, и передо мной предстает он. Грязный, невозможно грязный. Его знаменитая шуба выглядит совершенно потертой. На голове та же шапка, но вся облезлая, съеденная молью. Я была просто потрясена. Осмеркин взял у меня из рук повестку, не глядя положил в карман, и спросил: "А вы любите стихи, детка? Пожалуйста, зайдите. Мы с Левушкой Бруни играем в стихи. Вдвоем играть очень скучно". Когда Осмеркин говорил, у него была физиономия как у младенца… Не без страха вхожу в мастерскую. Там действительно сидит художник Бруни – в черном пальто с черным каракулевым воротником и в каракулевой черной шапке, надетой почти на нос. От холода руки прячет в рукава… Смысл игры такой. Один произносит: "Мой дядя самых честных правил", другой отвечает: "Любви все возрасты покорны". Дальше: "Не искушай меня без нужды"… и так до бесконечности. Или, если не можешь ничего вспомнить, говоришь "пас"… От неловкости, от непонимания, что происходит, я в основном "пасовала", но это совсем не смущало моих партнеров. И тут, можете себе представить, выпадает буква "ж". Бруни и Осмеркин ничего не могут сказать, а я с удовольствием произношу: "Жил на свете рыцарь бедный"… Осмеркин вскочил, стал меня целовать и обнимать. "Зоинька, – говорит, – мне кажется я знаю вас всю жизнь". И прибавляет: "Вы придете завтра?". С этих пор я стала ходить к нему почти каждый день. Через площадку от мастерской находилась его квартира. Там жили его вторая жена Елена Константиновна и две дочки.
АЛ: А почему он не мог поиграть с дочками? Или, к примеру, с женой?
ЗТ: Видно, не желали. К тому же и дочки были совершенно не те. Им бы в карты, в "дурака". Елена Константиновна была чтица, рубенсовского типа дама. Часто мне говорила: "Не понимаю, почему я вас люблю. Я отлично знаю, что вы меня терпеть не можете". Я очень смущалась, а Александр Александрович говорил: "Ну, конечно, Леночка… Потому что ты плохо ко мне относишься"… Во время войны Александр Александрович с Еленой Константиновной развелся и женился на Наде Навроцкой. Это была очень красивая женщина итальянско-армянского происхождения.
Я так прижилась в этом доме, что как-то мы вместе встречали Новый год… У Осмеркина был любимый ученик Коля Сергеев. Парень он был немного простоватый. И очень восторженный. В это время Коля заканчивал институт, защищал диплом, и Осмеркин с ним много возился. Коля настолько верил своему учителю, что влюбился в меня. И еще как! До самой смерти он писал мне письма. У него уже была семья, дети. По дороге к Осмеркину мы с Колей всегда старались украсть для Александра Александровича полено-другое. Мастерская была гигантская, со стеклянным потолком, метров семь высоты. Труба от печки невероятно длинная. Просто километр трубы. Александр Александрович положит полено в печку, чуть расстегнется, заулыбается и гордо так говорит: "Немного тепла, разговоры про искусство, и я – Осмеркин".
Рассказы были удивительные! Помню историю о том, как перед входом в "Бродячую собаку" Есенин читал ему стихотворение "Собаке Качалова". Говорил он об этом с упоением, с горящими глазами. Анна Андреевна называла Осмеркина "милым другом". Мопассановский смысл тут тоже присутствовал. Александр Александрович был дамский угодник… Вскоре Осмеркин познакомился с папой и мамой, стал бывать у нас… Летом сорок пятого года, сразу после войны мы с Александром Александровичем, моим преподавателем Юрием Никитичем Емельяновым и студенткой Архитектурного института Валей Лютиковой поехали в Пушкин… Кругом руины, повсюду находили мины. Купались около Камероновой галереи. Купальных костюмов у нас, понятно, не было, поэтому мужчины отправились в одну сторону, мы с Валей – в другую. Входим в воду – и вдруг я слышу голос Юрия Никитича: "Зойка-то наша – чистый Майоль". Я потом долго мучалась: кто такой Майоль? Хорошо это или плохо?
АЛ: Осмеркин, насколько я помню, учился в Екатеринославе в одном классе с Вертинским.
ЗТ: Еще у них был третий товарищ, такой Давид Аркин. Как-то Осмеркин показывал мне свои гимназические фотографии, и я ему сказала, что этот Аркин у нас в Архитектурном преподает. На это Осмеркин рассказал, что в гимназии они все трое любили порассуждать о своем будущем. Сам Александр Александрович говорил, что станет "художником", Аркин видел себя "приват-доцентом", Вертинский – "знаменитостью".
АЛ: Удивительно, что они все почувствовали верно. Вертинский – настоящая знаменитость, то, что называется "звезда". Осмеркин – само воплощение художника. Аркин – типичный приват-доцент.
ЗТ: Как-то Александр Александрович приходит к нам на Гоголевский. Вытаскивает не какой-то там треугольник, а настоящий роскошный конверт. Белый такой, ослепительный. С удивительно красивыми марками. Написано: "СССР, художнику Осмеркину". Адреса нет, но как-то через Союз художников письмо дошло. Начиналось оно так: "Дорогой Саша! Ты теперь знаменитый художник, а я – знаменитый артист…" Дальше о том, как он мечтает попасть в Союз, но на свою просьбу получил отказ. "Сходи к Алешке, попроси, чтобы он вмешался". Выход нашелся и помимо Толстого… Хотя кое-кто пишет о нищете Вертинского, у него все же нашлись средства на вагон с медикаментами для советской армии. Поэтому ему и позволили вернуться. Встречать Вертинского на вокзале Осмеркин взял меня.
АЛ: А кто еще встречал Вертинского?
ЗТ: Не помню. Сейчас я о многом жалею. И это не запомнила, и то. С тем не сфотографировалось, этого не расспросила. Вот Корней Иванович Чуковский поступал по-другому. Когда Лидия Корнеевна сказала ему, что познакомилась с Ахматовой, он ее сразу спросил: "Надеюсь, ты все записываешь?"
Корней Иванович сам поступал именно так. Если он отмечал в дневнике, что обедал с Блоком, то тут же рисовал план и указывал, кто где сидел. А для меня критерий был один: интересно мне это или нет. Запоминала я только то, что на меня производило впечатление.
Приехал Вертинский с женой и дочкой, жена была еще пузата второй, Настей. Жена – писаная красавица. Просто фаюмский портрет. Это когда глаза находятся за пределами овала лица… Ей было девятнадцать, а ему пятьдесят три. Появившись на вокзале, Вертинский бросился к Осмеркину. "Я так счастлив, – сказал Александр Николаевич, – у меня жена, дочка", а Осмеркин ему ответил: "Я счастливее тебя в два раза. У меня две жены и две дочки". Осмеркин действительно с обеими женами – бывшей и настоящей – находился в одинаково хороших отношениях… Первый концерт Вертинского состоялся не в театре Красной Армии, как иногда пишут, а в клубе МВД на Лубянке. Единственный раз он пел с набеленным лицом и в костюме Пьеро. После этого ему этот костюм запретили и он стал выступать как все остальные эстрадные артисты. Правда, пиджак был с короткими рукавами – для того, чтобы зритель мог видеть руки.
В сорок восьмом году Осмеркина отовсюду выгнали за формализм. Средств к существованию не было, он очень бедствовал. Если я в это время у него останавливалась, то старалась его подкормить. Помню, по карманам собираю пятаки на хлеб и молоко. Отсчитываю нужную сумму, отдаю Коле Сергееву. Мы вместе выходим из мастерской и видим, что по лестнице поднимается Вертинский, а за ним шофер с двумя корзинами, из которых торчат какие-то пакеты. "Коленька, возвращайтесь, – говорит Вертинский, – мы сейчас выпьем, поговорим об искусстве, почитаем стихи". Дома у Осмеркина Вертинский начинает доставать из пакетов какую-то невообразимую снедь, рыбу, бутылки. При этом что-то рассказывает и цитирует Пушкина… Пушкина он читал потрясающе. Буквально всего знал наизусть. Мы пируем, спешить некуда. Так проходит день. Александр Николаевич немного устал, ходит по гостиной, рассматривает петербургские этюды на стенах. "Саша, – говорит он, – я влюблен в эти вещи. – Когда-нибудь ты мне что-нибудь продашь". "Выбери все, что тебе нравится, – отвечает Осмеркин, – я тебе подарю". Вертинский долго-долго смотрит, потом останавливается на какой-то вещи. "Ну, конечно, – говорит Осмеркин, – пожалуйста…" Вертинский достает заранее заготовленную пачку денег и кладет на стол. Он так это сделал, что отказаться было невозможно…