Инициатором травли Осмеркина был Иогансон. В Академии художеств только у них двоих было по мастерской. Все настоящие творческие ребята шли к Осмеркину, все карьеристы – к Иогансону. Я присутствовала при том, как после всего этого Иогансон пришел к Александру Александровичу. Разумеется, он делал вид, что совершенно не при чем. Принес триста рублей. Надя Навроцкая хотела деньги вернуть, но Осмеркин сказал: "Наденька, ну зачем же. У нас же ничего нет…"
Осмеркин умер 25 июня 1953 года. Я была в Крыму с полугодовалой Настей. Поехать на похороны я не могла, но потом в Гурзуфе появился Аникушин и кое-что рассказал. В день смерти было заседание президиума Академии художеств. Кто-то вошел и сообщил о том, что скончался Осмеркин. В абсолютной тишине скульптор Матвеев произнес: "И убийца рядом с нами…"
После смерти Осмеркина Вертинский очень опекал его вдову. Как-то звонит, зовет на ужин. Надя говорит, что не может, у нее в это время были какие-то проблемы с зубами. "Наденька, уверяю вас, – сказал Вертинский, – все замечательно жуется даже без зубов". Надя продолжает возражать. "Я вам обещаю, – говорит Александр Николаевич, – что мы с тещей тоже вынем наши челюсти". Когда Надя все же пришла, то на рояле в хрустальной вазе лежали две челюсти… А вот еще столь же неожиданная шутка. Как-то Вертинский препирается с дочерью Настей. "Настенька, я тебя прошу, съешь пирожок" – "Не хочу, папа" – "Ну, съешь, я куплю тебе куклу" – "Не хочу" – "Ну, котлетку съешь, я тебе велосипед куплю" – "Я сказала, не хочу" – "Слушай, жареные сторублевки будешь жрать?"
Рихтер как режиссер
Люди этой компании не желали становиться узкими специалистами и при возможности стремились куда-то ускользнуть.
По этой части самым удивительным человеком был Рихтер. Мало ему того, что он музыкант. Все время хотелось попробовать себя в чем-то еще.
Именно что попробовать. То есть перейти из разряда гениев в разряд новичков.
Может, его не устраивало, что "исполнитель" родственно "исполнительности", а он чувствовал себя автором. Исполнителем, конечно, тоже, но автором все же больше.
Случалось ему заглядывать в области настолько далекие, что просто изумляешься. К примеру, хотел заняться оперной режиссурой. В качестве доказательства серьезности своих намерений рассказывал о том, как бы поставил тот или иной спектакль.
Утверждал, что в "Войне и мире" Прокофьева главное – ритм. Поэтому следует исполнять эту оперу в сукнах, чтобы ничто не мешало музыке. Декораций практически нет, а вот костюмы непременно музейные. Уж если шпага, то не простая, а с какой-нибудь по-особому выгнутой ручкой.
Бывало, Святослав Теофилович не только расскажет, как ему видится художественное событие, но и кое-что сделает для его осуществления.
Однажды назначил концерт на четыре часа. Почему так рано? Если бы вечером было что-то еще, так нет же, одно-единственное выступление.
Все, конечно, запаслись билетами, но при этом чертыхаются. Говорят, что много чего отменили для того, чтобы успеть.
Рихтер еще приказал погасить люстры и оставил лампочку на пюпитре.
Все это, конечно, не просто так. Ведь время белых ночей. В этот период в нашем городе воздух становится одушевленным.
И действительно, эффект удивительный. В круглые окна на хорах необычайно красиво падал свет. Из каждого окна по снопу.
Хоть перебирай световые волокна. Или так подставь руку, чтобы лучи свободно проходили между пальцами.
Только у Вермеера свет падает настолько зримо. Не растворяется по холсту, а собирается в пучок.
С этой мыслью Зоя Борисовна пришла к Рихтеру за кулисы. Выразила удовольствие по поводу того, что вышел чистый Вермеер.
Святослав Теофилович ничего не сказал, но был явно доволен. Его знакомая подтвердила, что послание не только получено, но и прочтено.
Рихтер домашний
Да если бы речь шла только о творчестве. Самое скромное мероприятие, вроде похода в музей, Рихтер превращал в событие.
Казалось бы, какие возможности у посетителя выставки? Посмотрел, выразил восхищение, призвал товарища разделить свои чувства.
Так будут вести себя люди без воображения, но Святослав Теофилович непременно что-то придумает. Он ведь не только Шопена с Бетховеном интерпретирует, но буквально всякий момент действительности.
С десяти попыток не отгадаете, как он развлекал себя и свою спутницу. Предложил подумать, какую из картин они могли бы приобрести.
А ведь разговор шел в большом музее. Если бы услышал кто-то из служителей, то ему следовало бы вызвать милиционера.
Но Рихтер и Зоя Борисовна ничуть не смущаются, ищут, на чем остановить взгляд. Холодно… Тепло… Горячо… Гойя? Пожалуй нет. Тогда, может, Рембрандт?
Это Зоя Борисовна ткнула пальцем, а Рихтер как обычно внес свои коррективы.
Слишком сложная он натура. Если и примет чужое мнение, то только что-то оговорив.
"Это бы я не купил, – отвечает, – но если бы мне подарили, то я бы повесил".
Или другая история. Тоже свидетельствующая о том, что любой момент может быть прожит так, что потом будет долго помниться.
Как-то устроил Святослав Теофилович у себя дома выставку Натальи Северцовой. Кстати, супруги Александра Георгиевича Габрического.
Вроде совсем нет повода для игры. Впрочем, у Рихтера любая минута засверкает новыми красками.
"Давайте, – говорит, – представим, за кого бы вы могли выйти замуж, а я мог бы жениться".
И тут же показал на седенькую старушку на картине "Очередь в баню". Все сидят рядом, а она немного в стороне.
"Это, – сообщает Рихтер, – надежный вариант".
В этой фразе виден автор. Вот он, оказывается, какой. Не только красивый череп, гениальные руки, но и нечто совершенно домашнее.
Среди собеседников Зои Борисовны много людей замечательных, но Рихтер еще и прелестный. Весь как бы состоящий из потоков музыки.
Что ни поворот разговора, то другая мелодия. Вот и на сей раз слышалось что-то такое, что он вполне мог бы сыграть.
Из разговоров. После войны
АЛ: А что было потом?
ЗТ: Послевоенное время для меня во многом связано с Царским Селом и Павловском. Как вы помните, именно в Екатерининском парке для меня война начиналась… Сразу после того как немцы ушли, мой институтский преподаватель Герман Германович Гримм бросился в разрушенное Царское Село. Еще с ним поехал Беликов из Охраны памятников. Был этот Беликов удивительно легкий, быстрый, шустрый. Любил рассказывать, как, не имея ни копейки, он умудряется что-то спасать. Как-то у него получалось обвести вокруг пальца любых негодяев! Гримм замечательно изображал, как маленький Беликов, подобно шарику, катился по анфиладе Екатерининского дворца.
АЛ: Как – анфиладе? Сегодня в каждом зале дворца стоят фотографии чудовищных разрушений. Есть такое письмо художника Константина Кордобовского, который одним из первых оказался в Пушкине. Он пишет о том, что восстановить дворец невозможно.
ЗТ: Правы все. Как видно, Гримм и Беликов появились до пожара, а Кордобовский – после. К тому же взрывались неразминированые снаряды. Гримм и Беликов находили бомбы на Камероновой галерее, вытаскивали их своими тонкими ручками и бросали в пруд.
После войны с фронта вернулся Федор Федорович Олейник, человек, безумно влюбленный в Павловск. Он сразу начал работу – без всякого кабинета, даже хоть какого-то места. Ходил по парку, усеянному минами, собирал в спичечные коробки осколки и детали. Потом на основании этих находок делал рисунки и чертежи. Занимался этим целыми днями. Часто Олейник брал с собой четырнадцатилетнего сына. Как-то мальчик отошел в сторону, одна бомба разорвалась, и он погиб. Это несчастье Федора Федоровича не остановило. Вскоре он добился создания реставрационной мастерской. К сорок девятому году дворец уже подводили под крышу. Тут началось "Ленинградское дело". Одно из обвинений в адрес руководителей ленинградской партийной организации Попкова и Кузнецова заключалось в том, что они слишком много денег ухнули на реставрацию.
Называлось это "превышением власти". Строительство законсервировали, главного архитектора города Баранова арестовали, Олейник умер от рака. После этого одиннадцать лет дворец стоял без крыши. На основании "превышения власти" закрыли еще и музей обороны Ленинграда. Какой это был музей! Его создавали очень хорошие художники – Петров, Суетин. Посредине зала была удивительная аллея – по обе стороны от нее стояли не деревья, а бомбы. Большие, маленькие, всякие. На каждой – портрет того, кто ее разминировал. Это производило такое впечатление!
Все послевоенное лето мы пропадали в Павловске. Что-то собирали, зарисовывали, записывали… Возвращались очень поздно. Как-то едем из Павловска с Олейником в совершенно пустом поезде без единой лампочки. Все такие довольные. Обсуждаем, кто чего сегодня нашел. Проезжаем мимо темного Царскосельского вокзала. В это время он как раз начал строиться по проекту нашего преподавателя Евгения Адольфовича Левинсона. Вдруг слышу голос помощника Левинсона Грушке: "Да ну, здесь темно, не будем садиться", а потом голос самого Левинсона: "Чего ты боишься? Что там может быть? Ну еще один Олейник". И они входят в наш вагон.
Сейчас единственным спасителем Павловского дворца считают Кучумова, а ведь он появился только тогда, когда реставрация возобновилась. Он, конечно, тоже сделал немало. Восстанавливал интерьеры, добивался того, чтобы часы ходили.
АЛ: Но героический период восстановления дворца был завершен.
ЗТ: Еще там была такая Анна Ивановна Зеленова. Крохотного роста, ножки кривые. На себе переносила вещи из павловских интерьеров в Исаакиевский собор. Первое время во дворце стоял стенд, посвященный Олейнику. На нем были представлены его знаменитые спичечные коробки и рисунки. После того как Кучумов получил Государственную премию, этот стенд куда-то запрятали.
АЛ: Война – это не только голод, холод и потери, но и унижение. Пережив такое, хочется хоть какой-то реабилитации.
ЗТ: Это коснулось даже Ахматовой. Поэтому жизнь Анны Андреевны распадается на две части. Был период ее, так сказать, отсутствия (часто она говорила: "я привыкла отсутствовать"). В это время рядом с ней находились мои родители. Лидия Яковлевна – Люся – Гинзбург. Нина Ольшевская… Вот письмо: "Ничего не знаю о тех, с кем дружила до войны…" Дальше перечисление пяти-шести имен. В довоенные десятилетия она была практически недоступна. А потом кто ее только не знал – для всех двери открывались. Достаточно было воскликнуть "Ох-ах!" – и она уже была довольна. Настоящих друзей стали вытеснять всякие там девочки. Их было великое множество. Каждая тащила с собой подарочки. Кого-то я знаю по фамилии, кого-то нет. Я тоже "человек Ахматовой", но мое служение ей другое. Анна Андреевна не просто друг моих родителей, но почти член нашей семьи. Даже если в какой-то момент ее не было рядом, она обязательно как-то давала о себе знать. К примеру, брала красивую старинную бумагу и диктовала мне новые стихи. Потом ставила свой росчерк. Еще иногда писала: "Фонтанный дом", такое-то число.
АЛ: Анна Андреевна находила удовольствие в поклонении? В этой, так сказать, "замене счастья"?
ЗТ: Нелегко об этом говорить. То есть все ясно, но сказать сложно. Как видно, с возрастом что-то с людьми происходит. Человек устает, меняются психика и привычки. Это и медицина как-то объясняет. Конечно, война и блокада к этому имеют отношение. Невероятно, но это и Бориса Викторовича коснулось. Я даже как-то пожаловалась Анне Андреевне. Она, помнится, не очень поверила. Папа всю жизнь был выше таких вещей. Я не могла вообразить его рассуждающим о карьере. А потом, как видно, накопилась критическая масса, и он стал ценить почитание. Прежде просто не замечал, а тут ему это стало интересно. Мама страшно возмущалась. Она была гораздо моложе отца, а потому ей трудно было связать это с возрастом. Это я сегодня могу понять… К Борису Викторовичу стали являться всякие дамы, он их с восторгом выслушивал, покупался на самую примитивную лесть… Понятно, ради чего это делалось. Случалось, писал за них диссертации. Была одна такая, так у нее еще в прихожей начинали лить слезы. "Ничего, – успокаивал Борис Викторович, – мы что-нибудь придумаем". Потом эта дама стала парторгом института и чуть ли не выгоняла его с работы.
В тридцатые годы люди нашего круга чрезвычайно ответственно относились ко времени. Если папа шел к Ахматовой, то говорил: "Через час вернусь" и оставлял нас в саду Фонтанного дома. Возвращался ровно через час. И не только из-за того, что мы ждали, а потому, что ни у него, ни у Анны Андреевны не было времени больше. У меня до сих пор хранится монетка, которую мы с Колькой откопали в Шереметьевском саду.
Потом началось… Казалось, Ахматова не знает, куда себя деть. Она требовала, чтобы при ней все время кто-то находился. Легче всего в этом смысле было в Комарово. Когда в какие-то часы она оставалась одна, тут же звалась Сильва Гитович с собакой. Анна Андреевна даже стала гостей зазывать. Тут было и спасение от одиночества… Прежде папа, как помните, называл ее "королевой, которая это скрывает", а в последние годы он говорил, что она – "королева, которая раздражена тем, что этого не признают".
АЛ: А как вам такой сюжет… Расстроившись из-за какой-то строчки в посвященных ей стихах Елены Шварц, Ахматова якобы сказала: "За меня половина России молится". Похоже это на позднюю Анну Андреевну?
ЗТ: Не уверена. Тут дело в контексте. Знаю только, что Лена меня осудила, когда я написала, что ездила к Ахматовой только для того, чтобы поставить чайник. Это мне ее мама говорила. Все же Анна Андреевна была очень умна. С такими людьми как папа или Габрический она в полной мере была собой, а с поклонниками немного играла. Недаром Пастернак называл все, что происходило у Ардовых, "ахматовкой". Лева, кстати, на эту "ахматовку" очень раздражался.
АЛ: А бывало, что Ахматова при всем своем уме ошибалась в людях?
ЗТ: К сожалению. Вот, к примеру, Лукницкий. Казалось бы, типичный паж. Синеглазый, восторженный, ходит по пятам. Ахматова вела с ним многочасовые беседы. Потом как-то догадалась, что он сотрудничает с органами.
АЛ: Тут действительно есть странность. С середины двадцатых годов к Ахматовой ходит человек, который собирается писать книгу о Гумилеве. Хотя имя Гумилева уже отовсюду вычеркнуто.
ЗТ: Лукницкого арестовали вместе с Андрониковым и Леной Тагер. Все повели себя по-разному. Некоторые получили задание и поэтому были освобождены.
Если уж говорить о поклонниках, то я вспоминаю Уланову во время одного из концертов Рихтера на "Декабрьских вечерах". Вообще-то я всегда любила смотреть на Славу за роялем, но на сей раз не могла оторваться от Галины Сергеевны. Она так поразительно слушала, что возникало ощущение, будто музыка исходит от нее.
АЛ: Как это говорила Анна Андреевна? "Прочесть при Зое один раз – это слишком много"…
Зоя Борисовна как Сергей Павлович
Зоя Борисовна – человек конкретный. Главные люди ее жизни – те, с кем она лично общалась. Есть, правда, одно исключение. С Сергеем Дягилевым она не могла совпасть, но вспоминает о нем постоянно.
Хотя почему не могла? Еще как могла! Причем по самому что ни есть существенному поводу.
Разве это возможно? Когда импресарио умер, ей исполнилось семь лет. Ну так они пересеклись, когда ей было несколько недель от роду.
Об этом свидетельствует картина на стене ее комнаты. На ней изображена деревянная церковь в Селищах Новгородской губернии.
Живопись, конечно, не очень. Правда, живопись тут не при чем. В 1872 году здесь крестили Дягилева, а через пятьдесят лет ее.
Кстати, на книжной полке в квартире на Грибоедова тоже стоит фигурка Сергея Павловича. Так что к этой истории она относится со всей серьезностью.
Что-то Зоя Борисовна чувствует в этом человеке важное. Впрочем, если их встреча оказалась возможна, то и он к ней не совсем безразличен.
Нет сомнения, что великий импресарио и моя соседка – фигуры сопоставимые. Хотя бы потому, что главную часть жизни обоих составили встречи и разговоры.
Вот что у Сергея Павловича выходило блестяще. Сколько раз беседа начиналась пустяками, а потом выплывало важное решение.
Надо же так поговорить со Стравинским, чтобы тот принялся за "Петрушку". Вдруг понял, что если сейчас что-то необходимо, то именно этот балет.
Дело, как видно, в том, что Дягилев сочинял свою жизнь. Относился к своему существованию так, как скульптор относится к камню или глине.
Это почувствовал умный Бакст. В портрете с няней изобразил своего приятеля в интерьере квартиры на Фонтанке.
Казалось бы, обстановка вполне бытовая, ан нет. Комнату на заднем плане закрывает не дверь, а что-то вроде занавеса.
Сам же Сергей Павлович на авансцене. Смотрит прямо на зрителя и приготовился к какому-то властному жесту.
В самом деле существовал этот занавес или художник его придумал? На то Дягилев и человек театра, чтобы разделять жизнь на сцену и закулисье.
Есть много подтверждений того, что импресарио разделял. Иногда был жестким и властным и – почти сразу же – мягким и доверчивым.
Актер! Кожей ощущающий границу своего публичного и непубличного существования.
Казалось бы, при чем тут Зоя Борисовна? Она-то точно чужда театральности. И по воспитанию, и по возрасту все это ей не очень свойственно.
Общее, впрочем, есть. Можно еще раз вспомнить: "Хотите, Зоя, новеллу?", присовокупив к названному жанру романы, повести и поэмы.
Еще есть сходство в занятиях. Ведь Дягилев тоже создавал среду. Не зря он подчеркивал свои родственные отношения с Петром Великим.
Возможно, так высоко оценив Дягилева, Зоя Борисовна проговорилась. Подчеркнула, что ценит в себе те качества, которые самыми главными считал он.
Уж чего-чего, а деклараций импресарио не избегал. Однажды даже пикировался по этому поводу с испанским королем Альфонсо ХIII.
Как видно, король был очень неглуп. Как-то сразу он раскусил конкурента и ему захотелось его подразнить.
– А что делаете в труппе вы? Вы не дирижируете, не танцуете, не играете на фортепиано. Тогда что же?
Своим ответом Дягилев подчеркнул: да, конкурент. Если бы жизнь сложилась иначе, он вполне мог взять на себя королевские обязанности.
– Ваше величество, я – как вы. Я не делаю ничего, и в то же время я незаменим.
Зоя Борисовна тоже могла бы стать королевой. Или, по меньшей мере, Дягилевым.
Даже сейчас, удалившись от дел, она следует тем правилам, которые когда-то приняла для себя. Правила это удивительно простые. Даже странно, что отнюдь не все люди на свете считают их для себя обязательными.
Твоя жизнь – это не только твоя жизнь. Если ты существуешь, то только в той степени, в какой существуют другие люди.