ЗТ: В сорок втором году моему брату Коле исполнилось восемнадцать лет, и сразу после блокады его взяли в армию. Собрали новобранцев и спросили: кто знает языки? Брат ответил, что говорит по-французски. Так он оказался студентом Военного института иностранных языков, которым руководил итальянец, генерал Николай Николаевич Биязи.
За одиннадцать месяцев Колю превратили в итальянца. Он получил соответствующую корочку, которая приравнивалась к диплому института. Тут он и прибыл в Москву, а дальше вся их студенческая группа отправлялась в Сталинград для работы в тылу…
Коля появился двенадцатого августа сорок третьего года, а у Нейки как раз день рождения. Она говорит: "Пусть ребята придут, а то что это у нас за девичник". Пришли, конечно, не все его товарищи. Вместе с ним – человек восемь. Вечер получился замечательно-веселый. Брат как сел около одной красивой-красивой девочки, так все время и просидел. Назавтра они расписались и получили право на три дня отпуска.
Из-за неожиданной женитьбы Коле пришлось задержаться, а через три положенных ему дня он поехал за своей группой. Когда прибыл на место, то узнал, что весь их десант погиб, а итальянский корпус сдался в плен… Вообще, мой брат был человек легкий и счастливый. Я всегда ему говорила: "Ты родился не просто в рубашке, но еще и во фраке".
АЛ: Вы, Зоя Борисовна, тоже человек везучий. Для других война – своего рода пауза, в которой не было ничего, кроме выживания, а для вас это время интересной и насыщенной жизни. Впрочем, как я понимаю, все было вместе: и самые неожиданные сюжеты, и настоящие опасности… Ведь военная Москва – город не только архитекторов и филологов, но, в первую очередь, центр власти. Жизнь столицы определяют небожители, перемещающиеся на "Зисах", а также их представители на земле, легко узнаваемые по форме одежды. Как это у Ахматовой – "верх шапки голубой"?
ЗТ: Начать надо с того, что в конце войны умер Алексей Толстой. Незадолго перед его кончиной я ходила к нему в больницу, отвозила "По ком звонит колокол"… Кашкин только закончил перевод, и Алексей Николаевич захотел с ним познакомиться. Так что последнее, что он читал, был этот роман.
АЛ: Похороны Толстого были правительственные? Пышные?
ЗТ: Все как полагается. Митинг. Но у меня с этими похоронами связано более сильное впечатление. Мне всегда был симпатичен Каплер. Когда он жил в Ленинграде, на Дворцовой набережной, мои родители с ним дружили. Его женой тогда была красотка Тася. Мне было точно известно, что Каплер арестован. Я даже знала, почему. И вдруг вижу – Алексей Яковлевич. Говорю брату: "Коля, смотри…". А Колька отвечает: "И принцесса рядом". Действительно рядом с Каплером опять Аллилуева.
К этому времени я с Аллилуевой уже познакомилась. По крайней мере, мы были друг другу представлены. Сразу после того, как мы приехали из блокадного Ленинграда, Каплер пришел к нам в гостиницу "Москва". Кто-то ему сказал, что папа погиб, а, оказывается, мы живы. Он просто светился от радости. Через некоторое время приходим с подругой в Третьяковскую галерею. В залах страшно холодно, посетители в пальто. И вдруг появляется парочка. Смотрю: Каплер. А рядом такая рыжеволосая, кудрявая, в элегантном синем пальто с маленьким каракулевым воротничком, очень симпатичная девушка. Сильно моложе его.
И нескольких недель не прошло, как мы с Каплером так тепло встретились, а тут я вижу его снова. Я бросаюсь к нему: "Алексей Яковлевич!", а он как будто не узнает. Здоровается, конечно, но никакого восторга почему-то не испытывает. Я не отстаю, продолжаю его приветствовать. Тогда он говорит: "Познакомьтесь". Мы с его спутницей пожимаем друг другу руки, называем имена. Ну, Светлана и Светлана… Когда я вернулась к своей подруге, она посмотрела на меня остолбеневшим взглядом: "Ты знаешь, кто это?" – "Ну, конечно, это Каплер". – "Это дочка Сталина". Я даже не поверила. А через несколько дней узнала, что Алексея Яковлевича арестовали. Арест был недолгим и, вернувшись, он в первую очередь возобновил отношения со Светланой. Как видно, тут действительно было чувство. Тогда его арестовали опять.
В лагере Каплер тяжело заболел и женился на женщине-враче, которая его спасла… Потом он очень изменился. Это был уже человек со вставными зубами, которые сделали его совершенно непохожим на самого себя. А в начале сороковых годов он был очаровательный. Типа, знаете ли, молодого Рязанова.
Оказалось, это не последнее мое пересечение со Светланой. В семидесятых годах, в Грузии, я была приглашена к одному художнику-академику. Народу множество. Ждут Аллилуеву. Тут она звонит и говорит, что не придет, так как за ней не прислали машину. Художник начинает ее умолять: "Я готов через десять минут быть у ваших ног". "Нет, – отвечает Светлана. – Мне должны подать машину. Раз не подали, я не поеду".
АЛ: Хорошо не расстреляли.
ЗТ: Да, характер еще тот. Пока ждали Светлану, все были немного напряжены, а после ее отказа сразу расслабились.
АЛ: Кого только, Зоя Борисовна, вы не знали! Даже Светлану Аллилуеву. Может, вы и отца ее знали?
ЗТ: Не знала, но видела близко-близко… Случилось это во время Парада победы.
АЛ: ?!
ЗТ: Сперва надо сказать о том, что о победе сообщили ночью, хотя слухи ходили давно… Толпы летели в сторону Красной площади. Все были такие счастливые! На последние деньги мы покупали мороженое и дарили солдатам… Тогда американское посольство находилось еще на Моховой. Рузвельт к этому времени уже умер, из посольства поприветствовать собравшихся вышла его вдова. Как все орали! На балконах играли музыканты. Многие танцевали, пели песни. С кем только мы в эту ночь не обнимались!
Разговор о стихах
Как-то мы с ней беседовали о самом знаменитом мандельштамовском стихотворении.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазищи
И сияют его голенища.
Как, к примеру, понимать "хватит на полразговорца"? Значит, на целое не приходится рассчитывать. И половины может не быть.
Чувство такое, что воздух кончился. Поэтому не различить голоса стоящих рядом и земля уходит из под ног.
И вообще – не ощущения, а какие-то обрывки: не чуя… не слышны… припомнят… Зато кремлевский горец виден отчетливо, как на парадном портрете.
Оттого и сказано про голенища. Уверенный такой блеск. Сразу понятно, что генералиссимус твердо стоит на ногах.
Мандельштам сравнивает "наши речи" и его "слова". У нас-то они шаткие и расплывчатые, а у Сталина безусловные и неколебимые.
В этих стихах удивительна конкретность. Шагов именно десять. Разговорца половина. Не просто сапоги, а уже упомянутые голенища.
Такая квадратура круга. С одной стороны, безмерность и зыбкость, а с другой – абсолютная точность.
Какое отношение это имеет к литературе? Конечно, всякая тирания имеет отношение к литературе, но у поэта на этот счет есть добавление.
Не думал ли Мандельштам о том, что все уже круг авторов и читателей. Что еще немного – и поэзия превратится в диалог двух-трех человек.
Так что "наши речи" могут быть поняты буквально. Вот, к примеру, на улице он встретил коллегу и захотел почитать ему стихи.
Они остановились, словно для того, чтобы обсудить погоду, а на самом деле разговаривают о главном.
Может, Мандельштам читает эти крамольные строки? По крайней мере, лицо собеседника говорит о том, что произошло нечто непоправимое…
Помимо современников-собеседников есть еще собеседники в прошлом. Ведь произведения такого масштаба всегда стоят на прочном фундаменте.
Уж не Блока ли тут надо вспомнить? А также ветер, снег, плакат "Вся власть Учредительному собранию" и двенадцать вооруженных людей.
Там ведь тоже никто никого не слышит. Можно сказать, не чует страны, и, ведомый неясной силой, слепо идет через снег.
Разыгралась чтой-то вьюга,
Ой, вьюга, ой, вьюга,
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага.
"Четыре" стоят "десяти" и "полразговорца". С той лишь поправкой, что расстояние чуть увеличилось, а слов практически не осталось.
Рука Москвы
Кремлевского горца Зоя Борисовна видела с того же расстояния, с которого его описал Мандельштам. Если поэт разглядел голенище, то ей бросилась в глаза рука.
На параде Победы студенты Архитектурного шли рядом с трибуной. Она изумилась, что Сталин конопатый и у него узкий лоб.
Еще больше ее поразило то, что вождь все время поворачивается, но его рука остается на месте.
Нет, конечно, объяснение тут несложное, но для того, чтобы с ним примириться, следует слишком многое пересмотреть.
Шагая в колонне вместе с однокурсниками, для этих мыслей нет времени. Тут и двух-трех десятилетий может не хватить.
Начнем с того, что Сталину трудно долго держать на весу руку, а стоять ему нужно не один час.
Вот какой-нибудь умелец и предложил: давайте поможем нашему лучшему другу перетерпеть его встречу с народом.
Пошли даже на то, чтобы на время поступиться принципом социалистического реализма. Все же часть тела еще никогда не получала такой самостоятельности.
Воображаете эти хлопоты? Сперва ее втайне приносят и укрепляют, а потом она вырастает вместе с фигурами на трибуне.
Все бы удалось наилучшим образом, если бы Сталин время от времени не отвлекался. Начнет разговаривать со своим соседом – и сразу виден механизм.
Уже и неясно, от чьего имени рука приветствует население. Уж не забыла ли она о своем хозяине, подобно Носу или Тени?
Впрочем, не станем в этот сюжет вовлекать Гоголя и Шварца. Достаточно того, что у нас есть Мандельштам.
Кукла Сталин
Не висит ли мир на ниточках? Не управляет ли им кукловод? Эти ее мысли можно было бы назвать фантазией, если бы они не пересекались со стихами Мандельштама.
Когда мы повнимательней вглядимся в текст поэта, то перед нами предстанет крохотная сцена и труппа деревянных актеров.
Стук-перестук… Рука вправо, влево, вперед… Дробный ритм движений маленьких искусственных человечков.
Первое лицо, конечно, великий и ужасный Карабас.
И опять же стук-перестук… Шарниры скрипят, пружинка поднимает веки, горят стеклянные глаза.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ -
Кому в бровь, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз
Что ни казнь у него, то малина
И широкая грудь осетина.
Что за удивительные глаголы! Свистит, мяучит, хнычет… Конечно, все это под силу только куклам.
Кстати, рука тут тоже существует сама по себе. Ведь бабачить и тычить – значит настойчиво действовать одной рукой.
Скорее всего, сухорукость вождя подсказала поэту мысль о деревянной пластике. А уж от этой пластики один шаг до спектакля о Карабасе-Барабасе.
Как известно, тексты Мандельштама не существуют поодиночке. Чтобы представить всю картину, нужно поставить их в некий ряд.
Предположим, сначала – "Мы живем, под собою не чуя страны…", потом – "Внутри горы безмолвствует кумир…" и, наконец, "На Красной площади земля всего круглей…".
Так мы узнаем, что Сталин не сразу превратился в куклу, а начинал свою жизнь как вполне обычный человек.
Когда он мальчик был, и с ним играл павлин,
Его индийской радугой кормили,
Давали молока из розоватых глин
И не жалели кошенили.
Вот бы ему остаться в нарисованной поэтом прекрасной картинке, но он поступил вопреки божьему замыслу.
Разумеется, многое приобретя, он что-то потерял. Именно после этой перемены в его пластике появилась скованность.
Прежде его движения были плавными, не способными смутить даже капризную птицу, а теперь стали механическими, как бы разделенными на фазы: "кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз".
Да и он сам будто распался на ракурсы. Пальцы-глаза-голенища-широкая грудь. Мы словно одновременно видим целое и его составляющие.
Для поэта существенно, что кукла – это сложение частей. Странно уравненные грудь и голенище так важны в этой сумме, что им отдано по строке.
Известно, что между персонажем и пространством спектакля есть таинственная связь.
Следовательно, Москва – это декорация. Этот город может быть только таким, каковы его главные герои.
Причем, повторим, не только жизнь тут меняется, но и среда. Не исключены даже новые географические открытия.
На Красной площади земля всего круглей,
И скат ее нечаянно раздольный,
Откидываясь вниз до рисовых полей…
Отчего круглей? Да потому, что кремлевский горец. До тех пор, пока он у власти, низменность будет казаться горой.
Из разговоров. Мария Вениаминовна и Борис Леонидович
ЗТ: Из тех, с кем я познакомилась во время войны, чаще всего вспоминается Мария Вениаминовна Юдина. С чего начать этот рассказ? Может, с того, что когда-то был у Марии Вениаминовны жених, музыкант и спортсмен-альпинист. Хорошего русского происхождения, по фамилии Салтыков. В тридцать шестом году, во время очередного похода в горы, он погиб. Мать этого Салтыкова, Елену Николаевну, Юдина считала свекровью. Всю жизнь они прожили вдвоем в комнате в коммуналке, в Сытинском тупике. Мария Вениаминовна носилась с ней как с писаной торбой… На Лефортовском кладбище они все в одной могиле. И Салтыков, и его мать, и Юдина. Большой такой памятник, виден издалека.
Рояль в комнату не помещался, только пианино. А тут еще свекровь. Елена Николаевна была в возрасте и нуждалась в покое. То ей хотелось спать, то слушать радио. Юдина вечно искала место, где можно спокойно поиграть. Спасала память. Достаточно было один раз сыграть с листа – и она все помнила.
Мария Вениаминовна была ужасно смешная. Носила шинель, на голове розовый газовый шарфик. На теплые носки – самые обыкновенные детские сандалии с дырочками. Это зимой. На выступления надевалось что-то вроде черного чехла. Вернее, чехлов было два. Один с белыми шелковыми вставками-полосами, а другой совершенно черный. Вообще-то тогда никто не мог похвастаться одеждой. У нас на четырех студенток были одни туфли. Если кто-то отправлялся на свидание, остальные сидели дома…
Юдина ходила ссутулившись и со стороны смотрелась этакой кучей. Как говорил Рихтер, словно под сильным дождем… Зато, когда она садилась за рояль, все становилось неважно. Перед вами было прекрасное умное лицо… Прежде чем опустить руки на клавиши, Мария Вениаминовна осеняла себя крестным знаменем. Плевала она на всех.
Еще она читала стихи. Пастернака. Заболоцкого. Ей, конечно, запрещали, но она все равно читала. Делала это, кстати, не очень хорошо из-за того, что у нее было неважно с зубами. В другом случае это было бы существенно, а тут не имело значения.
Мария Вениаминовна не любила людей, которым хорошо, а вот те, кто нуждается в опеке, сразу вызывали ее симпатию. Когда на Шостаковича начались гонения, она обожала его до полусмерти. А только его дела поправились, она его едва ли не игнорировала. Музыку Дмитрия Дмитриевича играла, но он сам стал ей неинтересен.
Зоя Борисовна Томашевская в кабинете отца на канале Грибоедова, 9. Декабрь 2005 года.
Вот какую историю я слышала от Рихтера. Однажды Юдина исполняла Баха, а после концерта к ней заходит Нейгауз. Спрашивает, почему сегодня она играла так быстро и громко. Юдина ему отвечает: "Война!" В этом она вся. Ее темперамент, бесстрашие…
В Ленинграде у нее был роман с историком Люблинским, работавшим в Публичной библиотеке. Папа называл его Возлюблинским. Чуть не каждый месяц Мария Вениаминовна бывала в блокадном городе и играла концерты. Делала она это, в основном, ради того, чтобы повидать друга… Эти поездки были важны и для нас. Мы могли помочь Ахматовой, которая из Ташкента писала отчаянные письма с просьбой хоть что-то узнать о Гаршине…
Всякий раз Мария Вениаминовна везла письмо от Анны Андреевны. И собранную нами, по мере возможностей, посылку. Какой-нибудь кусочек сыра или баночку меда. Все это Юдина передавала Гаршину, а вернувшись в Москву, во всех подробностях рассказывала о встречах…
Когда Мария Вениаминовна решала устроить званый вечер у себя дома, то одна из главных ролей в организации принадлежала мне. В эти дни у меня появлялась возможность на деле продемонстрировать ей свою преданность.
С телефонами тогда было сложно. В институт на мое имя приходила телеграмма с просьбой зайти в консерваторию. Я, разумеется, сразу являлась. "Сейчас будем добывать деньги", – говорила Юдина, и мы шли искать завхоза.
Задача заключалась в том, чтобы получить ордер на калоши. По ордеру калоши стоили пять рублей, а на рынке чуть не тысячу. Завхоз сопротивлялся как мог. "Я тебе, профессор, – сердился он, – уже давал".
Завхоз демонстративно удалялся, но Юдина уверенно шла за ним, а я плелась сзади. В конце концов ордер оказывался у нее в руках. Тут, нисколько не смутившись присутствием благодетеля, Мария Вениаминовна обращалась ко мне: "Зоечка, вот вам пять рублей на калоши, продайте на рынке, купите то-то и то-то, а затем отправьте Борису Леонидовичу телеграмму".
Все это выполнялось в точности. Покупались водочка-селедочка, картошка, то-се, посылалась телеграмма, и в назначенный день я отправлялась в Сытинский тупик. Затем начинали собираться гости. Борис Леонидович всегда. Часто Алпатовы. Асмусы. Один раз помню Журавлева.
Беседовали по большей части о музыке. Разговоры такие небесные, философские. Потом Пастернак читал:
И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены.
И от болей и эпидемий
И смерти освобождены.
Это были восхитительные вечера. Шла я домой счастливая. Иду и пытаюсь слово за словом восстановить услышанные стихи. У меня хранится "Рождественская звезда", записанная мной без единой неточности. И "Гамлет" с одной ошибкой.
АЛ: Спасибо калошам!
ЗТ: Рукопись "Доктора Живаго" мне давала Юдина. Во время войны уже были созданы "Елка у Свентицких" и почти все стихи… В книжке Мончика Волкова "Шостакович и Сталин" я нашла одну ошибку. Даже хотела ему об этом написать. Он утверждает, что Ивинская – прообраз Лары.
АЛ: Ну, это вроде как известно.
ЗТ: Кому?
АЛ: Об этом она сама рассказывает.
ЗТ: Ах, сама… Ну она там еще кое-что говорит. Например, помещает в книге стихотворение Цветаевой, переписанное рукой Пастернака. И пишет, что это стихотворение Пастернака, посвященное ей… Я "Доктора" читала, когда Ивинской и близко не было. Это ведь очень поздняя история.
АЛ: Но "Доктор" действительно завершался при Ивинской.