Я хорошо представляю ее себе по фотографиям, но увидеть мысленно в панораме Покровки никак не могу. Так же, как не "вписываются" у меня в знакомые московские улицы извозчики. Бывшие обязательной приметой городского пейзажа еще в детстве моих родителей, они к пятидесятым уже полностью сдали позиции автомобилям, и я их не застал. Кое-где лошади еще трудились по хозяйству: я помню гнедую, запряженную в телегу, на которой старый татарин в рабочем халате неопределенного цвета привозил фляги в молочную на перекрестке Банковского и Кривоколенного. И еще лошади были для меня непременным атрибутом праздников 1 мая и 7 ноября.
В эти дни с раннего утра над городом гремела музыка, не давая осуществиться маминой мечте – выспаться в нерабочий день. По улицам к Красной площади шли демонстранты – строго по организациям и предприятиям. Чужих в колонны не пускали, а для своих явка по разнарядке была обязательной. На всех перекрестках в пределах Садового кольца ставили оцепление. Отдельных граждан до окончания прохождения колонн пропускали только в направлении, противоположном движению демонстрации, – от центра. Так я обычно и шел с кем-то из взрослых – от Банковского к Кировским воротам. Там на площади стояла конная милиция. Я мог подолгу смотреть на милицейских лошадей под синими вальтрапами с красными звездами в углах. Скучавшие от долгого стояния, они помахивали головами, переступали на месте и шевелили мягкими губами. Благодушные милиционеры обычно позволяли мальчику "погладить лошадку" или угостить ее принесенной конфетой. Конечно, они мало походили на столь обожаемых мной мушкетеров, но у них тоже были шпоры! А главное – лошади! Лошадей я полюбил сразу и на всю жизнь.
И еще одну радость дарили детям эти дни: 1 мая и 7 ноября частникам разрешали продавать в центре Москвы кустарные игрушки. Мы шли на Чистые. Я знал, что мне купят только что-нибудь одно (мама или папа строго произносили: "Уговор!"
Я побаивался этого слова). Чтобы не ошибиться в выборе, мы несколько раз проходили бульвар от метро до пруда и обратно, рассматривая выставленные на продажу сокровища. Обычно в эти дни здесь продавались воздушные шары, разнообразные трещотки, пищалки "уди-уди", шустрые глиняные мышки с резиновыми хвостиками, набитые опилками бумажные шарики на резинках, пустотелые утки и лебеди из воска, плававшие в тарелках, бумажные "тещины языки", маленькие цветные стеклянные чертики, опускавшиеся и всплывавшие в пробирках, фигурные сладости из жженого сахара на палочках и еще много чего. Бульвар был заполнен гомонящей толпой. Большую часть продавцов составляли многодетные цыганки с орденами "Мать-героиня" на жакетках. Чумазые живые свидетельства их героизма сновали вокруг, белозубо улыбаясь. Мальчишки, подкравшись сзади, стреляли из рогаток по гроздьям воздушных шаров, те лопались, и цыганки звонко ругали хулиганов по-русски и по-цыгански. Все игрушки демонстрировались в действии, поэтому вокруг все пищало, трещало, крутилось и дергалось.
Продавцы прекрасно знали основы маркетинга, хотя слова такого тогда не существовало не только в нашем обиходе, но даже, наверно, в советских учебниках экономики. Товар выставлялся на продажу огромными связками. Когда видишь вместе сто воздушных шариков или сто глиняных мышек, дрожащих сотней хвостиков, так хочется такое же. В выбранной после долгих душевных терзаний и купленной, наконец, игрушке при детальном изучении обнаруживались разные мелкие недостатки, и вообще, взятая в отдельности, она сразу теряла большую часть привлекательности.
Все игрушки были аляповатые, яркие и очень недолговечные. Обычно они ломались на первый-второй день после покупки, не успев надоесть. И начиналось ожидание следующего праздника, когда мы купим такую же, но нам больше повезет: она не сломается и с ней удастся наиграться вдоволь.
Интересные витрины
В будни же прогулки на Чистопрудном бульваре происходили по совсем другой программе. Нянь там собиралось много: у моего поколения москвичей, родившихся в послевоенные годы, бабушки и дедушки в большинстве своем работали. Детских садов не хватало, зато одиноких женщин или девушек, готовых жить в московских семьях в качестве домработниц, – предостаточно. Приведя подопечных на бульвар, они собирались в кучку и часами судачили о своем, пока мы играли. При этом получалось, что выбор товарищей в большей степени определялся вкусами нянь.
А по дороге, такой долгой в детстве – от Банковского до Чистых и обратно, – мы останавливались, чтобы рассматривать витрины. Самые интересные были в дальней стороне Кировской – если мы шли к площади Дзержинского (Лубянской). Конечно, наши с няней вкусы во многом не совпадали. Общее удовольствие мы находили в разглядывании витрины магазина "Фарфор – Хрусталь", я только не мог понять няниного интереса к чашкам, блюдцам и тарелкам. Мне нравились фарфоровые статуэтки, их выпускали тогда во множестве, и в витрине соседствовали подкрашенные сусальным золотом разнокалиберные звери и птицы, Хозяйка Медной горы, Одетта-Уланова, снеговики, девочки и мальчики с лыжами, коньками и санками – да и много чего еще! Но, что касается остальных витрин, тут наши с нянькой вкусы резко расходились.
Я не мог понять, чем ее привлекали самые скучные магазины – готового платья в павильоне возле дома № 7 и ювелирный – в одноэтажном, кажется, № 25. Обоих этих магазинов сейчас нет, и дома, где они находились, снесли. Когда нянька рассматривала разложенные в витрине и надетые на лупоглазые манекены платья или заходила внутрь, строго велев мне никуда не отлучаться, я изнывал от скуки – никакого интереса такие вещи, как штаны и рубашки (не говоря уже о платьях для тетенек), у меня не вызывали.
Зато я мог без конца стоять перед витриной с предметами из другой жизни – романтической и немножко невзаправдашней, которую знал по картинкам из книг Майн Рида, Сэтона Томпсона, Виталия Бианки и Бориса Житкова, но в глубине души сомневался, есть ли сейчас такая на самом деле. Во всяком случае, она существовала где-то бесконечно далеко от Банковского переулка.
Косвенным подтверждением ее наличия как раз и был магазин "Охотник" на перекрестке Кировской с Большим Комсомольским (Большим Златоустинским) переулком, у витрины которого я мог стоять бесконечно. Азарт самой добычи зверя меня мало занимал, но в те годы природоохранные идеи еще не овладели людьми, самые слова "охота" и "дикая природа" были фактически синонимами. Впоследствии (целую жизнь спустя) мне довелось видеть на воле совсем близко и оленей, и белых медведей, и розовых фламинго, и акул, и китов, и даже таких животных, о которых авторы тех книжек понятия не имели. При этом ни у меня, ни у моих товарищей не было ни ружей, ни потребности в них. Но это случилось потом.
А тогда я как завороженный смотрел на разложенные в каком-нибудь метре от меня самые настоящие ружья, кинжалы, латунные гильзы, пули "бреннеке", блестящие капсюли и разные другие красивые предметы неведомого назначения, но явно очень нужные и интересные. Главное же – за ними брезжило такое важное в детстве слово: "приключения".
Притягивала меня и витрина спортивного магазина "Динамо". Он, увы, не пережил рубежа столетия: помещение осталось, но в нем теперь магазин женской одежды "Бетти Беркли". А тогда, в раннем детстве, спортсмены сильно будоражили мое воображение. Они, наравне с циркачами, делали абсолютно недоступные простым людям трюки, саму возможность которых я не мог постичь умом. При этом бег, коньки, лыжи или плавание абсолютно не занимали меня. Но как человек может прыгать с трамплина высотой с наш дом или крутить сальто в воздухе, как может долго перебрасываться с партнерами мячом, ни разу не уронив его, – не умещалось в моем сознании. Самыми же заветными предметами в витрине были призовые кубки и, конечно же, спортивные рапиры.
Кубки долго привлекали меня, наверно, тем, что являлись как бы высшим проявлением царившей тогда официальной эстетики пятиконечных звезд и колосьев. Свободные от какого бы то ни было утилитарного назначения, они воплощали эту эстетику в ее чистом виде. Разглядывая их сияющие бока с эмалевыми медальонами и изящные ножки, я долго восхищался, пока как-то не спросил о назначении этих прекрасных предметов. Услышав, что ими награждают победителей, я уточнил – а победители-то что с ними делают? Ответ поразил меня. Прагматичный, как большинство маленьких детей, я горько разочаровался, поняв, что никакого практического применения эти замечательные блестящие вещи не имеют.
Рапира же приходилась родственницей шпаге. Конечно, это было "типичное не то": и клинок какой-то четырехгранный, легко гнущийся, и эфес совсем без изящных украшений. Когда я однажды увидел соревнования по фехтованию, то разочаровался еще больше: вместо того чтобы беспрестанно красиво двигаться, скрещивая звенящие клинки, спортсмены медленно и осторожно переступали, долго выжидая чего-то недоступного моему пониманию, а потом следовало несколько молниеносных неразличимых движений, и – один ликовал, другой сокрушался. Момент "укола" я никак не мог уследить.
Но все равно, рассматривал рапиры я с огромным удовольствием.
Еще меня притягивала витрина располагавшегося в нашем доме магазина "Шарико– и роликоподшипники". Само его существование для меня до сих пор остается загадкой. В Москве пятидесятых годов многие жизненно важные вещи не продавались в магазинах, их "выписывали" в конторах с неудобопроизносимыми названиями. Другие, не менее важные товары (как, например, сантехника, торчащая сегодня на каждом шагу и влезающая в жизнь с раздражающей настырностью), иногда "бывали" в одном-двух невзрачных магазинчиках на весь город, расположенных преимущественно на промышленных окраинах. Почему именно для подшипников сделали исключение, почему именно их продавали в самом центре города под синей неоновой вывеской, я не знаю.
Помню только, что они сразу заворожили меня благородным блеском полированных поверхностей и невероятно точной формой абсолютно ровных шариков. Когда же мама как могла объяснила мне смысл и принцип их работы, я сразу понял его, поразившись очевидной простоте решения, и одновременно проникся благоговейным недоумением – как же до этого додумались?
Подшипники я тогда видел часто не только в нашем магазине. Во-первых, они использовались в деревянных самокатах, на которых с грохотом катались мальчишки в наших переулках. У этих мальчишек не было нянь, они гуляли сами по себе. Самокатам я очень завидовал, как-то даже попросил маму мне такой купить. Мама объяснила, что они не продаются, их люди сами делают. Я робко поинтересовался, не могут ли и мне его сделать. Нет, ни дедушки, ни папа делать самокаты не умели. Через некоторое время мне купили трехколесный велосипед. Но я все равно завидовал мальчишкам с самокатами – их лихости, недоступной мне скорости и, конечно, их независимости. С няней и на самокате вышло бы как-то не так.
А еще подшипниками оснащались многочисленные в ту пору каталки безногих инвалидов. Сооружение это представляло собой простую, сбитую из досок плоскость, к ней калека был привязан ремнем за оставшиеся от ног култышки. В руках он держал бруски с рукоятками, которыми отталкивался от земли. Несущиеся с грохотом инвалиды на таких колясках, ловко запрыгивающие на тротуар или на площадку пригородной электрички, встречались тогда на каждом шагу: после войны не прошло и десяти лет. В какой-то книге много позже я прочел, что их всех потом пересажали в лагерь на Валааме, чтобы не портили своим видом благообразия столицы. Дело нехитрое, большая часть их нищенствовала, то есть жила нетрудовыми доходами, что при социализме каралось. Не знаю, правда это или нет, но исчезли с улиц Москвы и из электричек они, действительно, как-то сразу.
В любом случае я уверен, что магазин подшипников существовал в нашем доме не для удовлетворения нужд мальчишек и инвалидов. Помню только, что рассматривать блестящие штучки в витрине мне очень нравилось. Потом магазин этот изменил свой профиль. Но по странной иронии судьбы первым местом моей работы, куда я попал по распределению после института, стал именно ВНИПП – Всесоюзный научно-исследовательский конструкторско-технологический институт подшипниковой промышленности.
Чаеуправление
И еще был на Кировской один замечательный магазин. Собственно, он и сейчас стоит на своем месте и, практически не изменив своего облика, справил столетний юбилей. Я уже упоминал о нем. Это – магазин "Чай – кофе", бывший Перлова, старожилами центра Москвы называвшийся тогда "Чаеуправление". Его знают, конечно, все москвичи, да и приезжие, побывавшие в Москве хоть раз, наверняка помнят. Снаружи и изнутри декорированный в китайском стиле, с огромными вазами, зеркалами и драконами, он не мог не будоражить детского воображения. Больше всего он напоминал мне китайские шкатулки из красного резного лака, которые стояли на трюмо у Юли, Мишиной жены, – мне иногда позволяли потрогать их.
Выставленные в витрине вещи прочно ассоциировались с праздниками: за стеклом высились пирамиды из коробок с наборами шоколадных конфет. Подемократичнее – "Садко", дорогие – "Олень" и еще какие-то, кажется, "Салют" или "Праздничный", но тот был совсем огромный, и я не представлял, чтобы кто-нибудь мог его для чего-то купить. Присутствие коробок на витрине совсем не означало их обязательного наличия в ассортименте. В магазин могли не завезти вообще никаких наборов, оформление витрины не продавалось.
Конфеты в коробках считались в нашей семье роскошью, их иногда приносили гости. Обычно после них коробка оставалась чуть початой, ее убирали в ореховый шкаф, и потом я долго получал конфеты поштучно после ужина (если не числилось за мной серьезных прегрешений).
Когда я пишу, что магазин практически не изменил своего облика, это и так, и не так. Сейчас он отличается от других разве что своим диковинным убранством, тогда же сильно разнился ассортиментом. Здесь всегда можно было купить что-нибудь к парадному чаепитию, но главное – в нем (чуть ли не единственном в Москве) всегда продавалось несколько сортов натурального кофе.
С натуральным кофе вышла интересная история. Как-то недавно, в конце девяностых, в общем разговоре о временах моего детства стали вспоминать кофейный отдел "Чаеуправления" с его длиннющей очередью за натуральным кофе. В разговоре участвовал и мой старший сын. Я вдруг сообразил, что мы говорим о разных вещах, и для уточнения спросил, что он понимает под словами "натуральный кофе?" Паша ответил, что кофе бывает натуральный – молотый или в зернах, его нужно варить, и растворимый, в банках, который можно готовить даже в холодной воде. Альтернатива представлялась ему именно так.
Тогда, в пятидесятые, выбор был другой. Растворимый кофе появился у нас только в конце шестидесятых. То, что подавалось в столовых под названием "кофе", делалось из желудей, ячменя, цикория и не знаю чего еще. Продавалось это зелье в унылых картонных коробках под разными названиями:
"Кофе желудевый", "Кофе ячменный", "Кофейный напиток "Дружба"" и так далее – сортов существовало много. Именно на них мы и выросли – в школьных буфетах натурального кофе не держали. Надо сказать, что некоторые из этих напитков обладали приятным вкусом. Коробки из матового картона, в которых они продавались, заполняли собой все бакалейные витрины. Я долго считал, что уж чего-чего, а кофейного суррогата при социализме у нас выпускали в избытке, но оказалось, что и это не так. Моя теща, Александра Ивановна, из-за больного сердца пить натуральный кофе не могла и из заменителей предпочитала "Дружбу" (до появления в наших магазинах растворимого кофе без кофеина она не дожила). Когда я однажды искал для нее ее напиток, оказалось, что вокруг навалом чего угодно – и "Кубани", и "Ячменного колоса", а вот "Дружбы" по всей Москве нет, хоть ты тресни.
Вообще в широкий обиход кофе вошел у нас на рубеже пятидесятых и шестидесятых, до этого пили чай. В "Чаеуправлении" продавался кофе настоящий. Не менее трех-четырех табличек с названиями сортов висели высоко, цены не менялись годами: "Арабика", "Колумбийский", "Харари" – по четыре пятьдесят за килограмм, "Йеменский" – четыре десять. В кофейном отделе гудели две огромные блестящие мельницы – кофе продавали в зернах и молотый, по желанию. Очередь к прилавку (направо от входа) шла через весь магазин, часто загибаясь так, что конец ее достигал начала, а иногда и вилась по тротуару за дверьми магазина. Однако эта очередь – одна из немногих – шла очень быстро.
За прилавком орудовали две, иногда – три продавщицы, очень сноровисто и быстро. Одну из них, проработавшую дольше других, Софью Апкаровну Акопьянц, наверно, помнят многие. Маленького роста, всегда в белейшем накрахмаленном халате и шапочке, аккуратно зашпиленной на уложенных пышных волосах цвета "перец с солью", Софья Апкаровна работала с быстротой и точностью фокусника, держась при этом как добрая королева, одаривающая подданных щедрой благостыней.
Когда до вас доходила очередь и вы протягивали чек, Софья Ап-каровна, вскинув большие армянские глаза, спрашивала: "Для вас?" – и, услышав в ответ: "Двести "Арабики" пополам с "Ха-рари"" – полукивком давала понять, что поняла и всегда уточняла – серьезно, как врач-кардиолог: "В молотом виде?" Сам процесс отвешивания требуемого занимал три-пять секунд, и вы получали теплый пергаментный пакетик. Софья Апкаровна успевала каждому на прощанье полуулыбнуться, и вот уже ее "Для вас?" звучало для следующего.
Мама пристрастилась к кофе в шестидесятые, и вскоре, увидев через прилавок ее или меня, Софья Апкаровна спрашивала уже: "Для вас – как обычно?" – и улыбалась на полсекунды дольше. Мы никогда не знакомились и не разговаривали: темп, в котором работали продавщицы кофейного отдела "Чаеуправления", не давал такой возможности. Имя ее я узнал по табличке на весах, они появились здесь едва ли не раньше всех в Москве – "Чай" на Кировской всегда был фирмой!
Но все это случилось уже потом. Вначале я просто стоял и смотрел на коробки в витрине. Небольшие, продолговатые, из темно-красной бархатной бумаги, по которой летел тисненый тонконогий олень. Он был сказочен и прекрасен. Сами конфеты из набора "Олень" я не помню. Не уверен даже, что когда-нибудь их ел.
Борьба с культом личности
Государственная антисемитская кампания конца сороковых – начала пятидесятых годов, проходившая под закамуфлированным названием "Борьба с безродным космополитизмом", затронула нашу семью, но несильно и под самый конец: дедушку Григория Рувимовича и Михаила Львовича прогнали с работы, дедушку Александра Львовича передвинули в его главке на какую-то менее заметную должность (может быть, даже из хороших побуждений – авось пронесет нелегкая). Вскоре после смерти Сталина кампанию быстро свернули и родственников моих восстановили на работе почти сразу.
День смерти "вождя народов" врезался мне в память необычным впечатлением: по дороге на бульвар нам с няней пришлось протискиваться через толпу, запрудившую Телеграфный (Архангельский) переулок. Люди собрались посмотреть на высших иерархов православной церкви, приехавших отслужить заупокойную службу в церкви Архангела Гавриила (многие знают ее как Мен-шикову башню).
Я отчетливо помню (мне не хватало месяца до трех лет) стоящий вдоль переулка народ, три или четыре черных "ЗИСа", остановившихся друг за другом в сером мартовском снегу, и спины священников в торжественных облачениях – они показались мне похожими на бояр с иллюстраций к сказкам Пушкина.