Мама долго дружила с актрисой Елизаветой Ауэрбах. Первый спектакль, который я увидел (как и многие московские дети, наверно), – это, конечно, "Синяя птица" во МХАТе. После спектакля мы с мамой дожидались Елизавету Борисовну у служебного выхода. Мне было любопытно: артистов вблизи до этого я не видел. Она вышла, и я сразу узнал соседку Берлинго. Но из ее разговора с мамой я понял, что в спектакле она играла еще несколько эпизодических ролей. Это у меня в голове не умещалось. Я пытался вспомнить лица мелькавших на сцене третьестепенных персонажей, чтобы убедиться, что их действительно изображала шедшая рядом с мамой женщина, но у меня ничего не получалось. Как-то даже стало немного обидно: театр – это, конечно, не взаправду, но не настолько же! Потом Елизавету Борисовну сократили из МХАТа. Она нашла, скорее – создала себе новое амплуа: стала эстрадной артисткой, автором и исполнителем устных рассказов. Тогда с эстрады и по радио часто читали серьезную прозу: чаще – классику, но нередко – и современных авторов. Сейчас это трудно себе представить, легкий жанр – эстрада – стал настолько легким, что зал не выдержит десяти – пятнадцати минут чего-нибудь серьезного, заскучает. То, что писала и читала Ауэрбах, – очерки? новеллы? Во всяком случае, принимали слушатели ее очень хорошо. Она стала популярной.
В это время она часто приходила к нам. Многие истории она рассказывала маме, я слушал. Помню рассказ о том, как актриса не могла признаться своей больной матери, что ее уволили из театра. Каждое воскресное утро, когда шла "Синяя птица", она собиралась и уходила из дома – как будто в театр на спектакль. Накануне вечером мать спрашивала: "Ты помнишь, что завтра у тебя "Синяя птица"?" Она так и умерла в неведении. Но в последних словах рассказа вырастал невысказанный вопрос: а может быть, все-таки, знала? Знала, но старательно делала вид, что ни о чем не догадывается, чтобы не заставлять дочь делать трудное признание.
Моя память сохранила эту историю и несколько других. В печати я видел из них потом только рассказ "Паук". О чем они говорили с мамой, я не помню, могу только догадываться по надписи на маленькой книжечке Елизаветы Ауэрбах 1958 года "Мои рассказы для эстрады*
Наташечке за веру, надежду и любовь в неунывающего автора.
Е. Ауэрбах
О многолетней дружбе с семьей Лунгиных напоминают две книжки: "Тучи над Борском" и журнал "Искусство кино" № 11 за 1959 год со сценарием фильма "Мичман Панин". Киносценарии Семен Львович Лунгин писал в соавторстве с Ильей Исааковичем Нусиновым. Книжки подписаны похоже. На журнале стоит:
Дорогой Наташе с любовью.
Сима, Эля
На книжке, вышедшей два года спустя, надпись более эмоциональная:
Дорогой Наташе! С любовью!
Сима, Илья
У большинства фильмов, поставленных по сценариям Лунгина и Нусинова, была счастливая экранная жизнь, их любили. Комедия "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен" вообще стала киноклассикой, а поставленную Элемом Климовым "Агонию" посмотрела, наверно, вся страна. За "Мичмана Панина" их очень полюбили военные моряки и в 1970-м пригласили в зарубежный поход на корабле. Семен Львович рассказывал потом, как прекрасно началось это плавание, каким вниманием и заботой окружили их моряки. Но через несколько дней у Нусинова случился сердечный приступ и он умер. Корабль прервал поход и вернулся домой с середины плавания, чтобы доставить тело на родину.
Лилиана Зиновьевна Лунгина (тогда для меня – тетя Лиля) работала литературной переводчицей. Более всего стали известны ее переводы Астрид Линдгрен – книги о Малыше и Карлсоне и о Пеппи Длинныйчулок. Интересно, что, по маминым рассказам, переводить Линдгрен Лунгина начала абсолютно случайно: она вообще не знала шведского и просила в издательстве работу на французском языке. Ей долго ничего не давали, а потом предложили: хотите попробовать перевести со шведского? Она и решила – хуже не будет, чем совсем без работы, – почему не рискнуть? Взяла – и самостоятельно выучила шведский язык.
Их сын Павел старше меня на год. Он пошел по родительским стопам: вначале закончил МГУ по специальности "Математическая и прикладная лингвистика", потом – Высшие курсы сценаристов. Сначала писал сценарии, потом стал сам ставить по ним фильмы – и художественные, и документальные. За первый же художественный – "Такси блюз" – получил приз Каннского фестиваля. Последующие, хоть и не в такой степени, но тоже не прошли незамеченными. Сегодня Павел Семенович – один из самых известных наших кинорежиссеров. Правда, на телеэкране мелькает редко, так как живет и работает во Франции. Но фильмы делает в основном о России.
Тогда, в пятидесятых, ходить в гости к Лунгиным я очень любил. Во-первых, дома, на Банковском, не было моих сверстников, постоянные приятели появились у меня только в школе. Во-вторых, Лунгины жили в отдельной квартире, где Паша имел собственную комнату. Там мы играли, не стесняясь взрослых. И в третьих, какие-то Лилины родственники и друзья за границей присылали Паше иностранные игрушки, такие, о которых прочие советские дети даже не мечтали. Мне больше всего нравился педальный автомобиль. У нас такие появились, когда я учился уже классе в пятом-шестом, и мои коленки не помещались в них между сидением и приборной доской.
Пашин был цвета кофе с молоком, с хромированными накладками, гудком и фарами на батарейках. Самое смешное состояло в том, что мне так и не удалось научиться пользоваться педалями: я пытался крутить их, как на велосипеде, они не поддавались. Огромный дядя Сима вставал на колени и показывал мне, что делать, чтобы автомобиль поехал. Паша помогал, не понимая, почему у меня не получается такое простое действие. А я и не старался. Ездил я и без педалей замечательно – просто переступая ногами по полу. Мне этого вполне хватало: я поворачивал руль, и машина ехала в другую сторону. А еще я дудел в гудок! Короче, когда мы приходили к Лунгиным, я залезал в машину, и вытащить меня из нее удавалось только, когда мама собиралась уходить.
Потом в их квартире появилось еще одно диво – пластмассовая каравелла "Санта-Мария". Моделей для склейки с подробными крохотными детальками у нас тогда еще никто не видел: своих не делали, импортных не продавали. Эту каравеллу привез Паше из Америки большой друг Лунгиных писатель Виктор Некрасов. Правда, клеить ее мальчишке не доверили. Оба взрослых дядьки, Некрасов и Лунгин, на два дня закрылись в комнате и не выходили, пока каравелла не была готова. Ее торжественно водрузили на видное место и показывали всем друзьям. Через несколько дней Павел с кем-то из приятелей играл в мяч и сшиб модель на пол; она разбилась, и те же взрослые возились еще несколько дней, чтобы починить ее хоть как-нибудь. Я видел ее уже после ремонта, с заметными трещинами, но все равно прекрасную. Потом, став старше, я прочитал рассказ Некрасова "Каравелла", в котором подробно описывалась эта история.
Но самое замечательное мое воспоминание о доме Лунгиных – новогодняя елка. Тогда они собрали много детей, я оказался самым младшим и маленьким. И дядя Сима, и тетя Лиля играли с нами в прятки, в шарады, было очень интересно, весело и здорово. Потом дядя Сима куда-то заторопился и ушел. А через некоторое время раздался звонок во входную дверь, какие-то возгласы в прихожей, в детскую постучали, и вошел Дед Мороз.
Прошу понять: шли пятидесятые годы, и мы росли нормальными советскими детьми. Нас воспитывали на сказках – народных русских, украинских, индонезийских, индийских и всяких других, а также и авторских: Андерсена, братьев Гримм, Чуковского, Маршака – детских сказочных книг в каждой интеллигентной семье имелось множество. При этом с самых малых лет мы твердо знали: никакого волшебства не бывает. Мы были маленькими материалистами. Дедов Морозов на елках, куда ходили по билетам, изображали артисты, это все понимали и принимали как условия игры. Обслуживание Морозами на дому внедрили лет двадцать спустя. Поэтому вид настоящего – в шубе и варежках, с белой бородой и красным мешком – Деда Мороза, конечно, вызвал восторг. Все поняли, что это игра, но игра небывалая. Никому даже не пришло в голову нарушить ее неписаные и нечитаные, но всем почему-то отлично известные правила.
Дед Мороз, оказывается, знал нас по именам, это озадачивало: на официальных елках он всегда спрашивал, как зовут. Все что-нибудь исполнили. Я прочитал свое любимое стихотворение – "Шесть единиц" Маршака. Дед Мороз одарил нас подарками, при этом я получил деревянную настенную вешалку в виде петуха, я видел такую раньше здесь же, у Паши. Она тогда потрясла мое воображение, но я даже не мечтал о такой, вешалка была шведская и в магазинах не продавалась. И как он только догадался?
Дед Мороз ушел. Не знаю, как на других, на меня его приход произвел огромное впечатление. Вскоре вернулся дядя Сима, мы все стали наперебой рассказывать ему о замечательном визите. Он ахал, удивлялся, жалел, что разминулся. Я уже говорил, что во всей компании был меньше всех, следовательно, ближе всех к полу. Поэтому именно я сделал удивительное наблюдение, о котором и сообщил дяде Симе: приходивший дед Мороз носил точно такие же ботинки, как у него. Помню, как фыркнула, сдерживая смех, моя мама, помню растерянный взгляд Паши Лунгина. Сам же я тогда так ничего и не понял.
Об архитектурных стилях и жилищных условиях
Но был у меня до школы еще один товарищ, Миша Хазанов, Миха. Подружился я с ним на Чистых – наверно, няньки наши водили компанию, вот мы и виделись часто.
Толчком же к самой задушевной дружбе, как это часто случается, вышла детская ссора. Однажды, пока его нянька болтала с подругами, четырех– или пятилетний Миша, которому надоело гулять, ушел с бульвара и самостоятельно прибыл домой, на улицу Жуковского. Для этого ему пришлось как минимум два раза перейти переулки и один раз – трамвайные пути. Придя домой, он, довольный, сказал: "Вот какое я путешествие сделал". Что пережила обнаружившая пропажу ребенка домработница, с какими чувствами прибежала без мальчика к хозяевам и что они высказали ей – догадаться нетрудно. Узнал я всю эту историю в пересказе своей няни, а она, естественно, возмущалась дрянным непослушным мальчишкой, из-за которого безвинно пострадала ее несчастная подруга. Послушный ребенок, я воспылал праведным гневом солидарно с няней. В моем сознании содеянное Мишей являлось неслыханной дерзостью. И при ближайшей встрече я стал патетически обличать его перед прочими детьми.
Мной двигало только желание восстановить справедливость – чтобы все знали, какой он плохой, и не дружили с ним. (Именно на этом желании, по моим наблюдениям, основывается поведение всех ябед в детстве.)
К моему удивлению, никто из детей возмущения не разделил. Всем стало интересно: как это – взял и ушел без няни? И сам преступник не смутился, а начал рассказывать подробности. Я обнаружил наличие другой точки зрения на происшедшее, и после этого мы крепко подружились. Мы не только встречались на бульваре, но и ходили друг к другу на дни рождений, что предполагало вовлечение в наши отношения взрослых. Оказалось, что мои бабушка и дедушка Смолицкие когда-то дружили с Мишиным дедушкой. Играя на бульваре, мы много фантазировали. Идея полететь на Луну пришла нам за год-два до первого спутника. Мы хорошо понимали, что с полетом придется подождать, ведь как сделать космический корабль, толком никто не знал. Но, дети своего времени, мы начали собирать алюминий на ракету. Я выпросил дома скобку-фиксатор от раскладушки. Просил-то я кастрюлю или хотя бы крышку, но мне сказали, пока и этого хватит, а дальше видно будет. Когда я принес скобку на бульвар, встал следующий вопрос: а где мы этот алюминий пока (ближайшие лет двадцать, по нашим прикидкам) станем хранить? Решили, что временно каждый из нас станет складировать добытый металл у себя дома. На том идея и заглохла.
Его отец работал архитектором, это я запомнил сразу. Мишка приносил на бульвар маленькие красивые домики из пластмассы и дерева, их делали у отца на работе для наглядного макетирования. Сыну доставались бракованные, но все равно очень красивые, и потом – таких ни у кого больше не было.
Как большинство детей, Миша собирался идти по родительским стопам и стать архитектором. И стал. Сегодня красивые современные здания, выстроенные по его проектам, можно видеть во многих местах Москвы. Это – Сбербанк на Волгоградском, офисное здание на Большой Грузинской, стоматологическая поликлиника на углу Пречистенки и Остоженки. Михаил строил и реконструировал, а по существу, воссоздавал ряд павильонов в Царицынском парке, в усадьбе Конаково под Один-цовом, по его проекту построен яхт-клуб в Мисхоре. Стоят его здания и за границей, в частности, на Ниагаре. Думаю, Мише повезло больше, чем отцу, – его творческая зрелость пришлась на время, когда наши архитекторы получили возможность строить много и интересно.
Тогда, в пятидесятые, дело обстояло иначе. Любимый вождями архитектурный стиль конца сталинской эпохи узнается сразу по нагромождению украшений:
…дворец <…> розовая гора, украшенная семо и овамо разнообразнейше, – со всякими зодческими эдакостями, штукенциями и финтибрясами: на цоколях – башни, на башнях – зубцы, промеж зубцов ленты да венки, а из лавровых гирлянд лезет книга – источник знаний, или высовывает педагогическую ножку циркуль, а то, глядишь, посередке вспучился обелиск, а на нем плотно стоит, обнявши сноп, плотная гипсовая жена, с пре-светлым взглядом, отрицающим метели и ночь, с непорочными косами, с невинным подбородком… Так и чудится, что сейчас протрубят какие-то трубы, где-то ударят в тарелки, и барабаны сыграют что-нибудь государственное, героическое.
По описанию Татьяны Толстой легко "вычислить" высотный дом на площади Восстания.
Но эти дома строились для избранных. Основная же часть москвичей населяла коммуналки, многие жили в подвалах и полуподвалах, а на окраинах – в бараках. Сменивший Сталина Хрущев, великий мечтатель, замахнулся на "решение жилищного вопроса", однако средств, как всегда, не хватало. Чтобы селить людей в отдельных квартирах, жилье требовалось предельно удешевить. Тогда шарахнулись в другую сторону: было издано специальное постановление "О борьбе с архитектурными излишествами", и – пошли расти на московских окраинах (а потом – и по всей стране) районы типовых пятиэтажек с крохотными кухнями и совмещенными санузлами. О них сразу же стали слагать анекдоты. (Армянскому радио задают вопрос: "Какая мебель выпускается для малогабаритных квартир?" Армянское радио отвечает: "Ночные горшки с ручками внутрь".) Однако тогда и эти квартиры считали счастьем: отдельные! Кто не жил в коммуналке, тот не поймет.
Потом эти дома прозовут "хрущобами", они простоят по сорок и более лет (вместо расчетных двадцати пяти), и очередное поколение москвичей будет называть их господней карой. Построенные в Москве за это время оригинальные здания можно пересчитать по памяти. А целое поколение архитекторов пришло и ушло, только мечтая о настоящей работе.
Мой отец, к завитушкам сталинского стиля относившийся отрицательно, постановление 1954 года встретил с ехидством: по нему все, что сверх гладкого параллелепипеда, объявлялось "архитектурными излишествами". Когда у меня, как у всякого ребенка, наступила пора безудержных "зачем", "почему" и "а это что", он нередко, устав отвечать по существу, говорил: "А это – архитектурное излишество". Я обижался, надувал губы и вопросы задавать временно переставал.
Собственно говоря, в то время как раз и начали строить тот город, в котором мы сейчас живем: ведь сегодня жилые районы исконной, старой Москвы, расположенные внутри Садового кольца, составляют лишь около 2 % ее площади.
Однако тогда, в пятидесятые, вопросы переселения нас никак не касались. Жилищные условия нашей квартиры № 10 считались нормальными, да такими они и были.
Когда в 1957 году я, как и положено, пошел в школу и поближе познакомился со многими сверстниками, то утвердился в мысли, что живем мы прекрасно. Ведь в нашей комнате я свободно играл в прятки или салочки, не выходя в коридор, у меня имелись два собственных стола: один – для уроков, на другом я лепил, строгал, пилил – в общем, самовыражался. Многие одноклассники жили значительно хуже – по трое-четверо в крохотных комнатах, некоторые – в подвалах. А уж о еде и говорить нечего: по заведенному дедушкой железному порядку дома меня кормили строго по расписанию, а когда я приходил на Водопьяный, для бабушки Рахили главное счастье состояло в том, чтобы получше накормить дорогого внука. Лет до десяти я никогда не то что не испытывал чувства голода, я не знал даже, как это – хочется есть. И не жалея отдавал школьной медсестре половину своих бутербродов и мандаринок, когда одноклассника Сережу Брит-вина уносили из класса с очередным голодным обмороком.
В школе
Классы нашей 313-й школы, да и других, расположенных неподалеку 312-й, 612-й и 644-й, были переполнены: школьного возраста достигли дети, которых во множестве нарожали в первые послевоенные годы вернувшиеся к нормальной жизни москвичи. Если не ошибаюсь, в 1-м "А" нас училось больше сорока человек, а со второго по четвертый мы ходили во вторую смену. Школа наша, самая обыкновенная, "средняя общеобразовательная трудовая", да других тогда практически и не было, специальные – физико-математические и языковые – начали организовывать, уже когда я учился. На ежегодных групповых фотографиях – ряды стриженных наголо (или наголо с чубчиком) ушастых напуганных мальчиков в серых суконных гимнастерках с ремнями и строгих девочек в коричневых платьицах с фартуками. Конечно, я гордился блестящими школьными гербами на околыше фуражки и пряжке ремня и старательно начищал их ластиком или зубным порошком.
По составу классы были очень пестрыми. У Сережи Артемьева отец работал в "научном институте" (как потом выяснилось, в МИХМ), имея загадочную специальность "доцент", аккуратный Миша Мухетдинов стеснялся акцента мамы-дворничихи и отчима-старьевщика. Вообще, дворников тогда в Москве работало много, соответственно и детей их только в нашем классе училось пять или шесть.