- Точка! К завтрему - полностью. Сегодня - экстренный выпуск на одном полулисте. - Решили. Текст сами немцы дадут. Полковник Шредер. Кстати, он полностью русский. Вали! Вы по какому делу? - обратился Мерцалов к студентам, но ответить они не успели.
- Вы, господин доктор, - снова упирая на слово господин, обратился к Дашкевичу Шершуков, - с профессором Брянцевым в близких отношениях состоите и, надо полагать, знаете, где он сейчас находится?
- Они должны знать, - ткнул пальцем в сторону ребят доктор, - его студенты, словесники.
- В учхоэе зооинститута, садовым сторожем, - отрапортовал Мишка.
- Все в порядке, - поймал его за борт пиджака Шершуков. - А вы, ребята, сюда за работой пришли? Лучше не может быть! Давайте их мне, господин бургомистр. Без промедления! У меня корректор ранен.
- Раздробление обеих голеней, - подтвердил доктор, - сегодня ампутировать будем. Сложная операция.
- Фьюить! - присвистнул Шершуков. - Кончился, значит, наш Петр Васильевич! Жалко, человек хороший. Значит, вали прямо в типографию, ребята, - повернулся он снова к студентам. - Я вас за полчаса знакам обучу. Один корректором, другой подчитчикам. Сыпь! Или нет, - поднял он вверх крепкий, зачерненный свинцовой пылью палец, - за три часа на Деминский хутор смахаете? К Брянцеву? Гоните! Отношение к профессору Брянцеву они снесут, - повернулся он к бургомистру, - провернут дело в два счета. Я сейчас сам машинистке продиктую, вы подпишите, - зашагал он вразвалку к сидевшей за одиноким столом поджарой девице в голубом сарафанчике.
- Каков? - взмахнул вслед ему подбородком Мерцалов. - А? Доктор? Какие работники выявляются! Энергия! Деловитость! Чем не директор? А ведь был простым наборщиком или чем-то вроде. Великую силу таит в себе русский народ!
- Некогда мне с вами философию разводить, меня больные и раненые ждут, - отмахнулся старик и засеменил к закрытой двери коменданта.
Студенты, получив подписанное письмо к Брянцеву, тоже двинулись к выходу.
- Есть, капитан? Ловко? - встряхнул за плечи Броницына Мишка, когда они выбились из осаждавшей комендатуру толпы. - За пять минут все устроилось. А то бы давились бы здесь до вечера. К тому же, можно сказать, по специальности работу получили.
- А зарплаты своей не знаем.
- Это мелочи жизни. Меньше советских ставок, я думаю, не получим, Значит, живем. Смотри, смотри, кто стоит! - с удивлением воскликнул он.
- Где?
- Да вон же, рядом с девахой в белой косынке.
- Плотников. - Еще более удивленно протянул Броницын. - Вот уж никак не ожидал его здесь увидеть. Неужели он тоже к немцам на службу?
- Дело темное, - покачал своей круглой головой Мишка, - может быть, в самом деле, переметнулся, и выслужиться у новой власти хочет. А, может, и по заданию, для диверсии. Или просто наблюдателем, чтобы на заметку брать тех, кто здесь. Это вернее всего. Значит, и мы будем в его списке. Ну, черт с ним, все равно узнается. Да я и скрывать не хочу. Ну, сыпем сейчас в учхоз полным ходом. Придется поднажать!
- Скажи, - обратился к Мишке Броницын, когда они, промахнув быстрым шагом улицы пригорода, вышли в степь, - по чести, верно, скажи, - обнял он за плечи друга, - вот мы с тобой поступили сейчас на службу к врагам. То есть… Не так, не совсем так. Вернее, к тем, кого привыкли называть врагами…
- Мало ли кого мы врагами-то называли, - засмеялся Мишка, - с чужого голоса. То одни, то другие врагами народа оказывались. И голосовали мы, и клялись, а ты сам-то в эту вражду верил?
- Я - дело иное. Я тебе говорил ведь, что я не советский. Я сам враг. Сын врага, помещика, офицера. А вот ты - крестьянин, мужик по рождению?
- Совсем не мужик, - обиделся Мишка, - а природный казак станицы Полтавской. Это две большие разницы.
- Одна разница бывает, дурень. А еще словесник.
- Одна ли, две ли… Не в том дело. А только не мужик, а казак. Иногородние, Косин, например, те мужики, а мы нет, - сердито настаивал на своем Миша.
- Ладно! Казак! Не спорю. Но на душе-то у тебя все в порядке? Гладко? Или цепляется что-то?
- За что там цепляться? - пожал плечами Мишка. - Все ровно, без задоринки. Я своего врага знал, когда еще без порток бегал. Когда нас со станицы согнали. И то еще в милость, - бедняками признали. Не в Сибирь и не в подвал. Все семейство цело. Наш враг нам очень хорошо известен. А кто против него, тот выходит нам другом. Я знаю, чего хочу. Однако подбавим, подбавим ходу! Этот Шершуков или как его там, велел обязательно к обеду стать на работу. Жмем, Броня! - потянул он за плечо друга, но тот не двинулся. Широко открытыми глазами смотрел Броницын на простор осенней побуревшей степи, раскинул руки, сжав кулаки, так что кости хрустнули, напрягся до боли в плечах.
- И я знаю. Жить! Жить я хочу! Просто жить! Полно! Всем своим существом, всей кровью, всеми фибрами, - свел руки, сжал их, сплел в тугой узел хрустнувшие пальцы.
Я мало жил,
Я жил в плену,
- не то выкрикнул, не то простонал он.
ГЛАВА 15
Дележку небольшого запаса имевшейся в совхозе муки начали с восходом солнца. Женщины, кто с мешком, кто с ведром, толпились около кладовой и дружно наседали на румяного кладовщика.
- Без бухгалтера не отопру, - твердил тот.
Бегали в контору. Отец Павел сидел там, но благоразумно заперши и дверь и окно.
- Ведомость составляет, - обнадеживали нетерпеливых вернувшиеся от дверей конторы. Тут же, в сторонке, стоял Евстигнеич.
Наконец, когда солнце уже высоко поднялось над дымившейся утренним паром степью, дверь конторы раскрылась, и осанистый бухгалтер, держа перед собою широкий лист ведомости, неспешно сошел с крыльца.
- Погоди еще отпирать, - распорядился он, - сначала я зачту список. Если недовольство какое или у меня самого получилась неточность, заявите. К примеру, Кудинова Мария, сколько у тебя едоков в наличности? Трое? Колька-то у тебя в городе?
- Пятеро! - выскочила вперед бойкая, ладная, как спелое яблочко, и такая же румянистая бабенка. - Пятерых считайте в наличности, отец Павел!
- Вот это здравствуйтепожалуйста, - поклонился ей бухгалтер, выражая этим жестом одновременно удивление и недоверие. - Считаем: ты, две девочки - трое. Положим, Кольку еще из города вернешь. Будет четверо. А кто пятый?
- Андрей Иванович тоже едок. Вот и пятеро, - с долей ехидства тоже поклонилась ему бабенка.
- Ты бы еще дедов и прадедов присчитала! Андрей-то Иванович с год, как мобилизован.
- Аккурат годочек, - еще ехиднее заулыбалась Марья Кудинова. - Что ж тут такого? А он в наличии.
- Что ты мне голову задуряешь! - даже плюнул с досады отец Павел. - Всякому нахальству предел имеется. Раз человек в армии, возможно даже, что и не жив, как его в наличии показывать?
- А вот удостоверьтесь сами. Вот он, как есть, в полном виде! - торжествуя одержанную победу указала Марья на подходящего к кладовой чисто и аккуратно одетого человека. Шел он медленно, несколько смущенно и вместе с тем хитровато улыбаясь свежевыбритыми губами. Подойдя, поклонился бухгалтеру, потом шарахнувшимся от него на обе стороны женщинам. Кладовщику протянул сложенную дощечкой руку.
- Андрей Иванович! Ты ли это или душа твоя неприкаянная? - патетически возгласил отец Павел, подняв над головой лист ведомости.
Евстигнеевич бочком подобрался к пришедшему, осторожно пощупал полу его пиджака и ответил за него отцу Павлу:
- Вполне вещественный. Своевременно из армии смылся, надо полагать.
- В ней и не был ни одного дня, - пожал руку старику подошедший, - год и четыре дня имел подземельное местожительство.
- Ну, дела! - развел руками отец Павел. - Как же тебя, Андрей Иванович, теперь числить?
- Едоком, - услужливо подсказала заскочившая перед мужем Марья, - живая душа питьесть хочет.
- Значит, перерасчет, всю ведомость ломать, - недовольно пробасил священник-бухгалтер.
- Не стоит. Там у меня кой-какой резерв есть, - успокоил его кладовщик, - из него и выделим. А ты где же обретался всё это время, Андрей Иванович?
- Говорю, - в подземельном местожительстве, вроде как бы крота в зимнюю пору или сурка.
- Под печкой погребок вырыли, а поверх сухого будяку навалили, - бойко затараторила, распираемая желанием рассказать все в подробностях, Марья, - там и находился.
- То-то ты и выглядишь бледноватым.
- Кашель одолевать стал, - сыпала Марья.
- Сырость, конечно, - посочувствовал Евстигнеевич, - как-никак, земь. Хотя бы и под печкой.
- Так и сидел весь год? - продолжал изумляться отец Павел. - Без выхода? Чудеса! - Ночами иной раз выходил. В юбку мою и в кофту обряжался, не унималась Марья, торопясь поскорее высыпать весь ворох сенсационных новостей. - Всеволод Сергеевич, - закричал отец Павел подходившему вместе с Ольгой Брянцеву, - полюбуйтесь, какие у нас тут чудеса происходят. Вы этого человека знаете? - В первый раз вижу, - оглядел Брянцев Андрея Ивановича.
- Да что я на самом деле. Конечно, знать вы его не можете. Он до вашего поступления в затвор уединился. Рекомендую: Андрей Иванович Кудинов, огородник нашего учебного хозяйства. Замечателен же в настоящее время тем, что лишь сегодня на свет Божий выполз из подземного пребывания, в коем он провел ни мало, ни много один год.
- И четыре денечка, - вставила Марья.
- И четыре дня, - добавил отец бухгалтер, - укрываясь от призыва в ряды красной рабоче-крестьянской армии. Дезертир, можно сказать, особого вида.
- Нет, не дезик, - согнав улыбку, с сердцем возразил подземельный человек. - Я, извиняюсь, не из армии сбег при военном положении, а идти в нее не схотел. На какой она мне черт сдалась? Кого мне в ней защищать? Опять же, ихнюю власть? Гепею или эту самую сицилизму? Кого?
- Упорный характер. Твердый, - указал на него Брянцеву отец Павел.
- Настырный, ох, и настырный! - с чувством подтвердила Марья. - Всех пересамит. - Ну, приступим к проверке и выдаче одновременно, - возгласил бухгалтер, - отомкни! Андрюхина Елизавета со чадами, всего пять едоков. Сначала муку разберем, а потом обсудим и решим о зерне: на руки из закрома или сначала в размол. По алфавиту вычитываю: Брянцев Всеволод Сергеевич, два едока.
Получив свои тридцать кило серой, не отсеянной муки, Ольга выволокла мешок из толкучки и хотела уже взвалить его на плечо Брянцева, но мешок оказался у Евстигнеевича.
- Зачем вам себя утруждать, - ловко вскинул его на плечо старик, - замараетесь только. Наше дело привычное.
Брянцев не спорил. Хочет услужить, так и мешать ему незачем. Значит, другой теперь ветер дует, а, кроме того, Евстигнеевич никогда спроста не действует. Вероятно, и теперь у него что-нибудь на уме, поговорить втихомолку, может быть, хочет. Хитрый мужик!
- К шалашу нести? Вам бы теперь в подходящее помещение перебраться надо, в директорскую, хотя бы, - наставительно советовал Евстигнеевич.
- Ну, пока в шалаше еще поживем, - решительно заявила Ольга. - И жить будем недолго. В город надо возвращаться.
- Вам здесь спокойнее будет, - дипломатично ответил ей Евстигнеевич, - опять же, питание. Какое в городе снабжение окажется - неизвестно.
- Какое бы не оказалось, а вернемся в город, - твердо отчеканила Ольга.
- А зачем? - поднял брови Брянцев. - Институт, несомненно, закрыт.
- А здесь оставаться зачем? Смотреть, как трава растет? Да? Насмотрелся, голубчик! Хватит!
Горячность и решительность Ольгунки радовала Брянцева, но чем - он и сам понять не мог. Привычная, повседневная Ольга, та, которую он знал до мелочей, до каждого движения губ, бровей, оттенка голоса, Ольга, с которой было прожито девять тусклых, не отличимых один от другого лет, уходила куда-то в прошлое, расплывалась, растворялась и меркла в нем. А вместо нее всё яснее и отчетливее проступал другой облик, иной, еще неведомый ему и непонятный.
"Сводные картинки такие были, всплыло в его памяти воспоминание детства, на бумажке тускло, неясно, а когда намочишь и сдернешь бумажку - заблестит. Так и она теперь. Тоже бумажку сбрасывает".
- Дело, конечно, ваше, - политично рассуждал Евстигнеевич, - в город ли вертаться или здесь оставаться, а только, по моему соображению, вам здесь даже антиреснее будет в общем смысле. Смотрите, дела-то как поворачиваются! Хотя бы Андрея Ивановича взять.
- Что ж в нем особенного? - повел плечом Брянцев. - Обыкновенный дезертир. Мало ли таких.
- Вот и не так рассуждаете, - хитровато посмотрел сбоку на него Евстигнеевич и тотчас же спрятал свои медвежьи глазки под брови, - обыкновенный дезик от своего дому подальше оказаться старается. Бежит от него, чтоб на след не навести. Как лиса. Только бы самому сохраниться. А этот под собственный дом закопался. На какой предмет, спрашивается? Как вы об этом располагаете?
- Чтобы борщ хлебать, какой ему жена наварит, только и всего.
- Он этого борщу вдосталь уже нахлебался. В другом тут дело. Он свой дом старается не упустить. Каждому свое мило. Времени он своего дожидался. Опять же, профорг.
- Думаешь, он в него и стрелял? - осенила Брянцева внезапно пришедшая гипотеза.
- Всенепременно. Кому другому быть? Промеж них издавняя злоба была. Пришло время - подвел ей счет.
- Верно! - блеснула глазами Ольгунка. - Погоди, не то еще будет. Это только первая ласточка, зарница грядущей грозы. Погоди, погоди.
- Ты и сама словно сводить счеты собираешься.
- А почему бы и нет? - вскинула голову Ольга. - Думаешь, у меня должников таких нет? А кто мою молодость съел? Кто? Была она у меня? Детство было? Все сожрали, сволочи! - звонко выкликала она, блестя глазами. Ее как лихорадка била.
"Одержимая, подумал Брянцев, никогда еще ее такой не видал".
- В город! В город! - хваталась Ольга то за один, то за другой мешок. - Сама всё поволоку. А то и здесь брошу.
- Зачем нужные вещи бросать? Всякое барахло пригодится. - А мы вам его донесем.
Раскрасневшийся от быстрой ходьбы, блестящий потом и широко раскинувший в улыбку свой рот с мелкими, крепкими зубами, Мишка стоял перед шалашом. От конторы подходил, вытирая лоб платком, Броницын.
- Мы за вами, Всеволод Сергеевич!
- За мной?
- В город вам перебираться надо. В самом срочном порядке! Вот, читайте! - протянул студент Брянцеву не вложенное в конверт отношение бургомистра. - И вот еще записка от Шершукова.
- Дай! - выхватила у Брянцева обе бумажки Ольгунка, быстро пробежала их и протянула ему. - По-моему, по-моему выходит! К черту растущую траву! - рванула она куст ни в чем не повинного чистотела. - Молодцы, ребята, - махнула студентам выпачканной в его желтый сок рукой. - Сейчас оладьи вам за это напеку!
- Кто такой Красницкий? Почему Шершуков пишет? И кто он сам, собственно говоря? Почему он меня знает? - допрашивал Мишку Брянцев, прочтя оба письма.
- Красницкий - бургомистр города, новая власть, а Шершуков теперь директор типографии, старое начальство всё разбежалось, он выдвинут. Ну, а знает, вероятно, вас по вашим статьям в газете или по общественным докладам. Да кто вас в городе не знает! - и Мишка стал сбивчиво, торопливо выкладывать все городские новости.
- Вам, только вам и быть редактором свободной газеты, беспартийной, нашей русской, понимаете, русской газеты, - наскакивал он на Брянцева.
- Так, не обдумав, нельзя, - уклончиво отвечал тот, хотя было видно, что предложение бургомистра и Шершукова его взволновало.
- Вам, только вам! - страстно вторил Мишке Броницын. - Ведь вы старого императорского университета старый интеллигент. И ваши статьи всегда…
- Тебе! - кричала сквозь шипение примуса Ольга.
- Постойте, постойте. Тут много еще недоговоренного: немцы, их цензура, их пропаганда…
- Немцы - немцами, а мы сами собой, - уверенно выпалил Мишка.
- Пацанок еще, а сказал правильно. Лучше и не надо. Немцы немцами, а мы сами собой, - послышалось со стороны кустов.
Все обернулись. Между разросшимися по рубежу сада кустами серебристой полыни и густо-зеленого чернобыла стоял кривой и посмеивался, морща паутину шрамов вокруг выбитого глаза. За его плечом виднелось руно спутанной, непомерно длинной сивой бороды, а над ней опаленное солнцем до черноты буграстое, безволосое темя.
- Ты, дружок, откудова взялся? - с нарочитой слащавостью в голосе спросил Евстигнеевич. - Как кот подобрался. Не слыхатьне видать, а он тут.
- Что же удивительного? За семейством в город сходил, а теперь с ним вертаюсь. В тенечке передохнуть присели. Супружница наша при вещах тамочко находится, - мотнул головой кривой за кусты полыни, - а я вас послухать по-интересовался.
- А это при тебе кто? - указал Евстигнеевич на бородатого. - Отец твой, что ли?
- Отец, да не мой. Всеобщим отцом допреж был - попом. Теперь же просто человек Божий. Ума решился. Христа ради его при себе блюдем.
- Так, так… - неопределенно промуслил Евстигнеич. - С Татарки, ты говоришь? Ближний? Я там кой-кого знавал. А тебя вот никак не припомню. Чудно.
- Что ж чудного, я там не природный, а вроде как приблудился. Проживал всё же немалое время и приятельство имею. Вот и теперь к дружкам прибиваюсь.
Напряженно смотревшая на пришедших Ольга взяла с тарелки только что испеченную парующую оладину и медленно, продолжая неотрывно вглядываться в лицо бородатого, подошла к нему. Перекрестилась и протянула оладину:
- Прими, Христа ради, человек Божий!
В тусклых, выцветших глазах старика промелькнул теплый свет. Промелькнул и снова погас. Взяв лепешку, он тою же рукой широко перекрестил Ольгу.
- Благословенна будь, дщерь сионская, в путях тебе предначертанных.
Потом проурчал еще что-то, увязшее в его бороде, и закусил подаяние.
Ольгунка опустилась на колени и в землю поклонилась старику. Смиренная, тихая вернулась в шалаш. Все молчали, и в наступившей тишине было слышно, как чирикал прыгавший по аллее воробей:
- Жив-жив! Жив-жив!
- Звать-то тебя как? - словно невзначай спросил Евстигнеевич кривого.
- Поп Иваном крестил, а люди Вьюгой от себя докрестили.
- Посеявшие ветер пожнут бурю. Возвратися ветер на круги своя, - прошуршало в сивой бороде так тихо, что услышало эти слова только напряженное ухо Ольги.
- Жив-жив! Жив-жив! - ликующе чирикал воробей.