ГЛАВА 16
В типографии, куда Брянцев пошел тотчас же по возвращении в город, он разом попал в распростертые мощные объятия Шершукова. До того они не были знакомы. Шершуков знал Брянцева в лицо, как большую часть сотрудников краевой газеты и просто часто бывавших в редакции. Видал в ней и Брянцев Шершукова, но теперь лишь смутно вспоминал его выделявшуюся среди рабочих крупную, осанистую фигуру.
- Ну, теперь все в порядке, - тряс чуть не до вывиха в плече руку Брянцева Шершуков, - к вечеру экстренный выпуск отстукаем на американке! За нами задержки не будет. В момент наберем и сверстаем две полосы. Гоните только материал! Заголовок пока афишными наберем. Как назовете новорожденную, - вытянулся во весь рост Шершуков, - русскую свободную беспартийную газету?
Последние слова он произнес тем же торжественным, высокопарным тоном, каким еще так недавно заканчивал свои выступления на рабочих собраниях, провозглашая имя гениальнейшего, мудрейшего вождя народов.
- Позвольте, позвольте, - Брянцев даже на шаг отступил перед этим бурным натиском. - Как же так. Сразу. Ни сотрудников, ни помещения, ни машинистки. Ничего еще не организовано…
- Темпы! Темпы, господин профессор! - особо подчеркивая титулование, выпалил, как из пушки, Шершуков. - Темпы решают все, как говорит товарищ… А, черт бы его побрал! В общем же и целом, переживаемый нами момент глубоко революционный.
- Но, прежде всего, нужно утверждение меня в должности редактора.
- Утверждение у меня в кабинете сидит и сводку с немецкого переводит. Идемте! - подхватил Брянцева под руку Шершуков и столь же стремительно повлек к низенькой двери в глубине канцелярии. Оглушенный Брянцев успел лишь заметить, что за всеми столами сидели бухгалтеры, счетоводы, кассир. Они что-то записывали в разостланные полотнища ведомостей, щелкали костяшками счетов, - словом, все шло обычным, установленным порядком рабочего дня в советском учреждении. Это его поразило и запомнилось. Остальное ушло в туман. Запомнился еще осыпанный осколками битого стекла подоконник подслеповатого маленького кабинетика зава типографии, где за едва помещавшимся в нем письменным столом сидел пожилой немецкий офицер с коротко подстриженными, переходящими в лысину седыми волосами.
- Вот ваше утверждение в должности. Оно же и непосредственное начальство, - подтолкнул к нему Брянцева Шершуков, - а вам, Василий Васильевич, честь имею представить главного редактора газеты, профессора Брянцева, - снова подчеркнул он ученое звание.
- Только временное и даже очень кратковременное начальство, - протянул ему руку офицер и назвал себя: - Полковник фон-Мейер. Кратковременное, потому что я - офицер штаба дивизии, а не абтейлюнг-пропаганды, отдела, говоря по-русски, который прибудет потом. Тогда и организуете работу, как надо. А пока мы, то есть штаб дивизии, будем давать вам лишь краткие сообщения, чтобы внести успокоение в среду населения. Ну, и сводки, конечно. Вот вам первая, - протянул он Брянцеву три листа, исписанных мелким, бисерным, но очень четким почерком. - И еще там, что сможете и найдете нужным, печатайте, конечно, но коротко. И, пожалуйста, первый выпуск сегодня же. Успеете?
- Не беспокойтесь, Василий Васильевич! - ответил за Брянцева Шершуков и приложил ладонь к виску, как бы отдавая честь.
- К пустой голове руку не прикладывают, - засмеялся немецкий полковник, - так в русской армии раньше говорилось. И ладонь нужно распрямить и довернуть, - поправил он растопыренную пятерню Шершукова. - Вот теперь настоящее русское отдание чести. Ну, я ухожу. Вернусь в пять, нет, даже в четыре тридцать. Тогда просмотрим корректуры и поговорим подробнее.
- Будьте покойны-с. Точно! - уже вслед ему рапортовал Шершуков.
- Кто это? - только и нашелся спросить его Брянцев.
- Видите теперь, как немцы дела делают? - спросил его в свою очередь Шершуков вместо ответа. - Безо всякой волокиты и бюрократизма. На слово. Полное доверие. Раз, два, - и в дамках. Вот это действительно темпы! - упер он руки в бока.
- Нет, кто этот полковник? По-русски он говорит без малейшего акцента.
- А зачем ему этот акцент, когда он, Василий Васильевич, родом из Крыма. Теперь, понятно, эмигрант. Ну, его автобиографию сами потом узнаете, а сейчас, не теряя минуты, начинаем. Где будете работать? В редакции? Тогда пошли, там уже кто-то есть.
Редакция краевой газеты занимала два этажа в том же доме, над типографией. Шершуков уверенно взбежал по лестнице, шумно вздохнул, отдулся и покрутил головой.
- Склерозец. Ничего не попишешь, - хлопнул он себя по широкой груди и с удивлением осмотрелся, - ничего не поперли! Даже занавески на месте. Удивительно! - протянул он. - А вы видели в крайкоме? Все дочиста растащили. Да, впрочем, вас в городе не было. Тут такое вчера творилось, больше, правда, по части продуктов питания. Ну, и мануфактуры, конечно. Вот и ваш кабинет, - растворил он плечом обе половинки двери и театрально расшаркался. - Ну, я смываюсь. Жду материала. Не задержите.
Оставшись один, Брянцев оглянул знакомый ему редакторский кабинет. Все, как было. Все в полном порядке, только серый налет пыли на большом, покрытом зеленым сукном столе редактора, на массивном письменном приборе с бронзовым бюстом Ленина, да разбитые стекла в окнах говорили о прерванной внутренней жизни, размеренно протекавшей в этой комнате.
"С чего же начать? Как начать", силился связать в плотный узел беспорядочно клубившиеся в его голове мысли Брянцев? "Была четко налаженная, действовавшая без перебоев машина, ее агрегатами, винтами, шестернями, валами были десятки людей. Теперь их нет. Значит, нет и машины?"
- Сейчас я только со стола обмету и с подоконников уберу, а вечером полный порядок наведу. Сегодня уж как-нибудь так поработайте.
Оглянувшись, Брянцев увидел незаметно вошедшую широколицую, широкобедрую уборщицу Дусю с ее неизменными атрибутами - ведром, метлой и тряпкой. Увидел и обрадовался ей, как родной. Даже метле и грязной тряпке обрадовался.
- Дуся! Вот хорошо, что вы здесь!
- А где ж мне быть? - просто, по-домашнему ответила техничка. - Комната-то моя при редакции. Я все эти дни, когда самый грабеж шел, в ней и сидела с ребятишками. Нижнюю дверь заперла. Застучат, а я им в ответ: "Немцы здесь, занято". Этим только и отбилась, а то бы все начисто растащили.
- Вот какой вы молодец. Только вы одна здесь и остались? Зачем одна? С нашего двора никто не эвакуировался. Надя-стенографистка здесь, Мария Гавриловна - в библиотеке. Куда им с детьми ехать? А из сотрудников только один Котов два раза приходил. Он и сейчас здесь. Позвать?
Дуся поставила ведро на пол и, раскачивая бедрами, выплыла в коридор.
- Вот он сам идет! - крикнула она оттуда, снова заглянув в дверь.
В кабинет вошли двое. Брянцев знал обоих. Впереди прямой и высокий, похожий на англичанина с иллюстрации к Жюль Верну, сотрудник редакции Котов, всегда удивлявший Брянцева своей исключительной сдержанностью, резко выделявшей его в среде шумных, торопливых и размашистых работников газетной кухни. За ним - хорошо знакомый - студент-выпускник Зорькин, всегда ловивший Брянцева в коридоре института с дополнительными вопросами, в которых неизменно чувствовалась недоговоренность, боязнь самому поскользнуться.
- Слышал от Шершукова, редактором назначены вы. Очень рад, - пожал протянутую Брянцевым руку Котов. Фразу он выговорил медленно, тихо, раздельно и без улыбки. - Кстати, ваше имя и отчество? Простите, я не знаю, а "товарищ", надо полагать, навсегда отменен. Вот очерк городской жизни за последние дни. Трудно, конечно, писать, не зная требований и цензурных условий. Однако факты говорят сами за себя. Осмотр подвалов НКВД - ужас. Стены забрызганы кровью и мозгами. На полу разорванные в клочья трупы.
- Гранаты в окна кидали, - не утерпел вставить, захлебываясь сенсацией, студент. - Что там сейчас творится - уму непостижимо! - схватился он за голову. - Родственники сбежались! Плач! Крик! Дети!
- У вас о том же? - протянул руку к листку студента Брянцев.
- Нет, у меня повеселее. Хроника. Уличные сценки. Но тоже очень интересно. Директора маслозавода рабочие убили при попытке поджога.
- Это, по-вашему, весело? - покосился на студента Котов.
- А как же? - наивно удивился тот. - Всем интересно. Пожар элеватора тоже. - Рылся в своих листках студент. - Еще - реестр запасов продовольствия, обнаруженных в закрытом распределителе. Целый "Гастроном", - прищелкнул он языком с завистью голодного человека. - И сейчас еще оттуда таскают. Я только у зава выборку из складной книги взял. Не все, конечно, но самое главное, - частил Зорькин, - масла две тонны, сыр, ветчина дальше, вот и ещё… Только почерк у меня аховый.
- Пошлите Дусю за машинисткой Надей и передиктуйте, - посоветовал Котов. - Вашу куриную скоропись в набор не примут, - брезгливо приподнял он со стола один из листков. - Дуся!
- Разместимся пока здесь, господа! Всем вместе в одной комнате удобнее. И начинаем работу, - чувствуя как с каждым словом крепнет его голос и уверенность в себе, распорядился Брянцев. - Итак, в экстренный выпуск, две полосы, у нас есть уже сводка, три объявления от немцев, ваш очерк, хроника. Теперь моя передовая и, пожалуй, будет уже достаточно. Перья вот все острые, - порылся он в мраморной вазе, стоящей на редакторском столе, - досадно. Привык к рондо. Ну, сажусь, - опустился Брянцев в кресло и придвинул к себе большой блокнот с бланком главного редактора. Оборвал с него несколько верхних исписанных красным карандашом листов и обмакнул перо в загустевшие чернила.
"Вот и двинулась в ход машина, - думал он про себя. - Агрегаты появились сами собой. Как все легко получилось! Ну, - сдавил руками виски Брянцев, - первые слова первой передовицы первого номера первой в нашем крае свободной русской газеты. Как прозвучат они?"
Брянцев еще сильнее сжал виски, словно прессуя в них хаос клубившихся мыслей, и с каким-то внезапным порывом схватив перо, уверенно написал первые слова Великого Манифеста:
"Осени себя крестным знаменем, православный русский народ".
ГЛАВА 17
Рабочая жизнь редакции быстро налаживалась. Брянцеву казалось, что и он, и сотрудники, число которых с каждым днем возрастало, разом вливались в какое-то, уже проложенное когда-то и кем-то, русло, шли по проторенной дороге, открывавшейся им самим шаг за шагом, без поисков и усилий с их стороны. Немецкий цензор не мешал. Он аккуратно приносил переводы сводок, приказы и оповещения комендатуры, а от просмотра корректур в большинстве случаев отказывался:
- Мне некогда. В немецких штабах много работы. Но ведь не будете же вы помещать статьи, направленные против Германии? Остальное же - городские новости, беллетристика и прочее их не интересует.
- Вы всегда говорите о немцах в третьем лице: они, их, - сказал ему как-то Брянцев. - Но ведь вы немецкий полковник, да и по крови, по крайней мере, по фамилии, немец?
- Не только немецкий, но и русский полковник, - с осветившей его лицо бледной и несколько грустной, но вместе с тем теплой улыбкой ответил фон-Мейер, - да и по крови. Кто подсчитает, сколько ее во мне, русской и сколько немецкой. Не в том дело.
- А в чем же?
- Вот в том, что родился, вырос и прожил лучшие годы жизни в России, - совсем уже грустно, без улыбки ответил старый офицер, - в том, что позже телом жил в Германии, а душой вот здесь где-то.
- Счастье ваше, что не наоборот, а то, пожалуй, вашего тела не было бы теперь ни в России, ни в Германии.
- Счастье или нет, - не знаю. Но в эмиграции, особенно в первые годы, это не было счастьем. Скорее мукой. Я чувствовал себя тогда беглецом, изменником, дезертиром, трусом. Это было тяжело. Особенно для тех из нас, кто был воспитан в традициях служения родине.
Брянцев понял, что коснулся каких-то сокровенных, запрятанных в глубь души струн, что расспрашивать дальше фон-Мейера неделикатно, нечутко, но не смог удержаться от вопроса:
- А теперь?
- Теперь нет, - твердо ответил фон-Мейер, - теперь я снова служу ей.
- Даже в этом мундире?
- Мундир - условность, неизбежный тактический маневр. Впрочем, и у меня были видимо волнующие вас теперь сомнения, пока я воочию не насмотрелся картин современной России, вернее того, во что ее превратили. И еще другого…
- Чего?
- Того, что населяющие ее люди - такие же самые, каких я видел, прощаясь с Россией, остались теми же самыми, а не превратились в уродов, какими мы их представляли себе, живя за рубежом.
Но подобные разговоры, в которые Брянцев часто пытался втянуть фон-Мейера, были все же редкими. Полковник явно избегал их и после двухтрех вырвавшихся у него фраз круто менял тему.
Брянцева это удивляло и даже обижало. В уклончивости Мейера он видел недоверие к себе, но Ольгунка, когда Брянцев рассказал ей об этом, посмотрела с другой стороны.
- А как иначе? Не забывай, что он состоит офицером германской армии. Мундир обязывает ко многому, а его - к еще большему, чем природного немца. Вероятно, на него там если не косятся, то, во всяком случае, смотрят несколько недоверчиво, не как на вполне своего. А двойственность в его душе чувствуется - те же сомнения в своей правоте, как у тебя. Но разве ты болтаешь о них каждому встречному? Эх, ты, интеллигент мой российский! - дернула Брянцева за волосы Ольгунка. - Не можешь обойтись без рефлексии, без нудных противоречий с самим собой. Бери лучше пример с Мишки: у него все просто и ясно. Стал на дорогу, так идет по ней, не озираясь по сторонам.
- А что он, кстати, делает?
- Об этом сам тебе расскажет, - загадочно ответила Ольга. - Лучше ты мне расскажи, как идет работа в редакции.
- Там все гладко, - разом повеселел Брянцев. - И знаешь, странно, редакция стала каким-то русским центром, особенно в первые дни по занятии города. Кто только ни приходил и с какими только вопросами не обращались! Для прямой работы времени не оставалось. Ибрагимова и еще какая-то учительница приходили о своих мужьях справки наводить. Этих мужей арестовали перед самым приходом немцев и, конечно, куда-то угнали, раз среди трупов их не нашли. А об этих угнанных самые печальные сведения: половину или больше того в глубокой балке из пулеметов ликвидировали. Немцы там около сотни не зарытых трупов нашли. Я и направил их туда: неизвестность еще тяжелее. Стасенко, помнишь, такой длинный, в прошлом году институт окончил, этот прибежал узнавать, где ему получать разрешение на открытие ресторана. Не пропадет парень, - разом врос в капитализм.
- Не он один. Ты посмотрел бы базар - кого и чего там только нет. И спекулянтки, эти, конечно, всюду поспеют, и пригородные колхозницы, и городские интеллигентки - все за торговлю взялись! Кто чем! Колхозницы овощами, картошкой, мукой из разбитых амбаров, городские - добытым со складов распределителей. Конечно, и те и другие награбили. Впрочем, зачем это глупое слово? Не награбленным, а своим, конечно, своим, недоданным им, у них выхваченным!
- Интересно! Надо туда репортера послать.
- Как важно, - репортера! А у тебя их много?
- С каждым днем прибавляется. Первый номер делало нас трое, а теперь уже за дюжину перевалило.
- Ого! Кто же? Знакомые есть?
- Почти все знакомые. Неожиданные скрытые таланты в них открылись.
- Даже таланты!
- Да. Таланты. Бухгалтер плодовоща Крымкин такие фельетоны пишет, что и Дорошевичу не стыдно было бы. Помнишь его? С бородкой, вид уездного Мефистофеля и псевдоним себе избрал "Змий". Наших студентов человек пять во всех жанрах упражняется. Стихов, конечно, непрерывный поток. Но главное интересно то, что все стали хорошо писать: искренно, доходчиво.
- Потому что много на душе накипело, паров в ней накопилось. Знаешь, Всевка, - Ольга замолчала, подошла к окну, посмотрела на залитую осенним солнцем пустую улицу, по которой деловито разгуливало две курицы, и досказала: - Знаешь, я думала, если бы найти такой способ, чтобы все эти накопившиеся в человеческих душах за советское время пары пустить разом в дело, в творческую работу, что б тогда было?
- Мечтаешь ты, как всегда. Тебе бы Гербертом Уэлсом быть.
- Нет, ты послушай. Я знаю, что будет, - постукала Брянцева по лбу Ольгунка, - смотри, после бегства советов едва лишь неделя прошла, а как, разом все ожило! Все начали что-то делать. Одни на базаре торгуют, другие рестораны открывают. Профессор Гриценко забегал сегодня, думал тебя утром застать. Он брошенные по учрежденским библиотекам книжки собирает. Что-то задумал: то ли книготорговлю, то ли библиотеку, а может и то и другое вместе. Об этом он и хотел с тобой поговорить.
- Не люблю его: хитрый, двуличный хохол.
- Это неважно. Сволочи были и будут. Всегда будут, всегда! - уверенно повторила Ольгунка. - Но надо так, чтобы и они делали дело. А хороших людей тоже достаточно. Мария Васильевна, например. Она с бабами какими-то собрала беспризорных коров в Архиерейском лесу и теперь "Каплю молока" для больных детей организует.
- Знаю. Была у меня. Свел ее с немцами. Те тотчас же за неё схватились, во всем пошли навстречу: помещение ей отвели, дали ордер на получение кормов, сепаратор и еще что-то там. Одним словом, все имущество советской "Капли молока".
- От которой населению ни одной капли не приходилось? - злобно вставила Ольгунка.
- Да, она молодец, деятельная, - пропустив мимо ушей реплику Ольги, продолжал Брянцев. - Кроме того, церковь ремонтирует в бывшем клубе Спартака. Тоже все своими силами. Вот никогда не подумал бы, что в этой скромненькой, тихой, безличной, как казалось, машинистке окажется столько инициативы и энергии.
- А главное - воли к добру. Вот я и твержу тебе все время про это. Это тот самый сдавленный советами пар рвется наружу. К добру. К свету рвется.
- Ну, и к злу тоже, моя дорогая! В редакцию достаточно этой дряни тащат. Форменные доносы под видом фельетонов и корреспонденций. Сведение личных счетов или просто пена кипящей злобы.
- Что ж, и ее накипело достаточно. Это естественно. Разве могло быть иначе? Но ведь и злоба, Всевка, и ненависть могут быть тоже направлены к добру, если они вступают в борьбу с другою, сильнейшей ненавистью.
- Опять зафилософствовала!
- Никакой тут философии, а самая обыкновенная, вот такая повседневная, обывательская жизнь, - обиделась Ольгунка, но тут же снова вспыхнула изнутри, выкрикнула: - Вот Мишка, например! - выкрикнула и тотчас же прикусила язык. - Не могу еще пока сказать, это его тайна. Он сам тебя в нее посвятит.
- Посвятит, так посвятит. Будем ждать. А вот с обедом ждать не буду. Мне нужно опять в редакцию бежать.
- Ждать не придется, все готово. Да еще что готово-то! Угадай! - сняла Ольга с примуса прикрытую тарелкой сковородку. - Ни за что не угадаешь. Твоя любимая рыба! Свежая! Сегодня утром в озере еще плавала. А к ней - грибной соус.
- Откуда такие деликатесы?