- От свободы, дорогой мой, все от нее. На Сенгилеевском озере, помнишь, охрана всегда стояла. Черт их знает, что там чекисты оберегали, границу аэродрома, что ли. Но ловить рыбу никому не давали, да и вообще гоняли всех с берега. Теперь ребятишки побежали туда, конечно, раков ловить. А там уже немцы гранатами рыбу глушат. Крупную себе взяли, а мелочь отдали мальчишкам. Те два ведра на базар приволокли. Тоже предпринимательством занялись, и, кстати, грибов по дороге набрали. Говорю тебе, Всевка, изо всех этих сдавленный пар прет.
Ольга сняла со сковородки тарелку и, как фокусник, наслаждалась эффектом, весело смотря на втягивавшего носом запах любимого кушанья Брянцева.
- Дары свободы!
- Добавь - желудочной. Ну, пожалуй, еще по наполнению карманов. А о прочих ее видах пока помолчим. Я, знаешь, вчера смотрел карту будущей Восточной Европы по немецкой планировке. Весь юг России - Украина, отдельное государство под германским протекторатом. Русская граница проходит к северу от Курска. Одесса - румынская. Крым, кажется, полностью германский. На Кавказе какая-то неразбериха: федеративное казачье царство, еще какие-то лоскутные союзы, но в целом тоже немецкая сфера.
- Начертить на бумаге что угодно можно, - спокойно и даже несколько презрительно откликнулась Ольгунка, но потом разом помрачнела, - чушь все это. Ничего подобного никогда не будет!
- Немцы иначе думают. И знаешь, что особенно интересно: показывает мне зондерфюрер эту карту и уверен, глубоко уверен, что она должна мне очень понравиться! Расплывается в самой благожелательной и вполне искренней улыбке. "А вам", говорит, "мы предоставим Персию с выходом в Индийский океан. Колоссально! Какие необозримые перспективы! Вы станете великой азиатской страной, владеющей двумя океанами. В этом ваша историческая миссия".
- Как раз! - стукнула о стол опустевшей сковородкой Ольга. Здорово выдумал! Азиаты! Никогда этого не будет! Не дадим!
- Кто это "не дадим"? Какие силы? - усмехнулся Брянцев. - Ты, что ли, с Мишкой?
- Сила опять тот же пар, - уверенно и спокойно проговорила Ольга. - Это земля парует. Русская земля. Понимаешь?
Брянцев не ответил.
Возвращаясь в редакцию, он завернул на базар. Несмотря на поздний час - было уже около трех - вся площадь кишела народом. С въезда, там, где в нее вливались две главные улицы, что-то строили. Брянцев рассмотрел два свежеотструганных толстых столба, к которым стоящие на лесенках плотники прилаживали перекладину с ввинченными в нее большими железными кольцами. Сомнений в назначении этой конструкции быть не могло.
"Виселица!" - передернуло Брянцева. "Вот тебе и свобода, о которой твердит Ольгунка. Пар земли русской. Плотники-то русские ставят, немецкий унтер лишь распоряжается".
- Всеволод Сергеевич! - окликнули его сзади.
Отдельной группой, не смешиваясь с толпой, позади Брянцева стояли три студента. Двух из них он узнал - Броницына и Мишку. Лицо третьего ему лишь смутно припоминалось.
- Идите к нам, Всеволод Сергеевич, - звал Мишка, - разрешите наш спор. Вот Таска, - указал он на незнакомого студента, - протестует и возмущается этим сооружением, а Броницын говорит: так и надо.
- Надо! - горячо, почти раздраженно выкрикнул сам Броницын. - Надо! Слишком много всякой сволочи развелось. Нельзя иначе! Надо! Надо! Надо!
- Что же получается, - так же горячо возразил ему тот, кого Мишка назвал Таской, - то в подвал тащили и там шлепали, а теперь на базаре на перекладину вздергивать будут. Прежде вниз, а теперь вверх. В этом только и разница. В двух этажах.
- А вы, Миша, как думаете? - спросил Брянцев, вспомнив недомолвки Ольги. - Надо или не надо?
- Сам не могу этого решить, Всеволод Сергеевич, - почесал себе вихры Мишка, - и надо… Прав Гришка, много сволочи, и… обидно. То обидно, что эту хоть и сволочь, а все-таки нашу сволочь, чужие вешать будут. Если бы мы сами, - тогда другое дело. Тогда - надо.
- Договорился, - развел руками Таска, - собственноличную кандидатуру в шлепальщики и вешальщики, в общем и целом в палачи выставил.
- Надо! Надо! - упрямо повторял, словно дятлом кору долбил, Броницын. - Сволочь уже теперь на верхи выскакивает, на всех руководящих должностях партийцы утверждаются. Наш Плотников, например, член бюро комсомола, самый твердокаменный во всем бюро, - жилотделом теперь заворачивает. Проскочил. Сумел.
- И пусть, - забыв о Брянцеве, напустился на него Мишка. - Ты Плотникова не хуже меня знаешь. Кто он? Пламенный коммунист, по-твоему? Ничего по-добного! Весь коммунизм его только на схеме и держится: раз предписано, - значит надо выполнять. А исполнитель он дельный, выдержанный на партработе. Ты тоже это знаешь. Спустят ему новую схему, - он и ее так же выполнять будет. Чердак у него, правда, пустоват, ну, для размещения по квартирам философских знаний не требуется. Увидишь, на своем месте он будет. Здесь нужен к каждому индивидуальный подход. Есть и полезная сволочь… То есть не совсем сволочь, не полностью, а так, вроде полусволочи или временно осволочившихся, - запутался Мишка в клубке своих мыслей.
- Опять хватанул! Наломал дров. Полезную сволочь какую-то нашел, полусволочь, - вставил реплику Таска.
- Я только оформить не могу, а мне ясно, как надо поступать, - почти извинялся Мишка.
- Тебе ясно, так пойди, разъясни немцам, - злобно, как и прежде, огрызнулся Броницын. - Пусть классифицируют сволочь на полезную и бесполезную. Чудные они! Не то фантазеры, не то просто дураки. Делают определенную ставку на партийцев. Всюду! Во всех учреждениях их сажают.
- Дело, мне кажется, не в самом факте установки виселицы, - вступил теперь в спор и Брянцев, - а в том, кто на ней будет висеть.
- Пусть и невинные, случайные повиснут, - перебил его Броницын, - такие случайности неизбежны в ходе войны, но кого надо все-таки повесят. А надо, надо! - злобно и упорно повторил он, махая кулаком сверху вниз, словно вгоняя в землю какой-то кол. - Надо!
- Страсть-то какая! - причитала проходившая женщина. - На самом базаре вешалку ставят! На виду у всего народа.
- А, по-твоему, втихую, в подвале шлепать лучше? - бросил ей в ответ Броницын.
- Конечно, это для людей спокойнее, когда не наглядно, - приостановилась баба. - А то на самом базаре, где едой торгуют. Какой может быть тогда аппетит?
- Вот вам еще и третья точка зрения, - улыбнулся Брянцев, - на этот раз полностью базирующаяся на желудке.
- Значит, самая правильная! Полностью марксистская! - хлопнул себя по животу Таска. - Вы, ребята, уже подожрали, а я нет еще. Направляюсь прямолинейно к Галке Смолиной, она теперь в немецком офицерском клубе подавальщицей, значит и мне на кухне кое-что перехватить найдется.
- Пристроился?
- Давлюсь, друг, а ем…
- Это как прикажешь понимать? - иронически и несколько высокомерно усмехнулся Броницын. - В прямом смысле или в иносказательном?
- Можешь хоть в обоих. В прямом смысле - генеральский рацион по первому классу, а в иносказательном - разрешение проблемы ищи на своем собственном чердаке.
- Ты, видно, жук хороший! - покачал головой Броницын. - Ну, что ж, вали! Приятного аппетита тебе и в прямом и в переносном смысле.
ГЛАВА 18
- Это ты, Петр Степанович, то есть Иван Евстигнеевич, - я все по-старому тебя именую, как в Татарке тогда привык, - это ты правильно излагаешь: коли мы сами, так сказать, в общем и целом трудящиеся, примерно, колхозники и городские, совместно не организуемся, то обратно либо немец, либо партийцы какие на шею нам сядут.
- А может и те и другие разом.
- Это вполне возможно, - согласился с Вьюгой Андрей Иванович, - план твой оченно правильный, однако реализация его затруднительна.
- Лиха беда начало, а дальше дело само пойдет.
В единственной комнате домика Кудинова на Деминском хуторе сидело двое: сам хозяин, "подземельный человек", и кривой. На покрытом чистой камчатной скатертью столе стояла початая поллитровка и изящно разузоренная фарфоровая миска с солеными огурцами, две граненых тонкого стекла стопки: перед Вьюгой опорожненная, перед Андреем Ивановичем едва пригубленная. Сквозь завешенное выше половины окно вплывала, мешаясь с дымом самосада, серая муть осенних сумерек. Огня не зажигали.
Комната Андрея Ивановича совсем не походила на обычное пустое, неопрятное жилище совхозного батрака. Неоседлости, неряшливости, а тем более неприютности в ней совсем не чувствовалось. Наоборот, в комнате скорее было тесно от заполнявшей ее опрятно прибранной мебели, и вся эта мебель несла на себе отпечаток добротности, умелого, хозяйственного выбора. Стол, за которым седели хозяин и гость, был овальный, красного дерева, старинный, не фабрично-стандартной работы, с хорошо сохранившимися инкрустациями на выгнутых ножках. Справа от него стоял вместительный застекленный шкафчик, из тех, что в прежнее время звались "горками", с прорезами для серебряных ложек по фасаду полки. Даже и ложки блестели в этих прорезах, тоже такие, каких теперь в магазинах не купишь: круглые, с витыми держачками, серебряные или нет - не разберешь. За печкой - две сдвинутых бок к боку кровати с высокими пружинными матрасами и блестящими никелем шишками в ногах и по изголовью, а над ними совсем необычная в крестьянском доме какого-то голубого дерева полочка с экраном-спинкой, а на ней - тонконогая дева, окутанная декадентски змеистой струей фимиама. Настрелянному на советской житухе глазу разом становилось ясно, как притекали сюда из города эти вещи: невидно-неслышно, одна за другой, за пригоршню серой муки, за мешок полумерзлой картошки в страшные, голые, голодные годы.
- Тут и спасался? - кивнул головой Вьюга на занимавшую почти половину комнаты свежевыбеленную русскую печь, из-за трубы которой горлато топорщился рупор граммофона.
- Аккурат туточки, - Кудинов встал и отгреб носком охапку нарубленных будыльев. Под ними открылся крепко сколоченный щит из тронутых гнилью досок с налипшей на них землей. - Не засыпаю своего бомбоубежища. Все может быть и еще когда понадобится. К тому же в хозяйстве удобство: молоко или что там другое в летнее время содержать.
- Значит, выходишь ты теперь вроде киевских угодников. В подземельном затворе годешник отбыл и грехов своих половину может, свалил.
- А может и все полностью, - усмехнулся Кудинов, - какие у меня грехи? Если и были, так по мелочи. Ничего уголовного за мною не числится. Трудовой я человек и грешить мне некогда.
- Твое счастье. А вот кому иному, погрешнее тебя, пожалуй, и в печурке с грехами своими не поместиться, - глубоко, всею грудью вздохнул Вьюга.
- Каждому человеку от Бога своя греховная нагрузка дадена, резонно ответил на этот вздох Андрей Иванович. - Каждому, так сказать, по его греховным способностям. Ну, значит, и ответственность из того же расчета. А с меня какая ответственность?
- То-то и оно, - снова дохнул всей грудью кривой. Налил себе стопку и выпил, не закусывая.
- Какие же особые трудности ты предвидишь?
- Во-первых, центральный руководящий человек требуется, - присел снова к столу Андрей Иванович, - вроде как бы вождя или иного какого возглавления.
- Далеко хватил! Царя тебе, что ли, сюда, на Деминский хутор представить? - усмехнулся одними губами кривой.
- Насчет царя, - это как в дальнейшем выявится в общем и целом. За царя разговор отложим, - спокойно и размеренно отвечал Кудинов. - Я в местном нашем масштабе планирую.
- Командира значит? Это верно, его надо.
- В точку, - мягко хлопнул по столу ладонью Андрей Иванович.
- Ты на меня не обидься, Иван Евстигнеич, но сам ты к этой должности в абсолюте непригоден. Кто тебя у нас знает? Никто. В Татарке разве по прежнему в ней твоему местожительству. Опять же учтем, с того времени почти семь годов прошло, кроме ж того, корешей твоих тогдашних по концлагерям распределили.
- Кое-кто и остался.
- Мало, Иван Евстигнеич. К тому же, они люди теперь несамостоятельные, покалеченные, а здесь авторитет нужен, понятно говоря - горло. Ну, и чтобы этот самый руководящий человек был своим, конечно. Всем известным.
- Такой человек найдется. Горло - оно само себя выявит.
- Опять же в точку. Такой человек может и есть, у нас даже в лезерве. А вот с немцем как?
- Немец нам без нужды покамест. Они Сталина бьют, - на том им спасибо. Против них не пойдем. В партизаны направления не возьмем.
- Мы-то супротив них не пойдем. Это ясно-понятно. А вот они-то на нас как взглянут? За партизанов не посчитают?
- Оберегаться от этого возможно. Известим их, найдем способ. Кудинов с сомнением покачал головой.
- Самостоятельны они. Очень уж самостоятельны. Трудность это большая. Опять же, город. Без городу нам быть нельзя: оттуда сведения, оттуда боеснабжение.
- Это дело у меня уж на ходу. Там есть подходящий народ. К примеру, студенты. Связь установим.
- Пацанята… Безответственные люди, - снова с сомнением покачал головой Кудинов.
- Есть и поответственнее. В полиции своего давнего дружка повстречал. Больше году мы с ним по киргизским аулам крутились, когда я с ваших мест смылся. Он в начальстве, на него у меня надежда крепкая, - уверенно возразил Вьюга.
Кудинов помолчал, подумал, пошарил по потолку глазами.
- Может оно так, а может и не так дело обернется. Только все-таки начинать нам нужно. Это верно. Чтобы от партийных запаху даже не осталось. Они, как осот или лебеда, примерно: упустишь деньдва прополоть, возьмутся за силу, тогда пиши в расход все наличие. Значит, так и постановим.
Кудинов снова помолчал, потом снял, было с печи пятилинейную лампочку без стекла, но подержал ее в руке и поставил обратно.
- Особого освещения нам не требуется. Без света даже, пожалуй, спокойней будет. Ты Середу, комбайнера нашего, Иван Евстигнеич, приметил?
- Длинного этого? Горластого?
- Его самого.
- К чему он сейчас тебе припомнился?
- А вот к тому же. Он нам самый ну ясный сейчас человек, это самое ответственное авторитетное горло.
- Да ведь он, я слышал, в партии состоял?
- Ну, что ж с того? Сам знаешь, она, как болото, одной ногой ошибется кто, ступит в него, да и не выскочит. Тут в индивидуальном порядке разбирать надо. Одного партийца - в расход, а другого - на приход. Середа же мне, как стекло, наскрозь его просматриваю. Человек он безответственный, это верно, горлопан, бузотер? В водочке вот в этой, - щелкнул Кудинов по поллитровке пальцами, - себя в достаточной мере не соблюдает, и выставляться обожает. Только как раз вот такого нам и надо. Чтобы самостоятельность в себе содержал. Баса! А вместе с тем, чтобы по нашей дорожке шел. Куда направим. К тому же Середа человек военный и можно предположить - офицеру не уступит. Коли ты согласен, я его прощупаю и в окончательной форме изложу.
- Чудно выходит, - стиснул зубы до скрипа Вьюга, - чудно. На партийцев подняться хотим, а их же самих в начальство себе ставим.
- Иначе невозможно, Иван Евстигнеич, и ничего чудного в этом даже не содержится, - солидно, не скрывая уверенности в своем превосходстве, разъяснил Андреи Иванович. - Без партийцев при организации нам не обойтиться, потому - они верховодить, командовать привычны, а у нашего народа кураж, форс в дефицитности.
- Это так, - лязгнул по-волчьи зубами Вьюга. - Так это! Пришиблен наш народ. Значит, действуем по твоему понятию. Только, только, - снова лязгнул он зубами, - ежели замечу, что твой Середа, с нашей дорожки в сторону гнет - самолично его ликвидирую.
- Это всегда в наших возможностях, - веско и солидно, как прежде, согласился Кудинов.
- Еще кто у тебя на примете подходящий?
- Кто же здесь, на хуторе? Старики одни остались. Середа вот, я, да еще кладовщик. Этот тоже нам даже незаменимый человек. Он теперь уж торговлишку начал по мелочи. Значит, понятие имеет на будущее. Вояка с него все равно, как с меня - никудышный. А вот захоронить, что следует, в его полных возможностях. Кладовщик! Понятно? Так вот, я и планую, Иван Евстигнеич: здесь, на хуторе, военный штаб и база снабжения, а по району пусть Середа действует применительно к обстоятельствам.
Вьюга долго молчал, раздумывал, уткнув подбородок в ладони опертых о стол рук, потом медленно, нехотя встал, брякнул увесисто:
- Так и сделаем, - словно вязанку дров с плеча скинул, и зашарил глазами в наползших со двора сумерках. Чего искал - не нашел.
- У тебя, Андрей Иванович, икон не водится?
- У жены в сундуке имеются. А на стенке они ни к чему.
- Тебе, пожалуй, что и так, ни к чему. Ты ведь сам говоришь: безгрешный. Ну, а другому кому, кто погрешнее, тому требуются.
- А требуются, пускай сам себе и заводит. Мне к тому никакого касательства нет. Уходишь, Иван Евстигнеич? Как раз время: свечерело, без видимости и до запретного часа в город поспеешь.
ГЛАВА 19
После ушедшего со своей дивизией фон-Мейера на месте цензора сменилось несколько офицеров. С неделю гранки просматривал какой-то остзейский барон, сам сильно побаивавшимся настоящих "рейхсдейтч" и не очень им симпатизировавший. Его сменил редактор фронтовой немецкой газеты, до войны профессиональный журналист. По-русски он не понимал и требовал от переводчицы краткого конспективного изложения статей. Переводчица, учительница одной из городских школ, московская немка, путалась в военных и в политических терминах, краснела, терялась и порола чепуху. Немец возмущенно орал - дело шло еще хуже. Брянцев попытался придти к ней на помощь и предложил свои услуги, но немец резко отказался, не скрывая своего недоверия к нему. К счастью, он сам тяготился этой нудной, безалаберной работой и при первой возможности свалил ее на другого, случайно подвернувшегося офицера. Тот тоже не знал по-русски ни слова, но обладал прекрасным мягким характером и идеалистической настроенностью, хоть самому Вертеру впору.
- Все в порядке? - спрашивал он Брянцева, принимая от него еще сырой, пахнущий типографской краской лист сверстанной полосы.
- Конечно, в порядке, герр Нюренберг, - отвечал тот, - не враг же я самому себе.
Герр Нюренберг тотчас же ставил на полосе свою размашистую подпись и с приятной улыбкой возвращал ее Брянцеву. Единственным, что занимало его, были заголовки первой страницы. Смотря на них, он всегда впадал в творческий экстаз, выдумывал трескучий, барабанный подзаголовок сводки и требовал, чтобы его набрали самым черным, самым жирным шрифтом. Брянцев морщился, метранпаж ругался - приходилось переверстывать всю первую полосу, а то и часть второй. Но скоро нашли выход из этого положения: заголовок к сводке верстали "с воздухом", оставляя закамуфлированное место для творческих порывов герра Нюренберга. Это была выдумка метранпажа - старого, опытного газетного наборщика и еще более старого и более опытного пьяницы. Не зная по-немецки ни одного слова и не прибегая к помощи переводчицы, он ухитрился выпросить у Нюренберга рацион в бутылку шнапса к верстке каждого номера - три раза в неделю.