Но Шольте работал, как машина, и странно: приказов от него не слышалось; даже свои мысли и соображения он редко высказывал в категорической форме, но его твердая, властная рука чувствовалась всюду. Весь основной материал он просматривал до его сдачи в типографию, но сам не правил, а лишь указывал Брянцеву на необходимость тех или иных исправлений. Делал это он мягко, почти в дипломатически корректной тональности, базируясь всегда не на своем личном мнении, но ссылаясь на общие установки немецкой пропаганды. Военные сообщения и военные обзоры, которые компоновал сам Брянцев, проходили всегда без урезок, а нередко даже с ценными, интересными добавлениями от доктора Шольте. Так же было и с международной информацией. Здесь Шольте и Брянцев полностью сходились в отрицании демократии и антипатиях к Англии и Франции. Но с русским идеологическим материалом дело обстояло иначе. Шольте решительно отвергал все попытки проникновения в будущее освобожденной России:
- Война еще не окончена, - говорил он в этих случаях, - все подобные прогнозы или еще хуже того - призывы к каким-либо политическим формам не что иное, как карточные домики. Они излишни, - и потом несколько иронически добавлял, - будущее известно только Провидению, и немножко кое-кому в Берлине. Только.
Почти так же было и с экскурсами в политическое прошлое России. Ко дню Октябрьской революции Брянцев дал суховатую, но рельефную статью, построенную на сравнении экономических показателей царской и советской России. Это сопоставление говорило, конечно, в пользу первой.
- Не надо этого, - неожиданно для автора отложил статью Шольте. - Дайте лучше популярное изложение философской антитезы материализму-марксизму. Это будет более в тоне нашей общей пропаганды и это нужнее.
Решительность его тона показывала, что спор будет излишним. Все сопряженное с русской монархией, даже простое упоминание о ней Шольте неуклонно вытравлял, мотивируя это непопулярностью монархической идеи в среде воспитанных советами поколений.
- К чему копаться в костях мертвецов? Будем говорить лучше о живом и насущном.
Брянцев сначала объяснял это общей антимонархической направленностью нацизма, но потом стал думать иначе.
"Вы очень умный немец, герр доктор, мысленно говорил он Шольте, и вы действительно хорошо ознакомились с Россией, поскольку это вообще возможно. Вы прекрасно понимаете, что идея русской монархии неразрывно связана с представлением о единстве России, что, тронув один конец этой цепи, мы, безусловно, вызовем движение другого. А это противоречит вашей карте, где граница России проходит севернее Курска".
- Вы хотите исключить из кругозора газеты все русские национальные вопросы, - сказал он раз Шольте.
- О нет, совсем нет! Наоборот, - широко открыл тот под рамой очков свои несколько наивные, как у всех близоруких, глаза, - наоборот, мы хотим расширить, углубить эту сферу. У вас столько прекрасных тем: русская религия, русская культура, литература, искусство. Мусоргский, Чайковский, Лесков, Толстой! Наконец, ваше монастырское старчество и другие, чисто национальные духовные феномены. Пишите, пишите о них! Только не надо о Достоевском, - болезненно сморщился он, - это моя личная просьба. Больной, несчастный, жалкий человек. Зачем писать об уродстве? Но вся великая русская культура перед вами.
- Национальная по форме и… какая по содержанию, герр доктор? - иронически спросил Брянцев, повторяя формулу Сталина.
- О, вы не хотите меня понять, - мягко пожимал ему локоть дипломатический журналист, - вы просто упрямитесь. Вы хотите, хотите видеть в немце, в каждом немце, только врага и насильника. Это остаток влияния анти-немецкой пропаганды коммунистов и их предшественников на этом пути - русских царей. Поймите, что газета, особенно в напряженной военной обстановке, должна не только воспитывать, призывать, но и развлекать, давать людям отдых от тяжести действий. Почему вы не печатаете ребусов, крестословиц, юмора?
- Смеяться будут. Только не над юмором, а над газетой и нами. Не того ждет русский читатель от своей свободной газеты. Не мерьте его немецкой меркой.
Шольте недоверчиво пожимал плечами.
Но, несмотря на такие размолвки, между ним и Брянцевым установились и крепли с каждым днем прямолинейные и даже дружеские отношения. Для них было, по молчаливому соглашению обоих, отведено особое время. По окончании рабочего дня в редакции, когда Котов верстал в типографии очередной номер, Брянцев стучался в комнату Шольте - тот поместился в редакции, заняв одну из пустующих комнат и уютно устроившись в ней. Доктор встречал его без кителя, в подтяжках и шерстяной фуфайке. Казалось, что вместе с "фельдграу" он сбрасывал с себя и весь свой деловой, служебный облик. Перед Брянцевым появлялся простой, обыкновенный немецкий интеллигент - добродушный, педантичный и несколько примитивный. Вернее слишком прямолинейный, негибкий, немецкий идеалист. Заботливый семьянин с неизменными фото своих близких на столе и в кармане. Появлялась бутылка ликера и две крохотные рюмочки. Даже лампа начинала светить по-другому - мягко, уютно.
Закуривали каждый свое: Брянцев - толстенную крученку самосада, Шольте - немецкую сигарету, аккуратно перерезанную пополам ножничками, лежавшими тут же на столе.
Шольте клал свою, поражавшую Брянцева белизной, руку на раскрытую перед ним русскую книгу и начинал разговор.
- Вы помните, конечно, "Человека с улицы" Куприна? Я сейчас читаю этот рассказ. Потрясающе! Какой огромный талант и как дурно он применен! Да, дурно, - отвечал Шольте на вопросительный вздвиг бровей Брянцева, - очень дурно. Зачем обнажать самые темные, самые гнусные качества людей? Зачем выливать на читателя целое море грязных, зловонных помоев? Каков может быть результат? Читатель, прочтя вот такого "Человека с улицы", подумает: "Да, и во мне тоже много подобной грязи, но все-таки я не из худших, следовательно, и совершенствоваться мне не нужно"; или еще хуже: "Все кругом мерзавцы, значит и мне можно, даже нужно быть мерзавцем". Не так ли? Плохую, очень плохую услугу оказал вам, русским, ваш Гоголь, начав эту обличительную школу! Его "свиные рыла" стали образцами поведения среднего человека. Результат налицо.
Но Брянцева разговор о литературе не интересовал, и он старался перевести его на рельсы политической информации, выудить у Шольте возможно больше. Это удавалось редко. Доктор дипломатически уклонялся от прямых ответов, но если уж начинал отвечать, то говорил откровенно и прямо, не прячась за пропагандные ширмы.
- Почему вы не распускаете колхозов в занятых областях? - спрашивал Брянцев. - Неужели ваш "остминистериум" не понимает, как укрепил бы этот роспуск положение армии? Ведь партизанщина была бы разом вырвана с корнем передачей земли крестьянам-единоличникам.
- А вы думаете, что это возможно? - отвечал вопросом Шольте. - Крестьянская экономика разгромлена коллективизацией. Война довершила этот разгром. Где возьмет единоличник лошадь, инвентарь? Кто проведет размежевание? Как межевать? Надо же принять в расчет и тех, кто сейчас в красной армии и в плену. Впрочем, наш командующий фельдмаршал фон-Клейст действует в этом направлении на свой риск, разрешая общинам самим делиться, как они хотят. Временно, конечно.
- И результаты уже видны, - горячо подтверждал Брянцев. На Северном Кавказе партизаны - только засланные, чужаки. Местные крестьяне против них.
- Да, эти сведения мы имеем.
- Однако должна же существовать общая линия земельной политики в освобожденной России?
- Представьте, ее нет, - грустно качал головой Шольте. - Берлин ограничивается обещаниями расселить на вольных землях Украины миллион избыточных немецких крестьян. Он укрепляет этим себя среди бюргеров, но, конечно, не в русской среде. Мы, фронтовики, знаем, что это не решение вопроса.
- Кстати, о проектируемой вами колонизации и германизации южной России, герр доктор. Вы же хорошо знаете нашу историю, - обходил Шольте с другой стороны Брянцев.
- Поскольку я мог ее изучить, - скромно отвечал Шольте.
- Ну, так вы знаете, конечно, что германская колонизация Руси началась еще в древнее время призванием варягов и шла беспрерывно в нарастающих темпах. Ведь даже и наша национальная династия Захарьиных-Кошкиных-Романовых "вышед из прусс", не говоря уже о сплошных браках с немками в течение последних двухсот лет.
- По подсчетам наших ученых, в жилах живущих теперь Романовых русской крови лишь одна двести пятьдесят шестая часть, а двести пятьдесят пять - немецкой.
- Вероятно, это так и есть, но вместе с тем все они русские люди и по духу и даже по внешности. Похож, например, на немца Александр Третий?
- Что вы хотите этим сказать? - поднимал над очками бесцветные полукружия бровей доктор Шольте.
- Вот что: немцы непрерывным потоком вливались в русское море. Сначала северо-германские викинги, потом феодалы, далее служилая интеллигенция тех времен, ученые силы, промышленники, купцы, коммерсанты всех видов. И заметьте, это не были отбросы, отсев вашей нации. Нет. Вернее, это были лучшие ее представители, наиболее активные, смелые, работоспособные люди, - Шольте сочувственно кивал головой, - где все они теперь? Где их потомки? - оглушал его Брянцев.
- Я вас не понимаю.
- Кто теперь все эти Шульцы, Корфы, Шумахеры, Гартманы? Эти немцы-колонизаторы? Все они русские люди, герр доктор! - с торжеством хлопал по столу ладонью Брянцев. - И к тому же хорррошие русские люди, - упирал он на букву "р", - получилось обратное: не германизация, а массовое, поголовное обрусение.
- О, это совсем другое дело! Тогда в России жила государственно, социально и культурно организованная нация, а теперь ее нет. Русский народ несет в себе преобладание женского начала, а мы, немцы…
- Знаю эту теорию, - смеялся в ответ Брянцев, - но видел сотни семей, в которых женское начало шлепает туфлей по лысине мужской. У нас даже и говорят: "Под башмаком у жены". Не обижайтесь, дорогой Эрнест Теодорович. Это так, только юмористический фрагмент. Но откровенность за откровенность: я сейчас служу вам, немцам. Знаю это, но служу честно и не изменю. Почему? Потому что уверен: служа вам, через ваше посредство, служу России, этой вот самой единой, великой и неделимой, а не к северу от Курска.
- Бредни! Мечты! - пренебрежительно ронял Шольте.
- Знаю, что пришлете вы миллион, два миллиона немцев-колонистов, - не слушая его, чеканил Брянцев, - но знаю также, что через поколение у нас добавится пять-шесть миллионов хороших, полезных русских людей. Этого мужского начала. Что ж! Дай Бог! Даже если ваши фельдфебели на первых порах туговато прикрутят гайку русскому населению, даже это неплохо: будет больше порядка и меньше прольется крови. Русской крови. Но далеко не все русские обладают такою верою в свою нацию, и ее жизненную силу. Вот почему эта карта "остминистериума" с загоном России в Азию, которая меня только смешит, - других волнует и возмущает. К чему она?
Шольте, склонив голову набок, с видом превосходства посматривал на Брянцева.
- И это говорит главный редактор газеты, профессиональный пропагандист? - с некоторым сожалением даже отвечал он. - Да неужели вы не понимаете, что пропаганда всегда требует обещаний, превышающих возможности, а иногда даже и здравый смысл? Некоторая доля демагогии необходима. Наша, а в данный момент и ваша главная опора, - это бюргер, по-вашему, мещанин, кулак: крепкий крестьянин, мелкий торговец, кустарь-ремесленник, средний интеллигент. Они дают деньги, они дают солдат, они - ядро современного государства. Но этот бюргер хочет не только давать, но и получать. Это справедливо, - обвел круг своими белыми ладонями Шольте, - следовательно, мы должны обещать ему максимальную награду, увлекать и порой развлекать, лаская его самолюбие. Вот, например, - поднял он со стола немецкую газету с огромным клише на первой странице, - германский флаг на вершине Эльбруса! Не только фельдмаршал фон-Клейст, но и я и вы прекрасно понимаем, что водружение этого флага - пустяк, ничто с военной точки зрения! Это не победа. Шесть наших спортсменов совершили горный подъем, обязательный для получения вашего значка ГТО, и заняли метеорологическую станцию с тремя сотрудниками. Это подвиг? Конечно, нет. Для нас. Но бюргера это радует. Даже больше, чем прорыв укрепленной линии Сталина. Укрепленная линия для него абстракция, туманность, а здесь цветная картинка из иллюстрированного журнала. После обеда бюргер хочет пить пиво, курить сигару и почесывать себе мозги этим журналом.
- Так же как наши предки, крепостники-помещики, заставляли сенных девок чесать себе пятки на ночь.
- Хотя бы.
- Ну, дорогой доктор, они и дочесались! - раздраженно вставал Брянцев со стула.
Наутро, после такого разговора, доктор Шольте всегда становился особенно официальным и подчёркнуто замкнутым.
- Законсервированный олимпиец, - шипела ему вслед Женя.
ГЛАВА 20
От еще сырых по скрепам кирпичей густо валил белый пар. Печка горела ярко и весело, потрескивала, словно сама радовалась снопикам выпрыгивавших из нее золотистых искорок.
- Ишь, - прищурился на нее своим единственным глазом Вьюга, - оказывается ты, Андрей Иванович, не только что под печками в земле сидеть, а и класть их мастер. За два часа всего прямо заводскую домну сварганил. Кланяйся, благодари господина инженера, Арина Васильевна!
- И то, - распрямилась над печкой женщина, оправила платок и, не спеша, в пояс поклонилась сидящему у стола Андрею Ивановичу, "подземельному человеку", как звали его теперь на Деминском хуторе, - и то, сейчас вот на ней блинков спеку и за поллитровочкой сбегаю. Знаю я вас. - Широко улыбнулась она всем своим разузоренным поздним бабьим цветением лицом.
Вьюга поскреб ногтями ржавчину на железной трубе, ожег пальцы и, послюнив, подул на них.
- Кусается. Ну, продолжай свой доклад, Подземельный Житель. Значит, у вас дело на ходу?
- Жалобиться да в ошибках сознаваться не приходится, - самодовольно погладил свежевыбритый подбородок Андрей Иванович. Он выглядел теперь совсем иным, чем при выходе из своего затвора: раздобрел, округлился, вялая, бледная кожа окрепла под свежим загаром, расправились морщины, разошлись отеки. - Середа, он, конечно, человек не нормированный, к тому же и пьет сверх нормальности, однако в части энтузиазма незаменимый. Опять же и с военной техникой ознакомлен. Так вот, значит, мобилизовал он барсуковских, татарских. Наших мало, сам понимаешь: на Деминке всего он, я да кладовщик. Без шума, без калмагала повез вечерком к Темнолесской, будто в помощь картошку копать, так он немцам разъяснил. Там свои уж готовы, молчком, по одному, к лесу. Окружили и ликвидировали всех солдатишек до одного. Тринадцать человек, Середа говорил. Вот и учти ситуацию: в Темнолесской ведь близко к тремстам дворам, а всего-то тринадцать дезиков какую панику там навели? По домам, по базам шастают, хлеба давай, самогона, курей, говядины. Женщин оружием пугают, ребят на возрасте к себе силком тянут.
- Что ж, темнолесские довольны теперь? Что гутарят?
- А об ком им плакать? Конечно, сочувствуют и шумок дают про "Вьюгину сотню". Пошел теперь об ней разговор.
- Откуда об имени моем дознались? - остановился ходивший по комнате Вьюга.
- От него же, от Середы: ненормированный он человек. После того два дня гулял в Темнолесской. Хвастал, конечно, по пьяному делу.
- Не стоило бы, - нахмурился Вьюга, - не следует до времени обнаруживаться.
- Шила в мешке не спрячешь - развел руками Кудинов, - чего доброго, а языков у нас хватает.
Из-за запертой двери внутрь дома донесся звук удара железом о железо. Вьюга прислушался. Еще два таких же удара.
- Наши! - отпер он дверь, через которую ворвался клуб перемешанных со льдистой крупой снежинок. - Сейчас наружную им отопру, - прихлопнул он за собой дверь и почти тотчас же открыл ее, впуская Мишку, Броницына и Таску.
- Вот и зима пришла, - выдавил из себя, вытирая о брюки мокрые руки, Таска тут же расчихался и закашлялся. Он был в одном пиджаке, заколотом у ворота английской булавкой. - Грипп уже подхватил!
- Какая там зима. Обожди, через недельку еще фиалки зацветут. Я эти места знаю, - посмеивался, морща рубцы вокруг пустой глазницы, Вьюга. - А болезнь твоя от одной стопки пройдет. Вот барахлишко потеплей справить тебе надо. Это действительно.
- Промфинплан мой еще не утвержден, - сквозь кашель и чох квакал студент. - Ассигновки еще не спустили. Тьфу ты, зараза! - вытер он рукавом нос и губы.
- Плохо о тебе твоя Галка заботится, - щуря веки, цедил сквозь зубы Броницын, - могла бы у немцев выпросить.
- Она только по части снабжения питанием может, - снова расчихался Таска.
Вьюга достал из унаследованного от прежних владельцев квартиры застекленного буфета полулитровку, ловко открыл ее лихим ударом под донце, налил взятую оттуда же тонкого стекла стопку и подал ее Таске.
- Хвати! Согреешься - кашель отпустит.
- Да подождали бы малое время, блины подоспели бы, за стол бы, как люди, сели, - напевно причитала разрумянившаяся у печки Арина.
- Нужны ему твои блины, - не глядя на бабу, совал Таске стопку Вьюга. - Говорю - пей духом!
- И блины тоже нужны, - принял у него стопку студент, поймал перерыв в кашле и опрокинул ее в широкий зубастый рот. - Блины дело не вредное.
- Хоть так закусите, - подала ему, держа пальцами за край, толстый мужицкий блин Арина. - А то, как же без закуски? По-человечески надо.
- Ладно, ты там по-человечески. Свое дело сполняй и кшы! - цыкнул на нее Вьюга. - Вот что, ребята, Андрей Иванович нам из района приятное извещение привез. Не спят там. Под Темнолесской советских партизан ликвидировали. Дочиста! Не дал им пустить корней главком Середа.
- А мы спим, - огрызнулся Броницын, - генерала Книгу прошляпили самым позорным образом.
- Учитывай, пацанок, людское состояние. В колхозах все, как один, супротив советов. К тому же все соседи издавна: от одного другому доверие. А в городу разброд. Полагаться на людей с оглядкой надо. Квелый народ, двоедушный. На слове одно, а на деле совсем обратное оказывается. К тому же и немцев здесь много. Их тоже остерегаться приходится. Однако хозяйка на стол собрала. Седайте, братва, кто на чем сумеет.
А сесть на самом деле было нужно суметь. В комнате вразброд стояли три мягких кресла-"гиппопотама", стул со сломанной ножкой и какие-то ящики. По спинке одного из кресел, стоявшего незаметно в углу, за буфетом, струились волны сивой бороды. За ними, почти незаметная в них, тонула в недрах "гиппопотама" сжавшаяся в комочек фигурка отца Ивана.
Мишка потянул к столу другое кресло. Броницын подхватил его сбоку.
- Поместимся оба.
Сели и остальные. Арина стала у притолоки, подпершись локтем в горсточку. Из-за двери опять послышался глухой звон железа.
Новый, введенный Вьюгой, гость был одет в ладно пригнанную русскую шинель, с кобурой на широком офицерском поясе и белой полицейской повязкой на рукаве. На плечах его тускло поблескивали окропленные талым снегом серебряные казачьи погоны.
Вошел он молодцевато, самоуверенно постукивая новыми щегольскими сапогами, неторопливо оббил с них у порога прилипший снег и, повернувшись к сидевшим за столом, отчетливо, свободным движением руки отдал им честь по русскому образцу. Потом так же неторопливо поздравил с новосельем Арину и, сняв фуражку, подошел под благословение к неподвижному в своем углу старому священнику.