- С лазарета, милчеловек? - нарушил это молчание Евстигнеевич. - Нога, значит, у тебя повреждена? - кивнул он бородкой на торчавшую из заскорузлого ботинка грязную марлю. - Трудновато тебе иттить-то. Неужто и повозок вам не доставили? Лазарету, значит, как полагается.
Раненый безучастно и как будто даже бессмысленно, словно не поняв вопроса, уставился поверх головы старика и вдруг его изжелта-бледное, по-больничному отекшее лицо перекосила судорога нестерпимой для него самого злобы.
- … мать их в гроб, в переносицу! - бессмысленно выругался он и, привстав из бурьяна, набросился на Евстигнеевича. Злоба душила его, и он выплевывал все новые и новые ругательства: - Повозки? Повозки, говоришь? Они под начальство, под политрукову свинью пошли. Вот куда! Няньки, сестры - все к чертям разбежались. Одна докторшадевчонка на все три этажа осталась. Вот как, их мать… Защитников родины, - задыхался он сам клокочущей в горле ненавистью. Выхватил из бурьяна ком сухой земли и шваркнул его в стенку сарая. - Вот как… в черта… в гроб!
Подбежавшая женщина сунула ему жестяную кружку, и он, заливая водой отросшую бороду, давясь и хлюпая, жадно осушил ее до дна.
- Еще дай! - потянулся он к другой принесенной чашке. - Еще! Смерть, как пить хотца. С утра с самого… дьяволы… пропаду нет на них!
В городе снова глухо и раскатисто ухнуло. Середа и Мишка отбежали от сарая на пригорок. Оттуда весь город был виден вплоть до отдельных домов и улиц. Стрельбы уже не было слышно, но густо клубилось несколько раскидистых дымовых кустов, а над ними ширил в стороны черные ветви высокий ствол густого черного дыма. Он рос на глазах.
- Самолетов не видно. Опять же, бить ему теперь не к чему, раз город его, а ударил? - озадаченно произнес Середа. - И показывается будто на Гулиеву мельницу.
- Не ударил, а взорвана она! - выкрикнул Мишка, но его слов не расслышал даже Середа. Их заглушил гул второго сильного взрыва. Рядом с первым густым столбом стал расти второй, несколько ближе к догоравшим уже нефтехранилищам.
- Так и есть! - стукнул себя в бедра сжатыми кулаками Мишка.
- Выполнили всё-таки задание партии: элеватор взорвали! - тряхнул он за плечо Середу. - Элеватор и мельницу - муку и зерно.
Комса наша болтала по дружбе: зернохранилища в первую очередь. Таково было задание.
- По радио, значит: "братья и сестры", - хрипел, повернувшись к толпе Середа, - а в практическом применении этим самым братьям и сестрам без хлеба теперь сдыхать! Эх, сволочь!
ГЛАВА 9
- Что ж теперь будет? - пронеслось по толпе. Вслух эти слова сказала только одна из женщин, но каждому казалось, что и он, и все другие повторили этот вопрос, который сейчас был не только главным, но единственным, заслонившим всё остальное:
- Что ж будет?
Что несет с собой этот свершившийся перелом? Его предвидели, многие даже ждали его нетерпеливо, надеясь на резкое изменение своей жизни к лучшему, некоторым это ожидаемое лучшее рисовалось даже в каких-то ясных, конкретных формах: в виде возврата в поневоле покинутый дом, возрождения к жизни без страха, к сытому, обеспеченному сегодня и завтра. Другие ждали, сами не зная чего. Как обернется к ним новая жизнь? Ждали и со смутным страхом перед неизвестным и с осознанным страхом перед возмездием, расплатой за совершенное. Искали уверток, способов укрыться от этой расплаты.
Ждали по-разному, но ждали все. И вот этот момент перелома пришел.
Что будет?
Брянцев стоял сбоку, шагах в трех от толпы, и видел краем глаза, как головы сгрудившихся в ней одна за другой поворачивались к нему. Он совершенно ясно чувствовал, ощущал этот, еще безмолвный, но устремленный к нему вопрос, и знал, что должен ответить на него, не имеет права не ответить. Но как и что сказать, - он не знал. Перед ним была та же, застилавшая завтрашний день, густая, туманная пелена, а за ней только одно: тот же вопрос - "что будет"?
- Вы, как человек образованный, - тронул его за рукав Евстигнеевич, - в каком виде располагаете наше общее теперешнее положение?
"В первый раз меня на вы назвал, - отметил в уме Брянцев, - тонкий старик. Шельма!"
- По опыту прошлых войн можно сегодня же ожидать к себе разведчиков. Хутор наш стоит как раз на пути отступающих. Разведка, безусловно, появится. Вероятно, мотоциклисты. Кавалерии теперь нет, - ответил он первое, что пришло на ум.
- За машинами на конях не угонишься, а жаль всё-таки, веселая служба была, - шумно вздохнул Середа всею широкой грудью. - Веселая служба, когда я в конвое у государя императора. Красота!
- Может оно лучше в подсолнух податься до времени? - спросил Евстигнеевич.
- Какого тебе хрена в подсолнухе шукать? - прикрикнул на него комбайнер. - Сам беды наживешь и людей можешь подвесть под ответ. Обнаружат - за шпиона или за партизана посчитают. Находись в своем состоянии - и всё тут. Немец порядок любит. Я-то знаю!
- Какой может быть теперь порядок без начальства?
- Начальство, друг, завсегда найдется. На эти ваканции кандидатов невпроворот. Оно, к слову, бухгалтера нонче кто видел?
- С утра в контору проходил. Там он, наверное, и есть.
- Айда в бухгалтерию, - решительно шагнул к конторе Середа.
- При бухгалтере наличность должна быть. Он за кассу ответственный.
- За два месяца зарплата-то не выдана, - разом загомонили женщины. - А вчерашний день он в банк ездил.
- Ассигновка у него на руках была, сам видел, - рубил, не оборачиваясь, Середа, шагая вразмашку к конторе. - Вчера на собрании говорил: зарплата получена из банка. На сегодня выдавать обещался.
Узкий коридор конторы забили вплотную, и в нем тотчас же стало нестерпимо душно. Евстигнеич и Капитолинка оказались почему-то рядом с Середой, ввалившимся первым в контору, хотя никто их наперед не выталкивал.
В конторе - никаких перемен. Кипы пыльных, перевязанных веревочками папок всё так же лезли одна на другую, пытаясь добраться до подоконника, на котором сиротливой кучкой стояли какие-то пузырьки; обшарпанные пучки сухого овса и люцерны торчали из-за приоткрытого шкафа, а со стены щурился густо засиженный мухами Молотов, под ним же, неведомыми путями попавший в учхоз, стол в стиле ампир, за которым, как и прежде, восседал монументальный бухгалтер и пощелкивал на счетах.
При виде этой привычной картины Середа даже приостановил нараставший темп своего вторжения, а женщины замялись в дверях.
- Выходит, всё в порядке? - спросил он не то бухгалтера, не то прищуренного Молотова.
Монумент за столом ампир звучно подбил итог, накрыл счеты широкой простыней ведомости выполнения плана работ и, не спеша, выдвинул ящик стола, вдавив его в распиравший толстовку живот. Потом так же неторопливо бухгалтер достал из ящика две сколотых булавкой четвертушки бумаги и установил их рядом со своей румяной щекой.
- Читай.
Середа протянул руку, но бухгалтер отвел ее.
- В руки не дам. Документ. Так читай, - прихватил он бумаги другой рукой и через стол поднес их к глазам Середы, - вслух читай.
- Что я тебе - докладчик, что ли? - озлился комбайнер. - Оглашай сам свою бюрократию!
Бухгалтер солидно встал, так же солидно приосанился и одну за другой прочел обе бумаги. Первая была служебной запиской от директора института с приказанием ему, бухгалтеру, выдать немедленно всю наличность кассы под отчет директору учхоза "ввиду чрезвычайного положения". Вторая - распиской директора учхоза в получении наличными 37 645 рублей.
В тишине отчетливо прозвучали слова Евстигнеича:
- Расторговалась сучка бубликами! Значит, так.
Эта фраза, произнесенная в полном затишье, снова выразила то, что все думали.
- Того и ожидать надо было, - добавил он сам после паузы с каким-то даже удовлетворением.
- Я с ним всю ночь на эту тему дискутировал и не дал бы, если б из института не приехали, - поднял вверх обе бумаги бухгалтер. - А раз приказ и само начальство в полном составе налицо, - что я могу сделать?
- Пошли за мной! - рявкнул Середа, расталкивая сбившихся в дверях баб. - Бухгалтер, кладовщик, старики, Евстигнеич и ты, Всеволод Сергеич, айда на собрание всего актива, какой в настоящее время в учхозе имеется.
- Девчата, уплотнитесь на один текущий момент, - донесся из коридора голос веселого зоотехника, - дайте дорогу молодежи!
- Представитель от комсомола? Ты? Не сбег, значит? Ну, в таком разе пропускайте его, женщины.
Дверь в директорское помещение была заперта увесистым замком, но тотчас же слетела с петель при первом напоре костистого плеча Середы. В комнате густо висел табачный перегар. Оголенная кровать ершилась клочками сена, торчавшими из дыр матраса. Два стула беспомощно валялись, скрестив замызганные ножки, третий был придвинут к столу, на котором в беспорядке лежали корки хлеба, огрызки соленых огурцов и обглоданные куриные кости. Между ними стояла откупоренная, но непочатая поллитровка в компании двух пустых, и кругом них разномастные стаканы и стопки. В углу - горка скомканной бумаги, из которой виднелись корешки томиков Ленина, а портрет его висел вкось, цепляясь за стенку одной уцелевшей кнопкой.
- Картина ясная, - Середа пропустил в дверь бухгалтера, Евстигнеевича, Брянцева и двух стариков-плугарей, отжал локтем хлынувших за ними баб, вытянув из них за плечо зоотехника, и приставил сорванную дверь на место. Брянцева вдавило, что после этого решительного жеста никто из толпы даже и не попытался проникнуть в комнату.
Комбайнер злобно смахнул со стола несколько корок, расчистил место и поставил на него стопку.
- Вот! Подходи теперь, получай зарплату за два месяца! - поднял он над головой непочатую бутылку. - Становись в порядке фактического старшинства. Пахари! Подходите первыми, вы всех нас старорежимнее.
На его предложение к столу подошел тот старик, что особенно сомневался в пригодности к работе изголодавшихся за зиму лошадей. Перемявшись с ноги на ногу, он принял протянутую ему Середой полную стопку, перекрестился и бережно вытянул ее мелкими глотками.
- Так… - одобрил внимательно следивший за прыжками его кадыка Середа. - Следующий!
- За кого ты, отец, Богу-то помолился? - подмигнул повеселевшему старику зоотехник.
- За нее, сынок, за советскую власть, - подморгнул в ответ старик, - за нее за самую.
- За здравие аль за упокой? - поинтересовался Евстигнеевич. - За здравие, годок, за здравие! - еще веселее заскрипел дед. - Пущай она себе укрепляется в каком ином месте, только к нам бы не ворочалась.
Выпили все, и последнему в очереди зоотехнику пришлось лишь полстопки.
- Ему и того достаточно, - солидно рассудил, похрустывая соленым огурцом, бухгалтер, - а то еще впадет в бытовое разложение.
- С этим покончено, Пал Палыч! - сбил на затылок свою кепку зоотехник: - Хочу - разлагаюсь, хочу - нет! И никто мне теперь "дела" не пришьет!
- Раскомсомолился, значит? Вали! А Пал Палыча теперь отцом Павлом зови. Или того подходящее - батюшкой. Да под благословение к нему учись подходить, - дернул его за вихор Середа.
- Внешнее обличье изменял по принуждению, но сана не снимал. На мне он и по сей день, - важно подтвердил сам бухгалтер, и никого, кроме Брянцева, это не удивило.
"Все они должно быть и раньше знали, - подумал он, - знали, а мне не говорили. Вот она, толща"…
- А я и обличья не менял. И в анкетах и словесно службу в конвое Его Величества подтверждал.
- Врешь, - толкнул в бок распрямившегося Середу зоотехник, - прежде ты кричал: "Николкина охрана", а теперь Его Величества конвой. Это, друг, тоже две больших разницы в политическом отношении.
- Ну, давайте переходить к делу, - свернул свой распущенный хвост Середа. - Значит, товарищи, - замялся и еще больше смутился он. - Или как это теперь нас называть: граждане, что ли? Значит, по сути момента. Мы есть сейчас, в общем и целом неорганизованная масса. Однако же, с другого пункта, на нас ответственность за скот и весь учхоз в целом. Говоря по сути дела - за одну ночь растащат. С городу придут и свои тоже постараются.
- Что верно, то верно, - пробасил бухгалтер, - какая власть ни установится, а спрос с нас будет. Так или не так? - обвел он глазами стоявших вокруг стола и сам за них ответил: - Так, правильно.
- Сторожить надо, - подтвердил кладовщик, - хотя бы у меня в магазине сейчас.
- Сторожба сторожбой - перебил его Евстигнеевич, - своего посту мы не покинем. Ни я, ни они, - указал он на Брянцева, - не в том корень вопроса.
- А в чем?
- А в том, что каждый кобель своим хозяином крепок, вот в чем. Хозяин в доме - и он на двор никого не пустит. А оставь его, примерно, в степи одного - он там и от малого мальчонки подвернет хвост. Хозяина надо. Власть.
- А где же ее взять, когда она вся начисто сбегла? - развел пухлыми ладонями кладовщик. - Вот придут немцы, - установят.
- Нет, ты на это не располагай. Хотя бы и придет немец, так сейчас спросит, кто здесь старший? С ним и говорить будет. Пастух к стаду во всех случаях требуется.
- Тебя тогда и пошлем с немцем разговаривать, раз ты такой сознательный. Или товарища ученого зоотехника. Он один из всей администрации в наличности.
- Мою кандидатуру снимаю, - разом отозвался тот. - Неизвестно еще, как с комсомолом дело обернется. Ты, комбайнер, тоже свой партбилет подальше засунь, а лучше того - в печку. - Не стращай бабу… она… видала, - ответил смачной поговоркой Середа.
- Самое подходящее, - возвел свои медвежьи глазки к потолку Евстигнеевич, - вот их в старшие назначить, - опустил он глаза на Брянцева, - они и в офицерах состояли и по-немецки говорить обучены.
"Откуда он все распознал, старый черт?" - спросил сам себя Брянцев, и Евстигнеич снова ответил на этот вопрос:
- Как человека снаружи не грязни, а он свое естество покажет. Видать, кем они были.
- Правильно! - громыхнул Середа. - Немцы офицерский чин уважают. Тов… - замялся он снова и снова, прорвав какую-то преграду, громогласно вытряхнул из груди: - господина Брянцева в старшие, в директора или, там, какой еще чин.
- Я, собственно говоря, человек города, пришлый, да и специальность моя иная… - начал обосновывать Брянцев свой отказ, но его прервал голос со двора. - Вот они! Вот они! От городу на машинах едут! Все видать: на трех машинах…
ГЛАВА 10
Все разом повалили на крыльцо. Кричала Анюта, первая из нескольких бежавших к конторе женщин. Рядом с нею, едва поспевая за ловкой, статной девушкой, подбрыкивал голыми ногами Молотилка, сын профорга. В загсе он был записан под чисто пролетарским рабочим именем Молот. В учхозе принял местный колорит - стал Молотилкой. В этот тревожный день мать забыла надеть ему штаны, но нехватка такой мелочи его не смущала. Добежав до крыльца, мальчишка схватил Анютку за юбку и выпалил с пафосом между двумя дыхами:
- Немцы! На трех… - а договорить "машинах" не успел. Анютка лягнула его босой пяткой и сама затараторила: - На трех машинах, дедушка Евстигнеич! С бугра всё видать. Мноо-о-го их! Сейчас к нам подъедут! - частила она с каким-то почти радостным любопытством, но, опомнившись, смахнула с лица это чувство и пустила на него чью-то чужую, чуждую ему тень. Пригорюнилась: - Ох, боязно…
Три мотоцикла с прицепами въехали во двор и стали у первых строений. На каждом густо, человека по четыре, сидели запыленные солдаты в разлапых, низко надвинутых шлемах. Виднелись висевшие поперек груди автоматы.
С передней машины сошел молодой, цибастый немец в коротких, выше колена, штанах и в сапогах, не в ботинках. Он неторопливо размял затекшие ноги, скинул через голову ремень автомата и бросил оружие в кабину. Потом, так же не торопясь, оглядел весь двор: мужчин на крыльце конторы и отбежавших от этого крыльца женщин, крикнул что-то по-немецки и призывно замахал рукой.
- К себе зовет. Надо вам иттить, - подтолкнул Евстигнеевич Брянцева.
Тот и сам понимал, знал, что идти к немцам надо именно ему, а не кому другому. Это логично: он один говорит здесь по-немецки, он сможет тактично вести себя с оккупантами. Но нелогично было то, что он сам ощущал себя не только центром, но главой этой кучки жмущихся к нему людей, придавленных неизвестностью твоего "завтра" и даже своего "сегодня". Он ощущал и то, что за это "сегодня" и "завтра" этих людей несет ответственность именно он, Брянцев, укрывавшийся в садовом шалаше, "подозрительный и ненадежный в политическом отношении" доцент советского вуза, а в далеком, заваленном тусклыми серыми годами, прошлом еще более "подозрительный" для советских людей золотопогонник, "закамуфлированный враг народа".
Он ответственен.
За кого? За этот советский народ? За подозрительно, опасливо косившихся на него мужиков? За этих подглядывавших за ним визгливых вороватых бранчливых баб? За грязных, сопатых ребятишек? Он ответственен? Всеволод Брянцев?
Вот тут тонкий мостик логики обрывался. Ее ясность терялась в каком-то сумбуре глухих, напиравших на него снизу сил. Именно снизу ощущал Брянцев их грузный, стихийный, непреодолимо нарастающий напор. Снизу. От земли. Это он стряхнул его с крылечка конторы, он понес его на себе, укрепил его поступь и гулко, одобрительно отзывался на каждый его шаг:
- Ты должен! Ты должен! Ты должен!
- Молотилка! Молотилка! Куда ты, гад, сатаненок, - донесся до него придавленный шип, - вертай назад! Сейчас он с пулемета резанет!
Брянцев оглянулся. За ним вприпрыжку бежал голоногий Молотилка, и вся его густо разрисованная темным соком тутовника морда горела таким жадным предвкушением чего-то нового, невероятно интересного и заманчивого, что совсем несозвучная моменту улыбка шевельнула губы Брянцева. Он успокаивающе махнул бабам и взял мальчишку за протянутую к нему руку. На душе разом стало светло, даже весело, и окрепшие ноги четко, по-молодому, по-строевому сами зашагали к патрулю.
- Добро пожаловать, - сказал он по-немецки выдвинувшемуся к нему долговязому и, заметив белые шнурки погон на его плечах, добавил: - господин офицер.
- Ах, вы говорите по-немецки? - радостно удивился немец. - Как это приятно. Где вы научились? - протянул он Брянцеву руку и тотчас полез в карман за сигаретами.
- В гимназии, - пожал плечами Брянцев и про себя добавил:
"Думаешь, одни свинопасы в России?"
- Вы, вероятно, здешний школьный учитель? Но об этом потом, а сейчас, - вы разбираетесь в карте? - перебил он сам себя и взялся за планшет рукой, в которой был красненький пакетик сигарет. - Ах, да, вы курите?
"Четко ведет разведку, - мысленно оценил немца Брянцев, взяв предложенную сигарету, - пользоваться опросом населения, устанавливая с ним дружеские отношения. Наверное, и у них такая же инструкция. Ну, ладно, что дальше будет".
- Мы, приблизительно, здесь в этом квадрате, - нажимал немец на карту твердым, сухим пальцем, - но ваше селение, очевидно, не обозначено. Где оно? Покажите. Как оно называется?
- Карта устарела. Это, очевидно, копия нашей русской двухверстки, то есть съемки, сделанной до 1914 года, - медленно, примеряя в уме формы сложных глагольных времен, ответил Брянцев и сам удивился: не забыл всё-таки языка. А ведь тридцать пять лет ни одного слова на нем не сказал.