…Встреча с генеральным директором управления торговой политики министерства торговли Мигелем Сантамария. Резюме: "Для испанской внешней политики характерны четыре главных направления: Соединенные Штаты, проблемы Средиземного моря, "общий рынок" и отношения с социалистическими странами. Испанский торговый баланс хронически пассивен. Основная часть дефицита ложится на США и страны "общего рынка". США ведут протекционистскую политику по отношению к испанским товарам. Нужны рынки сбыта, а СССР и Испания совсем забыли друг друга".
…Заместитель комиссара по планированию Габриэль Соле Вильялонга, который пригласил меня на неофициальный завтрак, сказал: "Нам удалось устранить разруху, в которой оказалась страна после гражданской войны за счет выполнения двух четырехлетних планов. Откуда капиталовложения? Нет, не от дяди. Наше движение вперед основывалось на самофинансировании и определенной политике, которую проводил Национальный институт промышленности. Что за политика? Поиск партнеров и рынков сбыта. Неужели в Советском Союзе не понимают, что Пиренеи сегодня – это уже не горы, и их легко преодолеть не только альпинистам, но и дипломатам? Многие говорят, что наладить отношения нам мешает режим. Но эти понятия не стоят на месте. Они меняются, сближаются, или, если хотите, сближаясь, меняются".
Политический обозреватель барселонской газеты "Вангуардия эспаньола" Дель Арко на мой вопрос, в чем заключаются нынешние трудности, ответил: "Дело в том, что в какой-то момент Время остановилось для Испании… Потом оно побежит, обязательно побежит, ибо Время – отец чудес. Это придумал не я, а француз Пьер Корнель, великий француз, который хорошо знал, что такое Время и романтика. Именно поэтому мы любим Дон-Кихота и его верного слугу Санчо Панса. Мы все немного донкихоты и в нас есть что-то от Санчо Пансы. Но вам следовало бы обратить внимание на современных донкихотов. Они перестали воевать с ветряными мельницами".
После более чем трехнедельного пребывания я улетал, набитый по горло информацией, из Испании. А она проплывала под крылом самолета, освещенная желтым цветом солнца, разрисованная желтой палитрой наступающей зимы. Мне вообще показалось, что испанцы неравнодушны к желтому цвету. Он – в неоновых фонарях городов, в одежде их обитателей и в стихах замечательного поэта Гарсиа Лорки:
На желтой башне
Колокол звенит.
На желтом ветре
Звон
Плывет в зенит.
Над желтой башней
Тает звон.
Из пыли
Бриз мастерит
Серебряные кили.
"Молодец, – прокомментировал мой краткий рассказ о поездке Лев Николаевич. – Молодец, что не пошел на прием к Франко. Это был бы скандал. А вот в отношении Скорцени – это ты дал маху. Прошляпить такую сенсацию!"
Главный сразу же по прибытии засадил меня за составление памятной записки для ЦК. Копия ее сохранилась у меня до сих пор. "В Испании, – начиналась она, – все более настойчиво пробивает себе дорогу идея о развитии торговых и об установлении дипломатических отношений с Советским Союзом. Эти пожелания высказываются открыто не только деловыми и коммерческими кругами, непосредственно заинтересованными, в советском рынке, но и некоторыми крупными чиновниками, входящими в нынешнее правительство, не говоря уже о министре иностранных дел Испании Лопесе Браво, которого считают инициатором "диалога с Востоком"…"
Главного редактора "Известий" похвалили в ЦК КПСС. Еще больше отблагодарил он меня. Во-первых, в экстренном порядке были опубликованы в "Известиях" три моих обширных очерка "Встречи с Испанией", которые широко перепечатали за Пиренеями в разных газетах и снабдили добрыми комментариями. Во-вторых, Лев Николаевич нашел "третий путь". Однажды он вызвал меня в кабинет.
– Ты действительно хочешь стать "чистым" журналистом?
– Да. Но из этой затеи ничего не выйдет, Лев Николаевич.
– Тогда слушай.
Он снял трубку "кремлевки" и набрал какой-то четырехзначный номер. "Юрий Владимирович, здравствуй. Ты помнишь, я тебе говорил о Колосове? Так отдашь мне его? А то ведь погубите талантливого журналиста… Что? Конечно, конечно, поможем с кадрами. Спасибо, до встречи".
Мой главный был очень хорошим другом председателя КГБ СССР Юрия Владимировича Андропова… Через неделю меня уволили в запас "по состоянию здоровья". Так я ушел из внешней разведки без наручников и не в белых тапочках. Нет, не жалею. Но с благодарностью вспоминаю годы, проведенные в рискованной работе. Все-таки я авантюрист. Наверное… Прошло ли все для меня бесследно? Не совсем…
В 1970 году Лев Николаевич вновь направил меня собственным корреспондентом "Известий" в Италию. Но встреча с любимой страной длилась недолго, хотя работа "чистым" журналистом показалась мне немного пресноватой. В семьдесят втором году в Англии сбежал бывший советский разведчик, предатель Олег Адольфович Лялин, с которым я имел несчастье учиться в 101-ой разведывательной школе. Собственного корреспондента "Известий" Леонида Колосова КГБ, естественно, срочно отзывает из Италии под предлогом, конечно же, его "личной безопасности". Но главный редактор Толкунов не бросает меня в беде. По возвращении в Москву назначили меня сначала специальным корреспондентом иностранного отдела "Известий", затем редактором отдела международной жизни воскресного приложения газеты "Неделя" и, наконец, даже заместителем главного редактора еженедельника. Дела шли неплохо, но выезд за рубеж, даже в социалистические страны, был наглухо закрыт. Особенно усердствовали по обеспечению моей безопасности двое коллег по бывшему Первому главному управлению КГБ. Они еще бродят по грешной земле, два пенсионера от разведки. Почему они мне так пакостили? Ей-Богу, не знаю. Из прирожденной подлости или от зависти, кто скажет?
И опять помог незабвенный Юрий Владимирович Андропов. Написал ему опальный подполковник отчаянное письмо, и повелел тогдашний председатель КГБ во всем разобраться. И разобрались. Сначала открыли ворота для служебных командировок в социалистические страны, потом в капиталистические. А в 1984 году уехал ваш покорный слуга "чистым" собственным корреспондентом "Известий" в Югославию почти на целых пять лет.
А потом, по возвращении, продолжал заниматься журналистикой вплоть до того момента, когда пришла идея засесть за мемуары. Впрочем, все, что я хотел рассказать о себе, я рассказал. Теперь, во второй части, напишу о некоторых своих коллегах.
Часть вторая
Глава 11
Не давайте руку хиромантке
Свое повествование я начну не в хронологическом порядке. Первым моим героем будет Конон Трофимович Молодый. Почему? Наверное, из эгоистических побуждений. Конон, как вы уже знаете, был моим другом и в добрые, и в недобрые времена. Поэтому было бы поистине странным, чтобы свидание с ним на этих страницах я оставил напоследок. Но это еще не все. И в его, и в моей жизни встретились две предсказательницы судеб: ему – великосветская хиромантка, мне – старая замызганная цыганка-гадалка. И что самое странное: обе оказались правы в предвидении наших судеб. У одного – в меньшей, у другого – в большей степени. Но тем не менее… И, наконец, я возвращаю долг Конону в виде тех публикаций, которые не осуществил, ибо не сумел проскочить сквозь цензурные сети дорогих коллег моих из пресс-бюро бывшего КГБ.
Итак, в самом начале книги я расстался с Кононом Молодым в стенах "благородного", как мне предвещала моя цыганка-гадалка, учебного заведения, коим был институт внешней торговли. Конон, уже будучи разведчиком и имевшим псевдоним "Бен", учился на своем юридическом факультете, готовясь, в принципе, к "нелегалке". Учился он легко и хорошо. Ребята и девчонки как-то сразу и единодушно признали в нем вожака. Во всяком случае, с первого по пятый курс был он бессменным секретарем партийного бюро своего факультета. Правда, столь высокий по институтским масштабам общественный пост не мешал Конону довольно часто и безбоязненно нарушать моральный кодекс коммуниста, что повергало меня в совершеннейшее изумление и, не скрою, придавало куража в разных амурных делах. С грустной улыбкой вспоминаю сегодня один случай, не единственный, разумеется, в нашей институтской эпопее.
Конон поймал меня в перерыве между лекциями.
– Ленька, как ты насчет баб?
– Нормально. А что, имеются предложения?
– Имеются. Понимаешь, моя родительница отбыла в отпуск. Хата свободна, и сегодня вечером ожидается визит трех юных дев, правда, замужних. А нас с приятелем Юрой только двое. Так вот, не возьмешь ли на себя третью?
– Хорошо. А что, можно без церемоний?
– Разумеется. Цели визита обговорены заранее. Им просто надоели их мужья и хочется острых ощущений.
Девы оказались не очень юными. Мне досталась дама с лошадиным лицом и ростом баскетболистки. Быстро выпив и закусив, Конон и Юра – тоже мой приятель с юридического факультета – забрали двух симпатичных дам и разошлись по комнатам. Я со своей несимпатичной остался в столовой. К нашим услугам был диван, но воспользоваться им так и не пришлось. То ли я не пришелся по вкусу "баскетболистке", то ли она не вызвала у меня необходимого вожделения. Во всяком случае, все отпущенное на любовные утехи время мы провели в нудной беседе об импрессионистах. "Баскетболистка" оказалась художницей. Проводив дам после любовных утех и "посошка", Конон с хитрой улыбкой посмотрел на меня:
– Ну как?
– Ничего не получилось, старина. Мы друг другу явно не подошли.
– Ишь, какой капризный у нас Ленечка! Ведь я же просил тебя выручить нас с Юрой. Мы тоже не ждали эту лахудру. Ее навязали Леля и Надя нам в нагрузку, а ты вот подвел…
– Да не смог я переступить через себя.
– Ну ладно, в другой раз переступишь. Если партия приказала – надо выполнять. Ты же член партии…
Конон, конечно, шутил. Впрочем, в другой раз получилось. И вообще, если партия прикажет… Но не надо впадать в крайности. Пьянки и блядки имели место, но основное время отнимала учеба. Такая была тогдашняя сталинская эпоха.
Я не буду рассказывать о пяти годах учебы в институте. Тянулись эти годы довольно долго… Но вот наконец государственные экзамены. Последний из них мы сдавали вместе, в один из июньских дней 1951 года. Большинство будущих молодых специалистов уже знали о том, куда поедут и где будут работать. Мне мой приятель сказал, что сам попросился на работу в один из приграничных с Китаем городов, где находился крупный таможенный пункт.
Счастливые и довольные, с дипломами в карманах возвращались мы с ним пешком домой. По дороге он вдруг предложил:
– Слушай, старина, выпьем напоследок по кружке пива?
– А что, давай.
Потом на перекрестке двух улиц мы расстались. "Я позвоню тебе через недельку", – сказал он, крепко пожимая мне руку.
Но ни через неделю, ни через две он так и не позвонил. Я отправился по профсоюзной путевке в подмосковный дом отдыха и, вернувшись, сам решил напомнить о себе. Трубку взяла его мать. Я сразу узнал ее по голосу.
– Это ты… А Конон уехал… Разве не знаешь? Да, да, уехал по распределению на работу в таможню два дня назад.
– А вы не знаете его адреса?
Она помедлила с ответом, потом тихо сказала: "Пока не знаю. Но просил тебе передать, что напишет сам, как только устроится".
Писем от Конона я так и не дождался. Что поделаешь? Мало ли какие причины бывают у людей, чтобы не писать писем…
Только однажды пришлось вспомнить о моем стародавнем друге. Как-то встретил в компании своего сокурсника, и он, отведя меня в уголок, таинственным шепотом поведал одну историю.
– Ты знаешь, я был недавно в командировке за границей и на парижском Бурже, где делал пересадку, вдруг вижу, стоит в окружении нескольких иностранцев знаешь кто? – и он назвал имя нашего приятеля.
– Да ты что! – заинтересовался я. – Неужели он? Ну и что, что дальше?
– А дальше все было очень удивительно, если не сказать невероятно. Я к нему, значит, с распростертыми объятиями. "Здравствуй, – говорю по-русски, – дорогой Конон, как ты сюда попал?" А он смотрит какими-то потусторонними глазами, как на доисторическое ископаемое. Я оторопел. Спрашиваю, заикаясь, по-английски: "Простите, сэр, вы разве не Конон Молодый?" А он опять же на чистейшем английском: "Нет. Вы, вероятно, обознались".
Я хотел его еще раз переспросить, а он вдруг тихо на чистейшем русском прошипел: "Катись ты к е….й матери, кретин…"
– А ты?
– Покатился к этой самой матери…
– А может, ты все-таки обознался?
– А черт его знает! Если в мире две как капли воды похожие одна на другую физиономии и дважды встречаются совершенно одинаковые голоса, тогда я обознался. Только зачем он тогда матерился?
Честно говоря, и у меня в душу закралось сомнение. Действительно, зачем же материться? И потом вспомнил я, что слово "кретин" было любимым у Конона…
В один из январских дней 1961 года, уже работая под "крышей" в редакции "Известий", я просматривал итальянские газеты. На первой полосе "Мессаджеро" натолкнулся на сенсационный заголовок: "В Лондоне арестован советский разведчик Гордон Лонсдейл". Была помещена и фотография этого человека. Что ж, сомнений уже не осталось никаких – на меня глядели грустные глаза институтского товарища. Сразу же вспомнился рассказ о случае на аэродроме. Значит, это был действительно Конон.
А еще через несколько лет он стоял в дверях своей московской квартиры на площади Восстания и улыбался. Постаревший, погрузневший, ставший совсем седым, мой товарищ, старый друг, к которому я приехал брать интервью. Мы как-то привыкли считать, что люди этой опасной, требующей большого мужества и прочих редчайших качеств профессии должны во всем быть необыкновенными и "из другого теста". И в моем сознании в первые минуты тогдашней встречи не укладывалось, что он – Лонсдейл. И все-таки это было именно так. Передо мной стоял всамделишный разведчик-нелегал. Когда председатель английского суда объявил приговор – 25 лет одиночного заключения, – Лонсдейл мысленно приплюсовал эти двадцать пять к своим годам. Выходило, что из тюрьмы он мог освободиться, когда бы ему стукнуло далеко за шестьдесят. Но он верил, что фортуна не повернется к нему задом. Так и случилось. Англичане согласились обменять советского разведчика Лонсдейла на английского разведчика Гревилла Винна, который был арестован в Советском Союзе. Иногда труд разведчиков сравнивают с трудом актеров. По-моему, это не очень точное сравнение. Разведчик – актер весьма специфический. Такой актер, перед которым никогда не закрывается занавес, и кто, как правило, не слышит аплодисментов и не получает букетов цветов с восторженными записочками от поклонниц. Кстати, известность к разведчику приходит, как правило, в сугубо пенсионном возрасте.
Мы долго сидели в тот вечер с моим старым институтским товарищем. Интервью, конечно, не получилось. Какое там, к черту, интервью. Мы просто сидели и разговаривали. Я его спросил, действительно ли имел место тот случай на аэродроме.
– Да, – ответил Лонсдейл, – был такой случай. Прет на меня бывший однокурсник, как орясина, вижу, хочет обласкать и облобызать. Конечно, он не виноват. А мне что делать? Пришлось обматерить. На войне как на войне… Что касается интервью, то ты пока не спеши, а помоги мне устроить просмотр одного кинофильма. "Мертвый сезон" называется. Его только что отсняли, а на широкий экран пускать чего-то не решаются. Поэтому, если можешь, посодействуй в организации закрытого просмотра в вашем кинозале хотя бы для моих родственников и знакомых. А то ведь может случиться так, что никто не увидит…
– А что это за фильм?
– Да, в общем, обо мне. И о моих коллегах. В главной роли Банионис. Очень на меня похож. Вернее, я на него…
Работал в "Известиях" замечательный человек – заместитель главного редактора Григорий Максимович Ошеверов, и было у него по Москве превеликое множенство друзей и приятелей во всех почти ведомствах – больших и малых. Организовал он просмотр кинофильма "Мертвый сезон" для узкого круга журналистов, родственников и друзей Конона Молодого, а с него я взял слово, что первое эксклюзивное газетное интервью появится только на известинских полосах. Пока в небольшом редакционном зале крутили кино, мы сидели сначала в кабинете Григория Максимовича, затем в кабинете его "лучшего друга" – директора еще не реставрированного тогда ресторана "Баку" на улице Горького и, наконец, дома у Ошеверовых. "Тала, – позвонил он жене из ресторана где-то около трех часов ночи, – не ругайся. Я тебе привезу такого замечательного человека, которого ты даже во сне не видела".
Мы просидели до шести часов утра.
– Конон, – торжественно заявил Григорий Максимович, – я освобождаю Колосова на три дня от работы в редакции, а вы расскажите ему несколько обыкновенных новелл из вашей необыкновенной жизни. Пусть их будет, скажем, пять. Договорились?
– Договорились, – Молодый обаятельно улыбнулся. – Только я боюсь, что у вас ничего не получится с интервью.
– Почему?
– Не все со мной так просто. Вот даже фильм, который основан, в общем-то, больше на художественном вымысле, и тот притормозили…
– Фильм – может быть. А интервью не притормозят. Кстати, в вашем ведомстве у меня много хороших друзей.
Притормозили. И надолго. На целых двадцать лет. Вежливый начальник в штатском сказал лично мне, как автору, возвращая гранки очерков: "Не пойдет. Не такое сейчас время, чтобы писать о советских разведчиках – нелегалах, тем более провалившихся. Публикуйте о наших героях до 1945-го… А гранки лучше уничтожить".
Нет, я их сохранил. Как память о товарище и замечательном советском разведчике-нелегале Кононе Молодом. И вы их прочитаете в том виде, как они были принесены с машинки и собственноручно им выправлены. Но сначала – несколько абзацев о Кононе из его, так сказать, биографии. То, что мы слышали вместе с Григорием Максимовичем во время того незабываемого бдения.