Маевский в это время думал о другом. Довольно мучиться, страдать, переживать: одними мыслями Родине не поможешь. Пока нет возможности бежать, нужно создать группу из надежных товарищей и заняться вредительством. Уничтожать все, что возможно. Услышав заключительные
слова Николая, Леонид неожиданно повернулся, в упор посмотрел на Солдатова и, тяжело вздохнув, тихо сказал: - Николай Алексеевич! Кто пожалеет тебя? Я - никогда! Малодушных не люблю! Нужно жить Николай, и работать так, чтобы вернуться на Родину с чистыми глазами.
- Как именно? - спросил Николай.
- Работать так, чтобы ключи в шестерню попадали неслучайно …
У них не только ключ, - перебил его Солдатов, - голова может попасть в машину. Они не разбирают, что где кладут. Бросят в одном месте, а ищут в другом. Жаль, что ключи не съедобные, а то, наверняка, в пропаже обвиняли бы русских.
Леонид остался доволен, что Николай его не понял, вспомнив поведение Солдатова в последнее время.
Громов уже проснулся; и размышляя о случившемся, отчетливо представил себе, как Леонид бросает ключ, убедился, что авария дело его рук, потом ясно вспомнил и другой случай.
В Янискоски монтировали турбину. Шлюз закрыт. Внизу, на реке, финны углубляют русло…
Вдруг они с криком бросились врассыпную: вода потоком хлынула на них, и за ночь все покрылось льдом. Целую неделю пришлось скалывать его, чтобы очистить русло реки. Вся предыдущая работа сошла на нет. Ему тогда показалось, что около шлюза был Леонид, и он подумал, что это работа его, но Громов застав Леонида у костра, как всегда, мирно беседующего с Какко Олави. На лице не было тени испуга или волнения, которые могли бы вызвать подозрение, и Громов решил тогда, что ошибся.
Размышления Громова прервал Леонид.
- Пора собираться домой, - сказал он, - светает. Опоздаем к построению, получим взбучку от Иванова.
Мысль о вредительстве у Громова зародилась неожиданно. Привести ее в исполнение он колебался, все медлил, ища удобного случая вызвать Леонида на откровенный разговор. И думал об этом весь день.
Вечером подвернулся удобный момент, и Громов заговорил, но Леонид только улыбнулся и, наконец, делая вид, что не понимает, махнул рукой и стал собираться на работу. Помпа не работает в течение ночи. Вода поднимается. Пленные ведрами передавая, их друг другу, откачивают ее из водохранилища. Она не убывает. Люди, обледенелые, обмороженные валятся от усталости.
Снова вода, вода… Когда будет конец! Есть ли предел человеческим страданиям в плену! Мастер как угорелый носится из стороны в сторону, ища специалиста, чтобы исправить ее.
Солдатов и Иванов с мастером подошли к Леониду. Николай ругался, а Иванов переводил мастеру:
- Пойми Иванов, я кузнец, сковать деталь, даже приклепать голову на другой бок кому-либо могу, но что могу поделать с проклятыми насосами … Пожарником не был!
Слова Солдатова о голове Иванов принял на свой счет и сердито произнес: - Я тебе самому сверну голову на другой бок. Солдатов сделал гримасу, криво улыбнувшись, злобно плюнул, отвернулся в сторону и заметил Леонида.
- Эй, морские силы, выручайте! Они не могут понять, что пожарник и кузнец - разные специальности.
Мастер показал пальцем на Леонида и спросил Иванова, о чем говорит кузнец с этим оборванцем. Внимательно выслушав переводчика, он распорядился вместо Леонида поставить другого, а его забрать с собой.
Когда они скрылись в темноте, Громов подумал: "Он избавился от мучительной работы". И в туже минуту получил оплеуху от Иванова и принялся за работу.
Солдатов на ходу объяснил Маевскому, что мотопомпа, которая откачивает воду, скапливающуюся у плотины, вышла из строя. Две другие малой мощности не успевают откачивать.
Подошли к будке, построенной на льду, и поднялись по лестнице. Леонид впервые увидел картину громадного строительства. Он здесь не был раньше и определил, что судьба плотины зависит от машины, которую он пришел ремонтировать. Скапливающаяся вода может хлынуть через верх, и строительство затянется на долгое время. В лучшем случае, если вода замерзнет, разлившись по всем закоулкам, лед можно скалывать. Вопрос был в том, смогут ли выдержать напор воды верхние надстройки, где еще не успел взяться бетон, а местами не связана арматура. Позднее Леонид убедился в бессилии воды уничтожить плотину, но сейчас, казалось, есть возможность помешать планомерному строительству.
Всего было три водооткачивающих мотопомпы: две на плотине, третья, самая мощная, пристроена прямо на льду возле плотины с северной стороны.
На верху плотины спешно строилась опалубка, и пленный русский слесарь - арматурщик Гурьев оскорбительными словами кричал на финнов; его резкий голос доносился до Маевского.
- Эй, вы, веселые нищие, пошевеливайтесь! Корвики (кофе- суррогат) сегодня нет! Учитесь работать у славян!
- В другое время за грубое обращение, - сказал Солдатов, осматривая мотопомпу, - его спустили бы вниз головой с плотины.
- Это было бы законным явлением! - воскликнул Леонид.
- Да, но сейчас старший мастер не жалеет кулаков, подгоняя ленивых финнов.
- Чувствуя поддержку мастера, Гурьев вымещает всю накопившуюся злобу на рабочих, не подумав о последствиях, - хорош, пока нужен!
- В этом ты прав Леонид, а каково твое мнение о машине?
Леонид бросил взор на машину и покачал головой.
- Не поднимается рука Николай. Отремонтировать пустяк, но у меня есть убеждение - не приносить пользу врагу. Путь меня расстреляют - я не хочу, чтобы мой труд явился вкладом в работу, которая принесет вред моей Родине. Наоборот - могу!
- О том, что будет польза для врага, - это факт, но ты обеспечишь свое положение и спасешь товарищей от напрасной и трудной работы носить воду ведрами, а потом, все равно не ты, так другой отремонтирует. Была бы шея - хомут найдется! Не будет этой работы, русских пошлют на другую, не легче, чем воду таскать. - Леонид вышел из будки, не сказав ни слова.
- Смотри, тебе жить! - сказал Солдатов и направился к тем двум насосам, которые, еще стуча моторами, медленно откачивали воду. Леонид таскал воду и все время думал, как ему поступить. Наконец, убедившись еще раз, что вода не может принести большого вреда постройке, бросил ведра в сторону и, не обращая внимания на протест финна, пошел в кабинет старшего мастера.
- Я отремонтирую машину и пущу вход, если разрешите военнопленным взять выброшенный картофель. Мне будет помогать финн и делать то, что я скажу. Мастер переспросил, о каком картофеле идет речь.
- Неделю тому назад, - пояснил переводчик Иванов, - за бараком из столовой выбросили машину порченого картофеля, и русские (он не причислял себя к ним), возвращаясь с работы, набрасываются на него и на ходу набирают в карманы.
Иванов скрыл, что за найденный картофель, русскому при входе в барак, если он не успел съесть его мерзлым, выбивали зубы. Мастер дал согласие, предупредив охрану.
- Да и к лучшему: русские уберут лишнюю грязь! - смеялся он, когда остался наедине с начальником лагеря.
Утром пленные возвращались с работы и набирали попутно картофель. Приготовили завтрак. В бараке было шумно. Военнопленные спорили из-за печи и посуды: каждому хотелось сварить быстрее. Громов ожидал Леонида. Его задержали на работе. Громов поставил котелок на печь, чтобы не остыл картофель, собирался прилечь отдохнуть. Растворилась дверь барака, и на пороге показался Леонид.
Михаил не узнал его. Шуба и валенки придали ему другой вид; с любопытством разглядывали пленные Леонида. Как не завидовать: у многих от солдатских шинелей остались одни клочья. Леонид поймал на себе десяток завистливых глаз…
Есть отказался. Бросил пачку сигарет и буханку хлеба на стол, разделся и лег на нары, но тотчас приподнялся, сел на край и пристально глядел, как руки пленных потянулись за сигаретами. По мере того, как руки приближались к сигаретам, лицо Леонида меняло выражение и становилось угрюмее. Неожиданно он закричал и спрыгнул с нар, схватил сигареты и бросил в печь. В это время Леонид был похож на финна, который вырывал у него окурки и бросал в костер. Пленные с сожалением смотрели в печь и на стол, где только что лежала пачка заветных сигарет.
- Лешка-моряк продал совесть за пачку сигарет. Слышите! - крикнул он - Я не хочу, чтобы вы курили. Лучше, как нищему, выпрашивать окурки, чем курить "преподнесенные" за услугу.
Он лег на нары и заплакал. Солдатов сочувственно смотрел на него. Он впервые увидел, как человек, выдержавший пытки без единого крика и слез, плачет без всякой на то причины; по крайней мере, так казалось Солдатову. Пленные по-разному объяснили его поведение. Многим приходилось сталкиваться с таким явлением, когда люди, помогая финнам, получали за услугу кусок хлеба или табак, не испытывая ни малейшего угрызения совести. Поэтому мучения его были непонятны для некоторых, а уничтожение сигарет казалось странным. По их мнению, он оказался счастливее всех. Только Иван Григорьев, хорошо зная характер Леонида, понимал происходившую в его душе борьбу, его мысли. Всхлипывая, Леонид вздрагивал всем телом.
Маевский, уткнувшись в голые нары (постельного белья не полагалось), сотни раз передумал случившееся. Он согласился отремонтировать помпу затем, чтобы получить доступ к откачивающим воду машинам. Но когда пришел в барак, ему показалось, что пленные смотрят на него с насмешкой и презрением. В душу вкралось сомнение: он поступил неправильно.
"Ничего, когда строительство зальется водой, а плотина покроется сплошным льдом, тогда они узнают мои настоящие цели", - успокаивал он себя.
- А если план сорвется, тогда что подумают обо мне … На меня будут показывать пальцем и упрекать! - говорил он.
Душевные противоречия, расшатанные нервы, отсутствие поддержки со стороны, вызвали большие сомнения в правильности действий.
Утром шли на работу. Громов обратил внимание на Маевского. Он как-то сразу осунулся, под глазами появились синие мешки, сгорбился, постарел.
"Трудный путь в плену медленно истощил его силы!" - заключил про себя Громов. Не стало больше веселого, всегда улыбающегося матроса. Волоча ноги, сутулясь, он избегал смотреть в глаза своим друзьям. Молча, без пререканий, и с охотой пошел на свою новую работу.
- Я вижу как на моих глазах портятся лучшие люди, - говорил Рогов - И Лешка не выдержал, покатился … покатился по наклонной плоскости - в пропасть: на него я надеялся как на каменную гору.
"- Упреки начинаются", - подумал Маевский, заметив, как Рогов презрительно плюнул в его сторону.
16. Он должен жить!
После разлуки с друзьями, Шаров затосковал и чувствовал себя растерянным и затерявшемся в аду человеческих мучений. Канава забрала последние силы. Один за другим умирали товарищи, и каждый раз Мецала, провожал покойника до могилы, сочувственно глядел, разводил руками, чувствуя свое бессилие помочь военнопленным. К новому году Шаров ослаб и не мог двигаться, ползал, и со дня на день ожидал голодной смерти. Чем ближе была смерть, так казалось ему, тем сильнее хотелось жить, бороться за свое будущее, вырваться на родину. И он не впадал в отчаяние, продолжал цепляться за жизнь.
Не лучше дело обстояло у тех, кто ходил на работу. Силы постепенно таяли, а мороз подгонял в работе. Осенью военнопленные варили траву и мох; выпавший снег забрал у них последнюю надежду на спасение, а конца войны не было видно.
Михаил шел к своему приятелю и почувствовал необычайную слабость в теле. И, когда ему ответили, что Иван ушел зарабатывать 50 грамм хлеба, он не пошел обратно, а прилег на его место.
Тульский вернулся с работы вечером. Щеки Ивана были обморожены, но он, не обращая внимания, быстро разделся и побежал в столовую получать дополнительное питание. Вернувшись, заметил Шарова.
- Так вот, Михаил, какие дела! За пятьдесят граммов хлеба в выходной день нанимают пилить дрова! Дешево платят финны, но ничего не поделаешь!
Тульский открыл крышку котелка, разломил кусок хлеба пополам и предложил Михаилу.
- Спасибо, Иван, - сказал Шаров, - ешь сам. - Я на работу не ходил.
- Не дури, Михаил, бери и ешь! Предлагает тебе не кто-нибудь, а друг!
"- Я поступил так же бы, как Иван", - подумал Шаров, но, вспомнив, каких трудов стоило Тульскому дополнительное питание, отказался.
Как ни уговаривал Тульский Шарова, Михаил хлеба не взял. При виде хлеба разгорался аппетит, и Михаил чувствовал, промедли минуту, он поддастся соблазну взять у товарища последнюю крошку.
- Иван, я ухожу из жизни, - начал Шаров, - и то, что не смог сделать - остается на твоей совести. Работа в проклятой канаве подходит к концу. Несомненно, вас переведут на завод. Вы должны приложить все силы, чтобы помешать нормальной его работе. Для этой цели у меня была создана группа. Сейчас в ней не осталось почти никого. Одних увезли полуживыми на юг, другие - умерли, третьи - на очереди. Если мне не изменяет память, нормально чувствует себя только Яшка Филин…
Но это не беда, все военнопленные пойдут за нами, их нужно только возглавить. Тот, кто переживет этот кошмар, никогда больше не пойдет на удочку Максимовых и Васильевых(Пановых и Барановых)… Вот все, что я тебе хотел сказать Иван! Да, чуть не забыл, я не отомстил за своего друга Леонида Маевского, расстрелянного палачами.
Иван помог дойти Шарову до своего места и вышел из барака. Нигде ни звука; только на небе играли зарницы северного сияния. Безмолвие царило вокруг.
- Я клянусь … Клянусь тебе, Михаил! Вам, товарищи, кто без всякой почести похоронен врагами! Вам, товарищи, сражающиеся на фронте за свою родину! Шаров будет жить для родины. - Я не дам погибнуть ему!
Тульский был полон решимости принять все меры к спасению товарища… Мозг его лихорадочно работал. Когда он выходил из барака, у него не было другой мысли, как украсть хлеб из столовой военнопленных, взломах для этого замок, но заметив пленных, рывшихся в помойной яме, хотя там нечего было взять, от их пищи не существовало отбросов, Тульский передумал: - А они тоже хотят есть! Украсть хлеб для одного и оставить голодными многих! Нет, так дело не пойдет!
И перед ним встала трудная задача, но Иван не думал отступать, когда дело коснулось жизни его друга.
- Если обратиться к переводчику Пуранковскому? - и Тульский ухватился за эту мысль. - Но это значит - балтийский матрос будет унижаться перед финном, просить кусок хлеба… Шаров должен жить - я не для себя! Нет! Просить нельзя! Требовать! А если он не поймет меня и примет за унижение … Тогда … Тогда я убью его! И пусть мою порцию отдадут Шарову.
Тульский решительно подошел к воротам и крикнул часовому:
- Позовите финского переводчика!
Владимир сидел у начальника, когда ему сказали, что его не просит, а требует военнопленный. Накинув шинель на плечи, Пуранковский пошел в зону. Немного погодя, пришел и Мецала.
- Переводчик, вы - русский? - спросил Иван.
- Да! - ответил Владимир.
- В бараке умирает военнопленный! Если у вас сохранилась хоть капля русской крови, вы спасете его от голодной смерти! - Голос Ивана был тверд, и Пуранковский понял, что стоявший перед ним со сжатыми кулаками скуластый и некрасивый пленный не просит, а требует спасти жизнь здорового человека, попавшего в беду, а беда была у всех одна - голод.
- Кто он? - спросил Пуранковский.
- Русский! - все также твердо ответил Иван.
- Коммунист? - переспросил Пуранковский и задумался.
Мецала все время спрашивал переводчика, о чем говорит военнопленный.
- Я доложу начальнику. Они примет меры.
- Я ожидал, что у вас не хватит смелости спасти коммуниста, хотя вы и заигрываете с военнопленными, делаете вид, что сочувствуете им.
Владимир почувствовал, как его лицо загорелось от стыда и подумал:
"Хорошо, что на улице темно, и военнопленный не заметил, что я покраснел".
- Если вы не можете спасти человека, - продолжал Иван, - тогда убейте меня: вам не привыкать! Мою пайку отдайте ему. Я коммунист! Иван стукнул себя в грудь. - Я коммунист!
Владимир перевел начальнику, что русский просит его убить, чтобы спасти товарища, умолчав, что он коммунист.
- Ой, сатана! Сатана! - крикнул Мецала и поспешил в барак.
Шаров, сидя на нарах, закрыл глаза. В его памяти стоял маленький кусочек хлеба, который не хотел взять он у товарища. Михаил хотел отогнать неприятную мысль, но хлеб в его воображении вырастал из маленького куска в большую гору, и он кричал: - Кушайте, друзья! Хватит для всех! Кушайте! - И он разбросал по сторонам крошки от пятидесяти граммов хлеба Тульского, которые Иван положил ему в руку. Когда ничего не осталось, Михаил начал шарить руками по нарам.
- Вот здесь лежал хлеб! Где он? Ах, забыл, что я раздал его вам, товарищи! Но здесь еще есть, - и он лез в угол, ощупывая нары. Рука его натолкнулась на газету, и Михаил изорвал ее в клочья, и, сделав "козью ножку" брал в рот, зажигал спичку. Бумага горела пламенем; и когда огонь жег губы, сознание возвращалось к нему. Затем снова в бреду кричал: - Кто желает курить - подходи!
Бийская - первый сорт!
Он не слышал, как рядом ругался Мецала, предлагая через переводчика прекратить жечь бумагу.
- Русский, - кричал Владимир, - перестань жечь бумагу: пожар наделаешь! - И осветил фонарем лицо военнопленного. Лучи ослепили глаза Михаила. Он закрыл руками лицо.
- Это тот самый военнопленный, чей разговор я подслушал ночью, - подумал Владимир, и ему мгновенно вспомнились слова: "Вот это настоящие русские. Но что сделал я, русский, чтобы помочь ему", - шептал Пуранковский. И слезы появились на глазах.
- А еще думал вернуться в Россию!"
Пуранковскому хотелось, чтобы военнопленный непременно жил, но каким образом вылечить его, он не знал и обратился к начальнику с просьбой, что военнопленный должен жить.
- Переводчик, позовите сержанта Эдриксона, - приказал Мецала. Владимир побежал выполнять приказание.
- Этот военнопленный должен жить, - сказал Мецала Эндриксону, показывая пальцем на Михаила. - Должен жить!
Сержант надел очки и посмотрел в сторону, куда показывал начальник и развел руками.
- Не могу, - сказал он, - Каким образом я смогу помочь ему?
- Предсмертная агония… Ежедневное явление…
- Что? Не можешь! - спросил Мецала и подступил к сержанту вплотную. Эндриксон попятился назад и в темноте наткнулся на спящих. Сержант был близорук и не видел лица начальника, но по интонации понял, что Мецала недоволен ответом. Эндриксон хорошо знал характер начальника и вновь возразить побоялся, а поспешил ответить: - Слушаюсь, господин начальник!
- И в то же время подумал: "Работа Пуранковского. Будет время, я разделаюсь с тобой". Для него была безразлична судьба русского, из-за которого его побеспокоили, но он знал, что Мецала не любил повторять приказание, поэтому надо принимать какие-то меры. И он разбудил санитара. Санитар осмотрел военнопленного, почесал за ухом, зевнул и сказал: - Моя миссия закончена - пойду спать. Если хотите, чтобы русский жил, выпишите диетпитание!
- Военнопленному Шарову дополнительное питание из солдатского пайка на две недели, - сказал Эндриксон кладовщику.
- Что? - спросил он.
- Дополнительное питание, - повторил сержант.
- Не могу!
- Иди, передай Мецале, что ты не можешь! - сказал Эндриксон и вышел.
Кладовщик выбежал за сержантом в одном белье.