"Я хотел любить весь мир" – да-да! Именно так, как Печорин, я выучился этот мир ненавидеть. Но ненависть не приносит облегчения, вот беда. А потом… Я один из тех, кто всегда чего-то ждет и на что-то надеется. Только, увы, не на себя! А чего ждать? Ведь я точно знаю, что никому не интересен, что и при жизни никто меня не замечает, а после смерти и вовсе не вспомнят. Нет, не вспомнят, хоть ты колесом пред ними пройдись! Некоторые уроды думают, что вот, дескать, при жизни не любят, а вот как помру я – плакать начнут, цветов натащат, улицу, на которой жил, в честь меня назовут… Ах, дебилы. Да нет же, нет – никто никому в этой жизни не нужен! Кроме нужных людей и подхалимов; их-то как раз и ценят. Людям нравится, когда пред ними унижаются, когда можно сказать – он еще гаже, чем я! Так ведь? А я не похож на таких людей… Может, я не человек?
Весь ужас моего положения в том, что не могу с собой ничего поделать – будто инвалид какой-то. При здоровом теле и в здравом уме… Другой уж давно нашел бы себе занятие, деньги б зарабатывал, мотоцикл купил или машину подержанную, девку завел себе для "поддержания сексуального здоровья", а я вот… Лежу и книжки почитываю. Простые люди, не забивающие себе голову такими мыслями, – самые счастливые люди, я уверен! Хотя и с животным уклоном, но счастливые люди. Поработали, заработали, потратили, купили, детей наплодили – вот жизнь! У меня уж человек десять одноклассников окольцевались, нашли "спутниц по жизни", сукины дети. Все теперь спрашивают, когда мой черед? А я смеюсь, им, соплякам, и невдомек, что я совсем не такой, что меня от их жизни тошнит, блевать тянет. Быть таким, как они, и вовсе не быть – для меня одинаково. Но если я не человек, то кто тогда?! Ведь не ангел же, с земли воспаривший? Нет же. Но и не бес – точно знаю… Потому что всегда искренне желал людям добра, непонятно почему. Делал добро сам, от лени, но делал!
Может, Господь нарочно в мир таких, как я, запускает – чтобы людям веселее жилось на свете. Впрочем, не знаю… насчет веры-то у меня большие сомнения, если честно. Нас ведь по-другому воспитывали. "К добру и злу постыдно равнодушны…" – это обо мне и моих сверстниках, что уж говорить. И это не рисовка, это правда – такая же горькая, как водка. Если кто эту исповедь прочтет, то непременно скажет: "Ну и самолюбие у этого сукиного сына, ну и претензия!". Непременно в этих словах скажет, чтоб обидней задеть. У нас ведь любят выражаться, других задевая… Но мне плевать, для себя пишу. Тьфу, кажется, повторяюсь! Главное – высказаться, душу отвести. Вот Плутарх или Светоний тоже писали о Цезаре там или Помпее, об истории человеческой, и я пишу. О себе, правда. Ну, а что поделать…
Я вообще ничего скрывать не буду, все опишу – даже те гнусности, что в моей жизни были, те поступки, за которые и теперь… Да что там! А людишки-то обычно, совершив гнусность, либо замалчивают ее, либо норовят приукрасить до добродетели. А мне совесть не позволяет такое сделать, или нет – не совесть, что-то другое. Привычка что ли, гордость, презрение? Точно не скажу… Вот и рассвет на улице – в сентябре рано светает, лучше декабрь. Надо быстрей спать, в восемь – на занятия, лучше не опаздывать. Отложу на потом.
...
МИАЗМЫ:
1. Если возле тебя нет близких людей, ужаснись!
2. Кто бы ты ни был, ты – художник, ибо ты творишь себя!
3. Верь только себе, больше-то все равно некому!
Откровение 2
Как мое детство прошло в серых пустых буднях, так и моя юность в Билибинске складывалась не вполне удачно. И здесь я не нашел себе ни друзей, ни подруг, ни одного близкого человека… Преподаватели в вузе мне быстро надоели: только двое из них по-настоящему знали свой предмет, остальные вполне могли бы работать в другом месте – на стройке, в какой-нибудь нехитрой конторе или, в лучшем случае, в школе. Университет был относительно недавно открыт, и преподавателей собрали, как любит говорить наш декан Яков Васильич Титоренко, "с миру по нитке" и чуть ли не с улицы. Они читали нам скучные лекции, списанные ими из скучных серых книг, и с важным видом рассуждали о вещах, в которых ровным счетом ничего не понимали. Особенно вредными поначалу были две бабенки – тощая и противная Авдотья Николаевна Крысикова, сорокалетняя незамужняя дама, вела у нас "Историю религий", и Ирина Семеновна (фамилию забыл), тоже незамужняя, с толстой задницей и круглым прыщеватым лицом, вела на первом курсе практики по "Истории Партии". Обе ни черта в своем деле не смыслили, но апломбом отличались необычайным, особенно Иришка зверствовала: завалила на первом зачете чуть ли не полгруппы. Их я смог вытерпеть только полгода, потом стал прогуливать и кое-как сдал Крысиковой экзамен летом.
О декане у нас всегда говорили, что он "берет и берет хорошо!", и некоторые мои бестолковые сокурсники не скрывали, что поступили сюда благодаря именно этому обстоятельству. Как преподаватель он тоже был бездарен, но любил порассуждать об русской истории в общем; иногда получалось довольно забавно… Хорош, пожалуй, был лишь специалист по зарубежной истории Борис Наумович Епштейн, его чудные лекции заставляли на время позабыть об убогой обстановке нашего "университета", располагавшегося в бывшем здании школы, серой обстановке общаги, где я жил, и тупомордых моих сокурсниках, не смысливших ничего ни в истории, ни в жизни. Другой толковый преподаватель Юрий Гаврилович Бирюков вел у нас философию, он был моложе других преподов и казался таким жизнерадостным, что поневоле заинтересовывал студентов, а более всего – студенток. С одной девицей с 3-го курса у него, как говорили "знающие", были чересчур серьезные отношения, но так это было или нет, мне теперь уже трудно судить, да и незачем. Философия меня интересовала и до поступления, а тут – тем более. Я стал писать курсовую у Бирюкова, но он, мне так показалось, отнесся к моему энтузиазму с какой-то ленцой и не торопился восхищаться моими научными изысканиями.
На втором курсе наши отношения и вовсе разладились, по причине… Да ну – наплевать на это! В общем, Бирюков в итоге тоже оказался порядочной скотиной, как это ни печально сознавать. О сокурсниках моих и сокурсницах ничего хорошего я сказать не могу; это сборище на редкость примитивных и некомпетентных людишек. Парни были в основном после армии, где они успешно научились жрать водку и получать на орехи от старших по званию. Их разговоры о прошлой жизни были настолько тупы и неинтересны, что я скоро стал избегать их общества, что они, конечно же, заметили. Было несколько мальчишек, как и я, после школы и почти все "местные" – но никто из них не стал моим другом… Почему? Трудно сказать однозначно; может, я был этому главной причиной, может, они не желали сходиться с парнишкой из шахтерского городка-спутника. Были, впрочем, и девушки: штучек двадцать или двадцать пять, ничуть не меньше, но о них говорить не буду – скучно и противно! Все эти люди были, за редким исключением, заурядными серыми созданиями, некоторые же – отъявленными прошмондами. Меня они почти не воспринимали, и я платил им той же монетой.
Полгода я еще пытался сойтись с ними, участвовал в дружеских пирушках и каких-то самодельных театральных постановках нашей старосты Лины Наумовой, считавшей себя чуть ли не Чеховым в юбке… Она мне просто нравилась тогда, что врать-то, в своей серой блузке, синей короткой юбчонке и с неизменной сигаретой в левой руке. Лина поступала в Москву, в Щукинское, не прошла по конкурсу и очутилась здесь. Она была в меру умна, иронична, довольно мила и ужасно расчетлива… Я не был героем ее романа, она мне сразу дала это почувствовать. Я сходил на пару репетиций, но не преуспел и здесь… Потом все это – и пьянки, и спектакли, и глупая холодность Линки – мне надоело (лучше сказать – обрыдло!) и я тихо отошел в сторону. Знаете, лучше всегда постоять в стороне, если ты еще не уверен, что попал, куда надо.
Еще у меня завязались было отношения с Витей Кафтановым, тоже историком из другой группы, мы сошлись с ним на почве презрения к другим убогим сокурсникам и на увлечении Достоевским и Ницше. Витек этот был местный, пользовался дома относительной свободой и был не дурак развлечься… Мы за пару месяцев знакомства обошли с ним едва ли не все известные ему в городе "злачные места", пару раз "зависли" в пединститутской общаге, где у него были друзья, и один раз едва не "сняли" двух симпатичных девчушек на остановке у Теплоинститута часов в 12 ночи. Вести было куда, но в последний момент девицы чего-то испугались и не поехали с нами… А потом… потом Витек подло слинял в армию на два года, и я остался совсем один. Через месяц получил от него пару писем, кажется, ответил на одно. На этом наша дружба и кончилась.
Книги я читал всегда в большом количестве, но здесь несколько охладел к ним. Ведь я мог бы читать и в родном поселке, никуда из него не выезжая. Поэтому через полгода единственным моим развлечением стали кинотеатры, тут их пруд пруди… Я покупал билеты на три разных сеанса в трех кинотеатрах, и мой день был занят! Билеты тогда стоили недорого; денег, которые мне давали на жизнь родители плюс стипендия, мне вполне хватало. Перескакивая из одного театра в другой, я переставал замечать течение времени. Жизнь моя протекала от одного фильма до другого… Это я особо хотел бы подчеркнуть! Я был всеяден и смотрел все подряд: детективы, Феллини, мелодрамы, Пазолини, боевики, Тарковский, ужастики, Бергман, а еще какая-то перестроечная бредятина с банальными сюжетами и актеришками, продувными бестиями с мелкими чертами плоских лиц. В стране гремела перестройка, стали появляться и "эротические" фильмы, которые потихоньку показывали в заштатных кинотеатрах при огромном стечении молодого поколения. Фильмы все были разные, больше мне импонировал Феллини и Тарковский, эти ленты я мог смотреть по нескольку раз. Я смотрел их в невероятном количестве, я жил их сюжетами… Переходя из одного здания в другое, я воображал себя героями этих фильмов, я подражал этим героям, я домысливал сюжеты и менял концовки фильмов. Вся моя жизнь быстро превратилась в одно сплошное яркое кино. А после всего этого наступала такая скука, что я готов был… впрочем, нет, тогда еще нет.
Суть моей жизни вне фильмов – лежание на кровати в моей комнате. Я приходил с занятий, бросал учебники и конспекты на стул, быстро обедал, если не успевал поесть в столовой, и валился на кровать. Я мог лежать три, четыре, шесть часов не вставая. Иногда меня начинало тошнить от лежания, я вставал, делал зарядку и опять валился на кровать. Я читал или делал вид, что читаю, я грезил с открытыми глазами, я слушал жизнь за стеной своей комнаты… С соседом мне повезло, Сашок, хотя и был не местный, по большей части жил у какой-то бабы на Северке, но на всякий случай сохранял за собой место в общаге. Был он довольно примитивный и скучный субъект, учился на курс старше меня и был тремя годами старше. Мы так редко виделись с ним, что, встретив как-то Сашку в университете, я прошел мимо, просто не заметив его. Он, впрочем, не страдал особой чувствительностью…
Таким образом, лежать мне мешали только фильмы и занятия в вузе, но в воскресенье не было и их. Домой я ездил каждую неделю только в первые полгода, потом стал бывать там раз в две недели, а с середины второго курса и вовсе – раз в два-три месяца, по необходимости. Родители мои – милые люди, но ужасно ограниченные; их жужжание и расспросы так меня доставали, что… Однако, я отвлекся. Выспавшись за день, ночью я, естественно, заснуть не мог. Я вставал и бессмысленно шатался по комнате в надежде чего-то добиться, я принимал снотворное, но быстро привыкал к нему и снова мучился. Бессонница! о, как это мне до боли знакомо… Иногда я наспех одевался и шел на улицу, но удавалось это не всегда, особенно, если у входной двери дежурила какая-нибудь тетя Маша, запиравшая ее на замок и исчезавшая на полчаса или больше в свою каморку пить чай с бубликом. Тогда я слонялся по коридорам общаги и курил. Курил до отупения и отключки… Алкоголь я почти не употреблял, водка вызывает у меня сильную головную боль, а местное вино – почти всегда рвоту. Под утро я засыпал, а потом – занятия, скучная жизнь, и все начиналось сызнова.
За стенкой комнаты жили "лю-ю-юди", которые вели вполне нормальную, то есть привычную для большинства, жизнь. Это были два противных гнуса – один тонкий и хилый второкурсник Борян, другой – здоровый третьекурсник Славян. Они учились абы как, часто пировали, хохотали и орали что-то друг другу во всю глотку… Иногда они приводили женщин, таких же противных, как и сами. Женщины тоже пили, орали и оставались на ночь. Иногда Славян, широко улыбаясь, заходил ко мне и приглашал принять участие в их очередной пирушке, но я всегда сухо отказывался, зная, что потом он попросит за это мою комнату на время. Мы с трудом терпели друг друга. Я понимал, что мой скрытый образ жизни им тоже очень не нравится. Нам приходилось терпеть друг друга, выбора не было. Еще у них был телевизор, взятый когда-то на прокат, а потом тихо присвоенный. Иногда вечером или ночью они врубали его на полную громкость, хотя прекрасно знали, что это мне мешает. Я стучал кулаком в стену, но они нарочно усиливали громкость; нужно было выйти и убить этих тварей, но я не мог… точнее, не решался. Они были старше и сильнее, их было двое, а я один, всегда один. Впрочем, часто их телевизор ломался, деньги заканчивались, и в нашем блоке наступала мертвая тишина. И что было хуже? Сейчас уже точно не отвечу.
Единственный человек, иногда навещавший меня в комнате, был полный молодой парень с круглым и вечно обветренным лицом; его звали… Впрочем, неважно как. Парень этот учился на филфаке курсом старше и жил двумя этажами ниже меня. Знакомый (пусть так!) мне поначалу очень нравился, он был неглуп, начитан и любил иронизировать над нашими общими преподами (у них вели тоже Титоренко, Крысикова и даже Епштейн). Он ходил ко мне "делиться мыслями", мы иногда могли проболтать с ним до двух-трех ночи. Его кредо было: "Пусть мне хуже будет", так во всяком случае он говорил. Он много читал – разных немцев, Платона, Владимира Соловьева – и после пересказывал мне прочитанное. Он иронизировал по поводу моих соседей, говоря, что они живут "исключительно животной жизнью", он говорил, что я выше по развитию многих своих сокурсников и не только их. Он иногда просил в долг, но обычно отдавал деньги…
Потом я его раскусил – это же банальный стьюдент с претензией на образованность, пустое место с налетом чужих мыслей, подхалим и плут. Знакомый часто приходил ко мне голодным и спрашивал чаю и еще чего-нибудь пожевать. Я терпел и делился теми скудными запасами, что у меня были. Даже раз открыл тушенку и пожарил для него картошку; он все сожрал и сразу же откланялся. Мне ведь не жалко, но почему-то к себе он меня никогда не приглашал, а если я сам заходил, начинал вдруг дико куда-то торопиться. В общем, Знакомый ходил ко мне не только и не столько "делиться мыслями", но и пожрать ! Это мне скоро стало ясно, и я сказал ему об этом. Он что-то стал нагло врать, оправдываться, а потом визиты его стали реже и реже, пока… Да и черт с ним, Обветренным Рылом, больно мне надо.
Еще я люблю представлять себя персонажем прочитанных книг или фильмов. Может, это у всех так, а не у одного меня, но… Я часто настолько вживался в придуманный образ, что выйти из него не мог несколько дней или даже месяц. Жил чужим духом и думал чужими мыслями… Это опасно! Если представишь себя Юлием Цезарем или Марием, да начнешь говорить, как они, то могут убить. Я не шучу – за благородство могут убить запросто. Лучше играть какую-нибудь сволочь, люди и не заметят, что это лишь маска… Я играл и благородных рыцарей, и комиссаров, и Ришелье, и Сталина, и Наполеона… Однажды чуть не пострадал из-за этого, столкнувшись вечером с шайкой подростков. Вовремя смылся, что там говорить! Играть нужно дома или на сцене, но не в жизни, а то можно и заиграться.
Однажды Знакомый принес мне "Бесов" Достоевского; сначала я не хотел читать – скучно показалось, но потом… Роман меня так увлек, что я с полгода только и жил им. Я был то Николаем Красавцем, Иваном Царевичем, то Петрушей Подлым, то Иваном Человекобогом, то еще кем-то… Когда я дошел до роли капитана Лебядкина, я понял, что надо остановиться. Наблюдательная Линка тут же заметила, что я сыплю репликами из Достоевского; она даже спросила, не записался ли я в артисты местного театрика, попасть в который она только и мечтала. Я ей такое сказал, что у нее челюсть отпала. Что она понимает, курсистка недоделанная? Дура околотеатральная, и все тут. Не знаю, правда или нет, но… Вся моя жизнь – это какой-то затянувшийся фильм. Даже оставаясь один, я ломаю комедию перед самим собой. Зачем? Потому что я свой лучший и благодарнейший зритель, вот. Я никогда не мечтал об артистической карьере, я чувствовал, что там мне придется играть чужие, навязанные мне роли. А здесь я свободен в выборе, я свободен в игре… И еще – я никогда бы не смог играть для собственной выгоды, не знаю почему. Хотя в девятнадцать лет не очень-то знаешь, что будет с тобой в 25! Может, все еще наладится… Даст Бог.