"Сейчас бы Инга за меня порадовалась – это я точно знаю. Я считаю себя обязанной ей, так как, впервые увидев ее, потянулась за ней как за идеалом. Если бы, Володя, ты написал так, чтобы люди поняли и полюбили ее и чтоб не смогли забыть… Многие ли из известных спортсменов могут похвастать, что они стали такими необходимыми для людей, часто к спорту и отношения не имеющих… Напиши, как она была добра, о ее щедрости душевной, очень редкой в наше время, к сожалению. Ведь талант ее был не только спортивный. Мне всегда казалось, что за что бы она ни взялась, все бы у нее получилось так же легко, красиво, изящно, как ее прекрасный бег на коньках. Мне кажется, что даже если ее рекорды перекроют намного, не в этом дело. Не в секундах секрет, а в красоте. Все, что ни делала она, было красиво. Это уж от Бога ей было дано. И поэтому она неповторима. Она была человеком исключительной доброты. Это, Володя, говорю я, которая при ее жизни была ноль, и она могла отмахнуться от меня, как от назойливой мухи. Но она не отмахнулась, а ведь я ей только докучала, теряя дар речи при ней, и ей было, наверное, скучно со мной. Доброта, Володя, самое драгоценное в человеке… Обязательно напиши книгу хорошую, такую, чтобы и потом люди, не видевшие ее [Ингу] никогда, прочли твою книгу и поняли, что за человек она была и как это страшно, что ее нет и не будет никогда. Мне, например, ее всегда будет не хватать… За эти годы, что ее нет, я чего-то достигла, в городе меня уважают, и не только в городе: мне пишут из многих городов и республик, из социалистических стран. Правда, я складываю письма стопкой, не отвечая, и каждый раз думаю: "А как же она мне отвечала, девчонке, ничего не значащей для нее". Инга была человеком духовно богатым, душевно щедрым. Среди спортсменов не всегда такое встретишь. К сожалению, я знала ее так мало, но верила ей беспредельно".
Наш с Ингой отец
Долго я колебался, рассказывать об отце или нет. Но потом подумал, что раз уж выбрал откровенный стиль в своем рассказе, так надо и здесь быть откровенным, хотя не очень это будет веселое повествование.
Я уже рассказывал о том, что наша мама, Анна Михайловна, после продолжительного проживания на Рязанщине, где родилась и где прошли ее детские и юношеские годы, переехала затем вместе со своей мамой Евдокией Федотовной в подмосковный Павловский Посад. С нашим же будущим отцом она познакомилась в Москве в 1933 году. Так случилось, что она приехала погостить к своей подруге, жившей в Доме крестьянина на Неглинной улице, где как раз и произошла эта встреча.
Он был скромным и обходительным парнем, высокого роста, под сто девяносто, атлетически хорошо сложенным, с красивыми и мужественными чертами лица.
Некоторое время спустя они поженились. Это произошло в 1935 году, когда им не исполнилось еще и двадцати. Регистрация состоялась в павловопосадском ЗАГСе. В Павловском Посаде же сняли комнату, а затем, когда освободилась площадь у матери мужа Прасковьи Игнатьевны в доме на Петровке, 26, они переехали жить туда: дочь свекрови Леля вышла замуж и переехала к мужу.
Еще такое было: у Прасковьи Игнатьевны муж пил, и она перестала его пускать домой, и он теперь ночевал на бульваре, на лавочке, где, будучи нетрезвым, уснул, загорелся – загорелась его одежда от горящей папиросы – и в тяжелейшем состоянии был доставлен в больницу Склифосовского, где спустя тринадцать дней умер, до рождения своей внучки Инги.
Домоуправление могло изъять излишки площади, поэтому Прасковья Игнатьевна и согласилась прописать на свою площадь сноху Анну.
В Москве Анна устроилась работать в Министерство общего машиностроения, начальником канцелярии. А для дополнительного заработка вечерами печатала на пишущей машинке. Сверхурочные были необходимы, так как вскоре оказалось, что муж ленив и работать совсем не собирается. Поначалу она еще надеялась, что он переменится, и содержала его какое-то время за свой счет. Кроме того, нужно было половину стоимости квартплаты отдавать свекрови.
В 1936 году, в августе, родилась Инга. Когда ей исполнилось месяцев семь, муж наконец-то пошел работать – токарем на завод, находившийся в здании бывшего Петровского монастыря в Крапивенском переулке, что почти в двух шагах от их дома. За месяц работы он приносил домой мизер – рублей тридцать пять, не больше. А то скажет, что зарплату у него украли, и вовсе не принесет ни копейки. Или забюллетенит. Нередко жена будит его утром: вставай, на работу опоздаешь, а он отвечает, что ему во вторую смену. Во вторую смену вновь не идет. "Мне в ночь", – скажет. В ночь идет и всю ночь спит на работе.
– Специалист он хороший, – говорили про него на работе, – но ленивый, а ночью вообще только спит. Поэтому у него и зарплата такая ничтожная…
В 1937 году его призвали в армию. Служил он в погранвойсках в Средней Азии. С плеч Анны словно свалился большой груз. Она рассказывала впоследствии:
– Мне стало намного легче: на работе мне помогали, к празднику дарили подарки для Инги, я немножко вздохнула, ожила…
Ингу через Горздрав удалось определить в ясли. И вот там Анна сдружилась с воспитательницей – Наташей Бибикиной, которая очень полюбила Ингу, молчаливую и спокойную. Когда Анна задерживалась на работе, Наташа могла привезти ребенка домой к Анне и сама остаться ночевать у нее, а также к себе взять Ингу.
Но до окончания своей армейской службы муж приезжал еще раз домой. Это было в 1939 году. Приехал он сделать операцию колена, на котором образовался нарост, мешавший ему ездить верхом на лошади. Операцию сделали благополучно – в клинике у Петровских Ворот. Но вновь, в течение полутора месяцев, он был на иждивении своей жены.
Закончилась у него служба в 1941 году, в январе. Но то ли из-за того, что свекровь Прасковья Игнатьевна что-то накляузничала в письмах ее сыну, то ли у него была своя цель, только он на этот раз приехал не домой, а к сестре Леле, жившей у мужа на Комсомольском проспекте, и от Анны его приезд скрыли.
Леля позвонила ничего не подозревавшей Анне на работу и попросила:
– Ты дай нам Ингу, пускай она у нас немножко побудет.
Четырехлетнюю Ингу к ним отвезла свекровь Прасковья Игнатьевна.
Инга побыла там несколько дней, Анна звонит и говорит:
– Я заеду за Ингой, хватит уж, загостилась…
И слышит неожиданное:
– Никто тебе ее не отдаст.
…Анна застала там всех, в том числе и мужа. Вот тогда и узнала, что он, оказывается, приехал и находится в Москве. Стала требовать отдать ей ребенка. Но Ингу не отдавали. И даже стали драться. Муж Анны, хотя и был податливым по натуре, на жену никогда не замахнулся и никому не дал ее тронуть. Он всячески отгораживал ее от махавших руками своих единомышленников. Но и Анна не растерялась, она сняла с Инги валеночек и стала им бить по го ловам нападавших – поверх рук мужа, который всячески мешал противоборствующей стороне наносить ответные удары.
От криков, от шума Инга испугалась и заплакала. Квартира имела коридорную систему, и вскоре из всех комнат вышли соседи. Видя, что ребенок плачет, они заявили:
– Ребенок плачет и не хочет у вас оставаться, зачем же вы задерживаете его?
Когда мать и дочь шли домой, Инга говорит:
– Мамочка, мы больше сюда никогда не придем…
Несколько позже муж Лели, работник органов, сказал как-то Анне:
– Прасковья Игнатьевна всех разбивает, мой брак с Лелей разбивает, не даст и тебе она житья.
Впоследствии я был свидетелем несложившейся семейной жизни у старшего сына Прасковьи Игнатьевны – Николая Михайловича.
Но родственники не успокоились. Прасковья Игнатьевна и иже с ней подали в суд – лишить Анну родительских прав, поскольку, дескать, она плохо воспитывает дочь, не следит за ней и т. п. И кроме того, ее надо выселить с жилплощади. Это было главным для Прасковьи Игнатьевны. Жизнь у сына с Анной, по всей видимости, уже разрушена, а отдавать площадь Анне жалко.
Со стороны Прасковьи Игнатьевны были двенадцать свидетелей, в том числе и те, которых Анна впервые увидела здесь, на суде. С ее стороны – всего лишь ее подруга Наталья Бибикина, работавшая воспитательницей яслей, и соседка по квартире Ксения Титовна, прямая по характеру, всегда говорившая то, что было на самом деле.
И еще Анна взяла с собой Ингу, ее не с кем было оставить дома. Одела ее в новенькое, недавно купленное пальтишко, надела меховую шапку и валеночки. Инга была упитанным ребенком, всегда всем нравилась. Пройдясь с мамой по улице, до здания суда, она посвежела, и щечки у нее стали похожи на два красных больших яблока.
После опроса свидетелей с речью выступила прокурор. Она сказала такие слова:
– Все можно купить или одолжить – пальтишко, шарфик, шапку, валенки, но вот такие налитые щечки, как у этой девочки, пухленькие, красненькие, ни у кого не одолжишь, нигде их не возьмешь…
Суд по иску приостановил дело, а поскольку отец не обес печивал семью, ему в принудительном порядке предписано было выплачивать алименты в пользу дочери.
Некоторое время спустя Анна случайно встретила на улице судью, под председательством которого рассматривалось то дело. Он узнал Анну, подошел, разговорились.
– Я видел, – сказал он, – что это был наговор, поэтому и приостановил дело и присудил алименты…
А муж после этого скрылся. Как узнала позже Анна, он сошелся с другой женщиной, жившей где-то на Рогожской улице, родители которой были в отъезде за границей, в Китае. Он находился на ее иждивении. А алиментов Анна так и не могла с него получить. Тогда и подала во всесоюзный розыск. Это было в том же 1941 году.
Так он периодически женился то на одной, то на другой, и только когда в прокуратуру Коминтерновского района Москвы прислала письмо одна из его очередных жен, сообщив о том, что он, будучи не разведенным, женился на ней, Анна и узнала о такой его практике. К тому времени он уже махнул в Вологду. Туда сей же час полетел исполнительный лист. Но вскоре муж вновь исчез в неизвестном направ лении.
Через много-много лет он опять приехал в Москву, устроился работать в речном пароходстве, где вновь его настиг исполнительный лист. Но после уплаты единоразовой ничтожной суммы он, как это было и прежде, испарился. И с того времени Анна о нем уже не слышала и не видела его долгие и долгие годы – до 1953 года. Как оказалось потом, он сидел два года за многоженство.
В 1941 году, в сентябре, родился я. Мама родила меня в Павловском Посаде, где в то время жила ее мать, наша с Ингой бабушка Евдокия Федотовна, покоящаяся теперь рядом со своей внучкой Ингой на Ваганьковском кладбище. В Москве были сильные бомбежки, особенно в последней десятидневке июля 1941 года, поэтому мама перед родами и отправилась вместе с Ингой в более спокойное Подмосковье к своей матери. Из Москвы эвакуировалось предприятие за предприятием, в том числе и Министерство общего машиностроения, в котором работала Анна. Но ей предстояло скоро родить, и она сочла опасным отправляться в дальний путь.
Когда мама возвратилась из Павловского Посада назад с Ингой и со мной, то узнала, что ее выписали с площади в доме на Петровке, 26. Свекровь Прасковья Игнатьевна наконец-то реализовала свою давнюю задумку. И мы все трое оказались на улице. В домоуправлении, куда мама обратилась за продовольственными карточками, – а тогда продукты можно было приобрести только по карточкам, – ей сказала знакомая учетчица:
– Тебя, Ань, выписали. Приходили свекровь и твой муж. Они хотели тебя выписать насовсем, а домоуправ Зайцев сказал, что этого делать не имеет права, а может только временно…
Мама обратилась в районное, 17-е, отделение милиции: мол, выписана с площади, продовольственных карточек нет, куда идти с двумя детьми и чем их кормить? В милиции сказали, что не могут вновь прописать, так как выписка произведена по причине эвакуации на длительный срок, пока не закончится война.
Тогда она отправилась в Главное управление внутренних дел – на Петровку, 38, благо что и это учреждение недалеко: попробуй-ка, походи с ребенком на руках! Сначала не хотели и разговаривать – по той же самой причине: закон есть закон! Но добилась приема у более высокого начальника, вновь объясняла, вновь показывала документы: вот, пожалуйста, справка из роддома, а также справка о том, что народившийся сын зарегистрирован в ЗАГСе Коминтерновского района, согласно ее паспортным данным, где значится, что она прописана на Петровке, 26. И привела такие аргументы:
– Куда я теперь должна идти – опять в родильный дом? Меня там не примут. Так где я должна жить?
Я был у нее на руках, завернутый в одеяло, а пятилетняя Инга стояла с ней рядом. В самом деле, куда ж ей с двумя детьми податься? Начальник внимательно посмотрел на всех нас, удостоверившись, наверное, что мы не шпионы, сердце его дрогнуло, и он сказал:
– Идите в 17-е отделение, и вас пропишут.
Нас прописали лишь в январе 1942 года. Но карточки полагались только со следующего месяца, поэтому приходилось надеяться на кого-то из знакомых нашей мамы, которые могли хоть как-то помочь с продуктами. К тому же в полном разгаре была зима, квартира не отапливалась, и в комнате стоял такой холод, что с оконных стекол и подоконника приходилось счищать снег, чтобы как-то уменьшить стужу. Но это было в основном психологическое мероприятие, не исключавшее все же наших болезней. Мы заболевали. Несмотря на то что меня клали на кровать в середину (между мамой и Ингой), чтобы прибавить мне тепла, я вскоре заболел воспалением легких. Это было неотвратимо, поскольку перепеленовывание происходило, в сущности, на открытом морозном воздухе.
За "подвиги" отца мама мне присвоила отчество не Григорьевич, а Иванович. Поэтому в моем свидетельстве о рождении (так же как и в паспорте) записано: Владимир Иванович. Инга получила от него за восемнадцать лет ничтожную сумму, я же – ни копейки. Зато добровольно помогал нам в течение восемнадцати лет один знакомый нашей семьи: низкий ему поклон за его доброе сердце, и теперь уже – светлая ему память.
В 1959 году у нас с отцом произошло объяснение. Я без всякой дипломатии спросил его:
– Скажи, ты мой отец?
Он расплакался, все тело его затряслось. Он горячо обнял меня и сказал, обливаясь слезами:
– Конечно, конечно… Неужели ты думаешь, что какой-то там Иван, при чем он тут?
Я увидел, что это были искренние, правдивые слезы и что у него, по-видимому, прорывалось человеческое, сердечное. В те минуты нашего единственного в жизни трогательного объяснения я словно почувствовал всю суть отца и увидел трагичность и ошибочность его прошлой жизни, в которой он, судя по его реакции, раскаивался. И мне стало жаль его. Я понял, что он был потенциально неплохим человеком, но слишком поддавался минутному настроению, которое нередко подталкивало его к неправедным поступкам. Виной тут была и его мать Прасковья Игнатьевна, которая всегда больше уделяла внимания старшему сыну Николаю, а Гришка вроде бы был ни при чем, так, сбоку припеку. Не чувствуя поддержки дома, Григорий все чаще находил ее на улице, среди своих приятелей. Со временем у него, по-видимому, и выработалось легкое отношение к жизни…
Задолго до этой нашей встречи отец собирался на целину в Казахстан. Это было в 1953 году. Он пообещал шестнадцатилетней Инге дать денег, которые должен был получить на работе. Работа его (строительная организация) находилась на Неглинной улице.
– Пойдем, я деньги буду получать, дам тебе…
Инга просидела в коридоре, где он ее оставил, до самого вечера и вернулась домой ни с чем. Вероятно, под впечатлением какой-то минуты, сбившей его с толку, он забыл про дочь и, не помня про обещанное, уехал в Казахстан.
Но все проходит. Инги уже нет почти сорок лет. Да и многие, фигурирующие в моем повествовании люди, умерли. Не так давно умерла наша с Ингой мама (4 декабря 2001 года, на 87-м году жизни). Наш отец жив ли он, не знаю, но многие годы был жив – и слава богу. Но если жив, то сейчас ему под девяносто. И если это так, то такая продолжительная жизнь ему дана, возможно, для того, чтобы он хорошо осмыслил свои прошлые годы и поступки. Лично я и в свое время наша мама Анна Михайловна не держали на него зла и не желали ему плохого (а я и сейчас не держу и не желаю). Все пережито, все прошло, и каждый получает свое.
С годами мы простили Григорию Михайловичу как его уклонение от уплаты алиментов, так и то, что он подал на наследство Инги после ее смерти в 1966 году. Это также очень поучительная история. Был суд, и я предлагаю вам некоторые выдержки из выступления адвоката, представлявшего интересы нашей мамы на этом процессе. Выступление его вошло потом в сборник под названием "Речи советских адвокатов по гражданским делам" (М.: Юридическая литература, 1976. С. 211–219). В публикации была изменена фамилия Артамоновы на Грачевы, а также некоторые имена, например, Инга на Инну. Итак, выдержки из речи канди дата юридических наук адвоката Д. С. Левенсона по делу А. М. Грачевой (то есть нашей мамы Анны Михайловны Артамоновой), а впереди дается краткая вводка, предваряющая эту публикацию и объясняющая суть дела.
"4 января 1966 г. трагически погибла известная спорт сменка Инна Грачева.
22 января 1966 г. ее отцом, Г. М. Грачевым, проживающим в г. Алма-Ате, было подано заявление в Первую нотариальную контору Москвы с просьбой выдать свидетельство о праве на наследство.
А. М. Грачева (мать погибшей) предъявила иск к Г. М. Грачеву о лишении его права наследования. Иск был основан на ст. 531 ГК РСФСР, согласно которой родители, злостно уклонявшиеся от выполнения лежащих на них в силу закона обязанностей по содержанию наследодателя, если это обстоятельство подтверждено в судебном порядке, не имеют право наследовать.
Д. С. Левенсон".
"Безутешен Григорий Михайлович Грачев. В расцвете сил погибла его дочь, знаменитая спортсменка Инна. Легко можно представить горе отца, который очень любил "Инночку". Только так в суде называл Григорий Михайлович свою дочь – ласково и нежно: "Инночка". "У меня с дочерью были прекрасные отношения, мы постоянно с ней переписывались", – заявил он суду.
Григория Михайловича, судя по его словам, меньше всего интересует наследство, открывшееся после смерти дочери. Просто Грачев хочет, чтобы его по закону признали отцом Инги. Это и только это волнует его.
В письме к сыну Владимиру он писал: "Ты хорошо знаешь, что я не хотел претендовать ни на какое наследство. Однако поведение твоей матери заставило меня изменить свое решение. Вещами, которые ты передал мне, твоя мать оскорбила меня".
После похорон Грачев улетел в Алма-Ату. Вещи, которые ему были переданы на память об Инне и осмотренные им дома, в Алма-Ате, своей незначительной стоимостью обидели его, оскорбили, разгневали.
Об этом же сообщил суду и брат ответчика, свидетель Грачев (Николай Михайлович Артамонов. – В. А.): "Откровенно говоря, после смерти Инны Гриша не хотел претендовать на наследство ее имущества. Он просил дать спортивный костюм Инны и несколько сувениров, из которых он у себя дома хотел сделать уголок памяти Инны. Но после того, как над ним надсмеялись, он был вынужден изменить свое решение".