– Машка – на юге, Машка – на юге…
В квартире гуляли крысы, бессовестно шаря по кастрюлям на кухнях, а уж мышей под полами, клопов в диванах и кроватях было вообще несметное количество – они ходили целыми полчищами. Бабушка наша, Евдокия Федотовна, жутко боялась мышей (а о крысах и говорить не приходится). Как увидит, мышь где-нибудь юркнет в комнате, выбегает тотчас в коридор и стоит там ни жива ни мертва. Спрашиваю:
– Ты что здесь стоишь?
– Мышэнэк там, – говорит. Она именно так произносила это слово: "мышэнэк".
И со всеми этими "спутниками жизни" приходилось вести борьбу. Кошка Мурка не могла одна справиться с грызунами, и помогала ей в этом тетя Ксеня (Ксения Титовна). Она как-то ловко прижимала крысу щеткой к полу, а Мурка в это время впивалась в нее когтями и зубами.
Мурку котенком в квартиру принесли Инга и Рита. В течение всех семнадцати лет жизни Мурки, родившей множество котят, которых, прости господи за грехи человеческие, из-за невозможности прокормить топили наши женщины в ведре с водой, предварительно запихнув их в старый чулок, она была кошкой строгих правил, никому не позволяя себя даже погладить. Она сидела на здоровенном двухметровом кованом сундуке Прасковьи Игнатьевны, стоявшем на коридоре и называемом нами "бабушкиной шкатулкой", и никто не отваживался ее погладить, поскольку Мурке это не нравилось и она тут же могла цапнуть. И когда она однажды подавилась рыбьей костью, никто не знал, как к ней подступиться из-за ее такого строгого характера. И только Инга и Рита, "крестные" Мурки, смогли спокойно разрешить эту задачу. Когда они подошли к ней, на удивление всех соседей, кошка сама открыла рот. Рита держала ее за голову, а Инга осторожно вытаскивала из горла кость. И вытащила. Это было настоящим событием. Все восхищались "хирургическими способностями" Инги и Риты, а также необычайным мужеством и памятливостью Мурки. Все только и говорили:
– Надо же, запомнила девчонок, которые ее когда-то подобрали, и только им доверилась!
Инга вообще располагала к себе. Она могла подойти к самой страшной и большой собаке, и та сразу начинала вилять хвостом. Инга гладила ее, взъерошивала руками шерсть, приговаривая:
– Какая же ты хорошая собаченция…
Она всю жизнь мечтала о собачке с "кожаным" носом, у которой глазки-бусинки едва проглядывали бы из-за густой шерсти на мордочке.
Уныния не чувствовалось ни в ком из жильцов. Почти всегда из окон дома слышались песни с пластинок, проигрываемых на патефонах. Пройдешь по двору и словно побываешь на большом концерте. Из одного окна слышишь, из другого, из третьего…
– "Парень я моло-дой-о-ой, а хожу я с бородой, бриться, мыться, наряжаться, с милкой целоваться…"
– "Давай закурим, товарищ дорогой, давай закурим, товарищ мой…"
И мы, мальчишки, влезали под крышу длинного гаража на заднем дворе и курили папиросы "Спорт", на коробке которых был изображен теннисист с ракеткой. Пачек восемь купим на троих и, пока не выкурим их все, не вылезаем оттуда. Из дырки дым валит коромыслом, и кто-то думает, что это пожар. Мама, заподозрив меня в курении, проверяла:
– Ну-ка, дыхни, дай-ка я посмотрю твои карманы…
Я тянул время, чтобы размять в кармане брюк оставшуюся папиросу и протолкнуть ее в дырочку кармана…
Из-за этого баловства, к которому нас приобщил более взрослый парень Виталик, приехавший из прибалтийского Калининграда и умевший пускать дымовые кольца изо рта, мы целыми днями, а то и неделями прогуливали школу. Так было и со мной, когда я классе в четвертом прогулял подряд четыре дня. Я попался самым неожиданным образом. Мама в трамвае случайно встретила мою классную руководительницу, которая, естественно, и поинтересовалась, почему я четыре дня отсутствую – очевидно, заболел? Утром мама меня и спрашивает: как дела, как учеба? А ведь я каждый день имитировал уход в школу, сообщая бабушке, находившейся на кухне, что я пошел, на что она отвечала: "Иди, иди". Я хлопал входной дверью, потом возвращался на цыпочках в комнату, засовывал свой портфель за диван и так же на цыпочках тихо выходил из квартиры. И вот, не подозревая подвоха, отвечаю бодро и четко: дела нормальные, учеба проходит успешно… Но почему-то Инга озорно взглядывает на меня и смеется. По ее реакции начинаю догадываться: что-то тут не так.
– Значит, нормально? – еще раз уточняет мама.
– Нормально, – все еще бодро отвечаю я, хотя и чувствую некоторую неуверенность, но для убедительности прибавляю к ответу еще некоторое вранье: мол, я на таком хорошем счету, что учителя только тем и занимаются, что хвалят меня за примерное поведение! Надо сказать, что в нашей семье не принято было свои обязанности, в данном случае учебные дела, перекладывать на кого-то другого, проще говоря – беспокоить своими проблемами маму, у которой и без того хватало дел.
– А я встретила тут твою учительницу в трамвае… Она говорит, что ты в школу не ходишь.
Внутри так все и похолодело у меня: изобличен! Стыдобища. И обидно – ведь так продуманно и тонко действовал, а все равно попался. Приперт к самой стене! Чувствую, к лицу приливает краска. Инга хохочет уже в открытую, а я не знаю, куда деваться…
Аналогично было и у Инги, еще раньше, когда она училась классе в пятом-шестом. Классная руководительница ее, Наталья Михайловна, старалась, чтобы Инга более внимательно относилась к учебе, а Инге такая опека, конечно, не нравилась, и она тоже стала прогуливать школу. Уж мама хватилась:
– Ты что же сегодня в школу-то опять не идешь?
– Ты знаешь, мам, – мгновенно придумала версию Инга, – наша учительница умерла.
Ну как тут не посочувствуешь, да и учительница хорошая, словом, большое горе.
И можете себе представить, как была удивлена мама, когда через некоторое время встретилась в школе с "покойной" учительницей. Так и хотелось маме воскликнуть:
– Наталья Михайловна, так вы же…
Спасительное вранье детства перевоплотилось потом в редчайшую способность у Инги сообщать о себе такую фантазию, которая помогала ей в спорте не только выдерживать жесточайшие нагрузки, но и побеждать своих соперниц, причем с блеском, с непостижимой красотой и легкостью. Все так и думали, что ей это очень легко дается. А для Инги "такой порядок" был как бы "высшим шиком". Это ее приподнимало и добавляло уверенности в новых предстоящих победах. Это был стимул в жизни, самоутверждение, личное изобретение, знак качества! Вроде всем кажется легко – так попробуйте вы сами, получится у вас?
Расскажу о таком эпизоде.
Когда Инга вернулась со своего последнего чемпионата мира, где в четвертый раз выиграла чемпионат мира и стала рекордсменкой по числу одержанных побед одной конькобежкой в мировых первенствах, то мы, близкие, были свидетелями одного удивительного факта. Для привезенного ею из Финляндии в 1965 году четвертого лаврового венка был уже заранее вбит гвоздь в стене – и кем бы вы думали? Самой Ингой – до ее отъезда на первенство мира! Вот какая уверенность в себе была воспитана ею! Она психологически совершенно однозначно подготавливала себя к соревнованиям: побеждать и только побеждать! Вторые места на чемпионатах мира, что уже является, без сомнения, выдающимся достижением, она воспринимала как поражение и внутри, не показывая, конечно, этого, была сильно недовольна собой. Но в отличие от некоторых чемпионок, которые из-за этого могли не выйти даже на вручение наград, Инга, как бы ни было ей тяжело, не показывала своего состояния и, неизменно улыбаясь, выходила на вручение и поздравляла с успехом соперниц. А вторые места все же бывали, бывали даже и провалы. Это спорт. Когда-то плохо почувствовал себя спортсмен, недоспал, перетренировался, получил травму и т. п.
…И вот снова идешь по двору, опять слышишь из окон…
– "Ветер шумит, звезда за кормой, в кубрике спит матрос молодой, матросу снятся девичьи косы…"
– "Давно мы дома не были…"
– "Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю, в моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю…"
– "Ах, что-то движется там по реке…"
– "Липа вековая над рекой шумит…"
– "Прощай, моя родная, не полюбить мне в жизни больше никого…"
– "Отчего, ты спросишь, я всегда в печали, слезы, подступая, льются через кра-ай…"
– "Да кэ ин мо де ту аи, э ту аи ри-ра-а-на, ой кынтайо, ой кынтайо, кын ты кулу цыга-а-на… Если в сердце ноет ра-на-а, если взор тоска туманит, запою я песнь цыгана, она сердце не обманет…"
– "На улице дождик з ведра поливает… землю прибивает… брат сестру качает… Вырастешь большая, отдадут тя замуж… во чужу деревню… в семью несогласну…"
В квартире у нас пели почти все. Дядя Боря под гитару исполнял старинные романсы. Тетя Валя, жена нашего дядьки Николая, брата отца, под собственный аккомпанемент на пианино часто пела:
– "В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле, старинная башня стояла, темнея на черной скале. В той башне, высокой и тесной, царица Тамара жила, прекрасна, как ангел небесный, коварна, как демон, и зла…"
Это она пела, наверное, про свою свекровь Прасковью Игнатьевну…
А пианино было куплено для их дочери Гали, занимавшейся в музыкальной школе и часто игравшей для нас, других детей квартиры, "Собачий вальс".
В праздники устраивались пляски во дворе, прямо у нашего подъезда (и около других подъездов тоже). Гармошка, веселые лица, шмурыгания и притопывания ног по асфальту – все это запечатлелось в памяти… Фронтовик Степан, с рукой-протезом в черной перчатке, живший холостяком на первом этаже в нашем подъезде, тоже веселился и веселил других. Мы, мальчишки, считали его чудаковатым, подсмеивались над ним, потому что все разговоры у него сводились к теме о еде, сне и самочувствии, и даже исполняемая им частушка была о том же:
– "Чтобы елось и пилося, чтоб хотелось и моглося, их ты…"
Окно Степана выходило на задний двор, где мы как раз играли в футбол и часто мячом разбивали у него стекло. Не успеет он опомниться, как мы уже удираем в сторону Крапивенского переулка и слышим уже в отдалении, как он кричит нам вслед:
– Фулюганы…
Потом жалуется бабкам во дворе:
– Какие-то фулюганы учерась разбили стекло.
Бабки, окружив его, внимательно слушают. А словоохотливый Степан начинает рассказывать эту историю основательно, предваряя ее такими подробностями:
– Сварил я себе учерась щэць, сжамичательные такие, укусныи! – И он закрыл глаза и закачал головой. – Пообедал. Думаю, дай-ка посплю. Только задремал – бац! – и стякла нету…
А в другой раз он рассказывал тем же бабкам, одна из которых, бабушка Варя, высокая, краснолицая, с мужественным лицом, знаменитая тем, что с одним яйцом съедала восьмисотграммовый батон (может, кто помнит – за 24 копейки), и мы ее за такую выправку прозвали гренадером… Так вот Степан рассказывал, что как-то нечистая сила стучала ему поздно вечером в стекло, когда он опять-таки лег спать. А это были мы, ребята. Мы иголкой протыкали картофелину, так что ее острие выходило наружу, и, оттягивая эту "конструкцию" ниткой, постукивали иголочкой по стеклу. Цок-цок-цок-цок – звучало в комнате Степана таинственно и жутко. "Что это за нечистая сила, об чем же она предупреждает?" – очевидно, думал Степан.
Еще у нас жили два друга – скорняк-портной Иосип Макарович и столяр-плотник Семен. Первый по нашей просьбе шил нам брюки по дешевой цене, как знакомым, а второй, когда пошла мода на круглые столы, по просьбе наших родителей делал из квадратных столов круглые – и тоже по дешевке, как знакомым. И у того и у другого была одна такса – десять рублей (это еще до денежной реформы 1961 года), что означало работу почти за бесплатно. Но им хватало, чтобы к вечеру выпить в забегаловке на Трубной площади и закусить бутербродом с маслом и красной икрой.
Когда Иосип Макарович, пьяненький, с прокуренными желтыми усами и выпученными красными глазищами, оказывался у подъезда, мы его тут же обступали, чтобы послушать что-нибудь остренькое. Часто он говорил следующее:
– На свете всего три Иосипа – Иосип Броз Тито, Иосип Виссарионович и я, Иосип Макарович…
Сталина, как видите, он тоже называл Иосипом.
Нам, ребятам, никто никогда из взрослых не организовывал наш досуг. Вокруг было столько интересного и так мы были инициативны! В каких только кружках мы не занимались! И в "Умелых руках", и в "Авиамодельном"… А когда становились постарше, то серьезно увлекались спортом. Думаю, что именно жажда познания окружающей нас действительности, со всем ее плохим и хорошим, грустным и смешным, увлекала нас в большую жизнь, научила лучше ее понимать. Из одного лишь нашего подъезда вышло немало первоклассных специалистов. Это и инженеры, и авиаконструктор, и солист Большого театра, и военные…
…Группой мальчишек человек в пятнадцать, босиком, в одних трусах, мы бежали по Петровке, затем сворачивали в Столешников переулок, чтобы, добежав почти до памятника Юрию Долгорукому, броситься в воду фонтанчика перед зданием Института марксизма-ленинизма на Советской площади, подгадывая как раз время обеда сторожа. Так приятно было купаться в жару, что мы о стороже тут же забывали, а он, пообедав, возвращался и видел такое неслыханное нарушение порядка, да где – прямо перед окнами Института марксизма-ленинизма и около Моссовета! И он начинал с неистовством свистеть в свой свисток. И вот уже все мы сверкаем пятками, мчась вниз по Столешникову и вызывая у прохожих улыбки и, наверное, воспоминания их собственного детства.
Налетали также саранчой мы и на скверик перед Большим театром и обтрясывали с деревьев красненькие яблочки-китайки, сочные и звенящие на зубах. И это "мероприятие" также продолжается до свистка сторожа. Как-то я сагитировал и Ингу, и мы поздно вечером пошли к Большому театру поднабрать яблочек.
Когда, кажется, все изведано в округе, начинаем шалить – пристраиваемся сзади за каким-нибудь важным господином на улице, часто на той же Петровке, и идем с ним в ногу, подражая его походке, движениям тела и даже выражению лица – сосредоточенного или высокомерного, строгого или чудаковатого…
И уж признаюсь теперь, – за давностью лет нас не осудят, – как мы "оприходовали" однажды в ресторане "Узбекистан" немалое количество ящиков с помидорами. К нам, игравшим на заднем дворе в футбол, подошел завскладом ресторана и попросил срочно разгрузить приехавшую туда машину с помидорами. Наш двор отделяется от ресторанного склада внешней его стеной. Зданьице невысокое, так что на его крышу можно вполне влезть. Кто-то из ребят постарше тут же смекнул и направил одну группу туда. Так мы и разгрузили машину: ящик – на склад, ящик – на крышу. Завскладом, когда машина была уже освобождена, заглянул в помещение – ящики стоят, все нормально, он дал нам два ящика за разгрузку, поблагодарил. Мы делаем вид, что очень тронуты его щедростью, и тоже благодарим, благодарим, пока уже не исчезаем из его поля зрения. А сами, как только побежали, смеемся, копируем на ходу заведующего складом ("П-амидор будем разгружать, да?"), а потом во дворе принимаем с крыши ящики с помидорами. Каждому достается минимум по ящику. Я тащу свой тут же домой. Мама останавливает меня еще в коридоре:
– Откуда?
Да вот, так и так – мямлю что-то.
– Иди отнеси назад, и чтобы я больше этого никогда не видела…
С такой радостью я поднимался по лестнице домой, думал, что всех сейчас обрадую, и так ошарашенно чувствую себя, когда спускаю помидоры вниз на улицу!
Но, конечно, по мере сил мы занимались и школьными делами. Однако сразу придется признаться, что многие из нас за все десять лет учебы домашние задания выполняли прямо на уроках, поскольку во дворе у нас была "уйма дел", и дома выполнять домашние задания мы уже не успевали. Изредка только занимались дома – если задавали какое-то правило, которое полагалось зазубрить. Например, по русскому языку, когда нас обязывали хорошо запомнить "стишок о суффиксах": "Все глаголы, что имеют суффикс "ить", – ко спряжению второму, кроме "брить". А также – гнать, дышать, терпеть, зависеть, видеть, слышать и смотреть, и дышать, и ненавидеть, и обидеть, и вертеть". Немножко своеобразно звучал стишок, но что-то запоминалось.
Грамоты набирались мы преимущественно от своих родных, как, например, я от своей бабушки Евдокии Федотовны, не закончившей ни одного класса и едва умевшей за полчаса вывести всего лишь свою фамилию на документе. Она меня однажды послала в аптеку за "аверьяновкой". Я прихожу туда и говорю:
– Мне аверьяновки.
Там никак не поймут, что это такое. Когда расспросили и узнали, что это бабушка меня послала, только тогда сообразили – валерьяновка! Я шел домой и не был уверен, что именно то лекарство несу бабушке, которое она просила. Так меня "сбили с толку" аптечные работники! "Быть может, они ошиблись?" – долго сомневался я. Вот как живуче то, к чему мы привыкаем.
Но и та же самая бабушка Евдокия Федотовна показывала всем нам пример добросердечия и бескорыстия, делая это, конечно, не из педагогических соображений, не "в целях воспитания", а по велению своего сердца.
Во время празднеств в жаркие дни, как это было, помню, на Первое мая, бабушка выходила с ведром питьевой воды и кружкой на Неглинную улицу и поила (конечно же бесплатно) проходивших мимо веселых демонстрантов. Стоявшая неподалеку кибитка с газировкой не могла напоить всех жаждущих, и именно это обстоятельство бабушка и подметила и решила поступить вот таким образом. Демонстранты ведь идут большими потоками, им нет времени выстаивать в очереди за газировкой, хотя и мучает жажда… А бабушка очень ускорила этот процесс, черпая одной и той же кружкой освежающую холодненькую водичку из ведра и предлагая всем желающим напиться… Быстро и хорошо, а главное, совсем бесплатно… Каждый легко себе может представить неожиданно появившуюся возможность утолить свою жажду, когда, кажется, нет никаких оснований об этом даже мечтать.
– Бабушка, какая же вы молодец! – говорили с восхищением демонстранты.
– Пейте, ребятки, пейте, я сейчас еще сбегаю, – отвечала живо бабушка.
И она "бегала" за водой еще несколько раз.
Я думаю, бабушку за ее бескорыстие, отзывчивость и доброту можно назвать великим человеком.
Она еще и проявляла очень широкий интерес ко всему. Любила, например, хоккей, и певцов хороших умела определить сразу же. И замечательную игру драматических актеров тоже… Ей бы образование дать, она смогла бы и хорошим режиссером стать. А что вы думаете!
И еще такая в ней была особенность – ко всему относиться с душой, с необычайной заинтересованностью, как будто это было главным делом ее жизни. Однажды смотрим хоккей по телевизору, кого-то из игроков удаляют на две минуты за нарушение правил. А там ведь фиксируется только чистое время. Бабушка с нетерпением ожидает, когда же вновь выпустят на поле оштрафованного, и, не выдержав, говорит:
– Как долго две минуты длятся в хоккее, ну ты скажи…
Горести со временем отступали на задний план. Да и обижаться подолгу не приходилось, тем более что и обидчики, и обиженные жили рядом, бок о бок. Невольно забывались прошлые конфликты, отношения нормализовывались, даже становились хорошими. Мы с Ингой к бабушке Паше относились хорошо, тем более что мама никогда не посвящала нас в прошлые свои отношения с ней. Наоборот, бывало, с кем-то повздорит из соседей, но нам строго-настрого накажет быть уважительными, всегда здороваться, проявлять доброжелательность. Так мы и поступали.