Бабушка Паша по-своему была интересным человеком. Она умела с удовольствием рассказывать о чем-то, приковывая внимание слушающих мягкой интонацией, не скупясь при этом на самые яркие и вдохновенные слова, нередко, правда, преувеличивая свои впечатления. И наша мама, и другая сноха Прасковьи Игнатьевны Валентина Васильевна (тетя Валя) признавали, что свекровь, когда ей бывает нужно, захвалит кого хочешь. Валентина Васильевна, будучи человеком с критическим направлением ума, при случае всегда поддевала свекровь, вставляла какое-нибудь острое словцо. Как-то Прасковья Игнатьевна делилась своими впечатлениями о квартире, которую недавно получила ее знакомая Лида, подслеповатая женщина, часто бывавшая в нашей коммуналке.
– Ох, какие зеркала, какие зеркала у нее в квартире! – восхищенно сообщала Прасковья Игнатьевна, на что тут же последовал "укол" Валентины, проходившей как раз мимо по коридору:
– Ну да, она же слепая, ей зеркала нужны…
И еще Прасковья Игнатьевна была непревзойденным слушателем. Лично я другого такого больше не встречал. Она ни в коем случае не перебивала рассказчика (это ясно), была вся внимание (это тоже является необходимым атрибутом), но главное – она добавляла в рассказ, который слушала, свое сочувственное "да, да, да", причем в разных эмоциональных вариациях. То это была констатация (да, жизнь, она нелегкая), то удивление (надо же!), то возмущение (ну вы скажете, ай-ай-ай!)… Это, наверное, можно было сравнить с тем, как великий Паганини играл на скрипке всего с одной струной. Столько значило это ее единственное междометие, исполняемое как бы на разные голоса, что одно ее участие в разговоре сообщало ему какое-то высокое эстетическое звучание. У нее была необычайная способность мастерски выражать свои чувства, как у настоящей артистки. И это, возможно, влекло нас к ней.
Тетя Валя известна была в квартире своими хохмачествами, умела мгновенно подбирать рифмы, очень часто не очень разборчивого свойства, к услышанным словам и фразам.
Однажды я учил дома французские слова и выражения, которые мне задали в институте (это было уже году в шестьдесят четвертом). По-французски фраза "Меня зовут" звучит так – "Жэм апэль". Я сидел в комнате, выучивал текст, который как раз начинался с этой французской фразы, часто повторяя по нескольку раз следующую связку: "Меня зовут" – "Жэм апэль", "Меня зовут" – "Жэм апэль". Младшей моей сестренке Галке (она от отчима Александра Фе доровича), видимо, понравилось это выражение. Она его запомнила, выбежала в коридор, потом на кухню, где как раз прикуривала папиросу тетя Валя, и, вся сияя от радости и счастья, выпалила:
– Тетя Валя, меня зовут – жэм апэль!
Тетя Валя невозмутимо раскурила папиросу, посмотрела в окно и, мгновенно подобрав к услышанной французской фразе рифму, сказала артистически задумчиво, продолжая смотреть в окно:
– Жэм апэль – ж… ель!
В общем, она и пела, и сочиняла стихи, хотя подчас они и не укладывались в общепринятые поэтические рамки. Но что поделаешь, выбирать нам не приходилось.
Наш дядька Николай Михайлович, брат отца, военный прокурор, подполковник, после своей службы в различных местах Союза, а также за границей затем приехал в Москву и здесь осел. По случаю его приезда (а может, и по какому-то другому поводу, я уже не помню) в квартире был организован стол, на который Артамоновы пригласили всех пожелавших в нем участвовать соседей. Кроме моей бабушки Евдокии Федотовны, мамы и меня (Инга уже активно занималась спортом, была на тренировочных сборах, поэтому отсутствовала) здесь были тетя Дуня (Евдокия Андреевна), помогавшая нам, детям, решать арифметические задачки, тетя Катя Ларькова, у которой сын был тоже военный, и Ксения Титовна, выступившая, как я уже упоминал, на стороне нашей мамы на суде, когда Артамоновы решили выжить ее с жилплощади. Муж Ксении Титовны, латыш, служил в органах и был репрессирован, а году в сорок шестом погиб. Я хорошо помню ее отчаянные рыдания, на которые сбежались все соседи квартиры, чтобы как-то ее утешить. Тетя Ксеня лежала на кровати, мотала головой из стороны в сторону и беспрестанно повторяла:
– Ни-ча-во я не хочу, только мужа я хочу…
По рассказу моей мамы, муж у тети Ксени был истинный красавец, веселый и общительный человек. Тетя Ксеня его конечно же любила и сейчас тяжело переживала это горе… Когда погибла Инга в 1966 году, я узнал, что значит потерять близкого человека. Нас с мамой это сильно подкосило… С того дня тетя Ксеня начала седеть – а она ведь была сравнительно еще молодой – и вскоре стала совершенно седой. Еще раньше, в 1935 году, у нее умерла совсем крошечная дочка Раечка. Обе они теперь вместе похоронены на Ваганьковском кладбище, где, кстати, похоронены многие соседи нашей квартиры.
В комнате Артамоновых два стола по длине были соединены и накрыты белыми скатертями, которые пестрели "воронеными" фужерами, синеватыми и зелеными салатницами, сверкали серебром ножи и вилки, ласкали взгляд золотыми ободками дорогие, привезенные из-за границы тарелки и всевозможные чашечки…
Меня усадили на стороне стола, где сидели моя мама, бабушка Евдокия Федотовна и тетя Ксеня. Она меня очень любила за уважительность. И ей меньше нравились кипучие натуры, которые могли побеспокоить своей шумливостью, непоседливостью. Но очень часто, как известно, в жизни бывает так, что на кого не делаешь ставку, из того как раз что-то и получается стоящее, что и произошло с Ингой. Казалось бы, ее явные недостатки – в частности, не очень-то считаться с мнением окружающих – позволили ей через несколько лет смело ступить на чемпионскую конькобежную дорожку, совсем не уважив признанных авторитетов в той области. Я прежде рассказывал, какие были в отношении сестры на первых порах ее занятий коньками суждения насчет ее высокого роста – нетипичного для конькобежек-чемпионок тех лет. Говорили, что, поскольку Инга такая высоченная (у нее было 177 см) и поскольку в числе чемпионок были низкорослые спортсменки, у которых мышцы более короткие и им легче сокращаться, ей не видать успехов на ледяной дорожке. Считали даже, что ее занятия – это напрасно потраченное время. Таким образом, ее "недостаток" – не очень-то обращать внимание на чье-то мнение – обернулся достоинством, как только она оказалась в спорте. Напротив же, мое "хорошее качество" уважительность, учитывание мнения окружающих не принесли мне заметных успехов в спорте. (Я стал всего лишь спортсменом-разрядником и в целом всего лишь неплохим физкультурником.) И мне теперь ясно, что у каждого достоинства и недостатка есть свои оборотные стороны, свои продолжения, и важно это знать.
На противоположной от нас стороне сидела давнишняя знакомая Прасковьи Игнатьевны – Лида, подслеповатая, некрасивая женщина средних лет, которой, по сообщению Прасковьи Игнатьевны, дали квартиру с зеркалами и по поводу чего сострила Валентина Васильевна. Лицо у Лиды было рыхлое, оспяное, глаза выкатившиеся, неподвижно смотрящие, губы вывернуты как будто наизнанку. А рядом с ней сидел ее муж, совершенно слепой и, что особенно контрастировало, необычайной красоты и привлекательности. Аккуратно подстриженные седые волосы, правильные и нежные черты лица, обходительность и ласковость немедленно вызвали к нему симпатию всех окружающих. Это был фронтовик, летчик, потерявший на войне зрение. По взглядам, устремленным на него, я чувствовал, что им и любуются, и гордятся им как настоящим человеком, который не отсиживался где-то в тылу, а пошел воевать и был летчиком, и пожертвовал даже своим зрением в борьбе с врагом. Откровенно говоря, его жена Лида не смотрелась рядом с ним. К тому же у Лиды была замедленная, какая-то вялая речь, но она тем не менее беспрестанно что-то рассказывала. Порой даже было трудно понять из-за ее дефекта речи, о чем она говорила, но все как бы из уважения к летчику не перебивали ее. Лишь только бескомпромиссная тетя Ксеня не могла уже больше выдерживать это беспрерывное бубнение, и я видел, как все больше и больше искажалось в неприязни к Лиде ее лицо. Сначала слетела с нее веселость от восприятия праздничной атмосферы, потом сощурились глаза в презрительной усмешке, затем губы ее начали что-то недовольно шептать, так что я стал уже отчетливо слышать произносимые ею бранные слова в адрес сильно не понравившейся ей Лиды. У меня было какое-то сочувствие к Лиде, но, как и всем, мне тоже нравился больше симпатичный летчик, который когда-то, как я представлял себе, управлял самолетом, на который, возможно, напало сразу несколько фашистских истребителей, отчего его машина была подбита, загорелась, но он все же смог выброситься из нее в самый последний момент и, тяжело раненный, обожженный, спуститься с парашютом на землю. Сейчас он с благоговением слушал свою жену, и она, по-видимому, очень много значила в его жизни. Его лицо все больше озарялось каким-то сиянием. Лицо же тети Ксени все больше мрачнело. Летчик свое отношение к людям выражал похвалой – искренней, сердечной, словно призывал всех быть друг к другу внимательными, добрыми.
– Моя Лида, – сказал он с каким-то особенным удовольствием, обратив свое лицо к жене, – красавица! – И дотронулся до ее руки повыше локтя.
Это уже было выше сил тети Ксени. Щелочки глаз ее до предела сузились, она не удержалась и произнесла нараспев, негромко, но так, что наш ряд – мама, бабушка, я и соседка тетя Дуня, сидевшая невдалеке, – отчетливо услышал ее.
– Эх, милый, – в тоне народной сказительницы произнесла тетя Ксеня, – если бы ты прозрел и увидел, какая возле тебя сидит красавица, ты бы верст сто бег без оглядки…
Мама, бабушка и тетя Дуня негромко рассмеялись. Осклабилась и тетя Ксеня, выместив наконец свою нелюбовь к Лиде.
Дядя Коля, в трезвом состоянии всегда мрачный и неразговорчивый, как только пьянел, брал бразды правления в свои руки и толкал речь, по его мнению, вероятно, очень важную и необходимую. Чтобы приковать к себе внимание присутствующих, он подчеркнуто медленно вставал и делал значительную паузу, прежде чем начать говорить. Его не слушали и не сразу прекращали разговоры. И тогда дядя Коля убийственно взглядывал на них, потом отворачивал лицо в противоположную сторону от них, как бы говоря: "Нет, вы подумайте, я уже встал, а они все болтают!"
Так было и на этот раз.
Кто-то "поддержал" Николая Михайловича и, пряча усмешку, сказал:
– Тише, товарищи, Николай Михайлович речь хочет держать…
Все замолкли, а дядя Коля еще долго смотрел к себе в тарелку, продолжал молчать, словно подчеркивал, что и в абсолютной-то тишине не сразу настроишься на речь, а уж когда шумят и не слушают…
И опять кто-то не выдержал. Это его жена тетя Валя, человек открытый и прямой. Громко и весело она сказала:
– Ну чего ты резину тянешь, давай же…
Николай Михайлович посмотрел на нее с вызовом, безнадежно выдохнул из ноздрей воздух и под общий смех засмеялся тоже – что с этой его Валькой можно было поделать?
Во время своей речи он причмокивал губами, делал многозначительные позы, и все знали, что его речь никому не нужна, но что она вроде необходима, как должный атрибут подобного рода собраний под водительством Николая Михайловича. Что эта встреча и организована им для того, чтобы он мог сказать свою никому не нужную речь.
Так в течение всего этого долгого выступления его всегда кто-нибудь прерывал, вызывая теперь уже мольбу у Николая Михайловича: "Да подождите вы!", что прибавляло веселья и вынуждало его самого сбиваться на шутливую волну, заключающую в себе поток придуманных им на ходу житейских вопросов всем окружающим.
– Ответьте мне, пожалуйста, – призывал теперь он, – на такой вопрос: что такое жизнь?
– Это сплошная неразбериха! – под общий хохот рубила с плеча его Валентина.
Николаю нравился такой шутливый ответ, он пьяно смеялся и задавал новый вопрос. Теперь он обращался к заехавшему в гости нашему отцу-"путешественнику", на которого наша мама давно уже махнула рукой.
– Гриша, – обратился Николай к брату, – скажи мне, что такое, – он опять сделал паузу, – что такое, Гриша, родня?
– Ну что такое родня? – переспросил находчивый Григорий Михайлович. – Ну не дай бог кому-нибудь такую родню, как у нас с тобой…
Над этим ответом дольше всех смеялся сам Николай Михайлович. Всем нам была предельно понятна суть высказывания нашего с Ингой отца. По его мнению, бабка Паша (Прасковья Игнатьевна), их мать, являлась главной раздорницей и поджигательницей его отношений с нашей матерью. И на Колькину жизнь она повлияла. Таков был поэтому ответ. Потому-то и смеялся дольше всех Николай. Только бабка Паша слегка заерзала на стуле, сделала обидчивую мину, вытянув в линию свои тонкие губы, отчего еще больше заострился ее интеллигентский носик.
Потом все стали разбредаться, а кто-то из мужчин, кажется брат подслеповатой Лиды, увлек меня на застекленный широкий балкон Артамоновых, усадил рядом и стал толковать мне "за жизнь".
– Вот что, – сказал он, обняв меня на плечи. – Когда вырастешь и будешь выбирать жену, обойди ее со всех четырех сторон. Если с трех хороша, а с четвертой – нет, не бери…
И как я со временем понял, он был прав, советуя не закрывать глаза на ту сторону, которая не вызывает расположения с первых встреч, ибо то, что не нравится вначале, в полной мере проявится после, как на хорошо выдержанном в проявителе фотографическом отпечатке.
Из рассказанного, думаю, можно представить обстановку, в которой мы росли, наше окружение, условия жизни. Человек не отдает даже себе отчета в том, как он впитывает в себя все увиденное и услышанное, особенно в детские свои годы, как незаметно перенимает у других понравившееся ему поведение, и может даже всю жизнь кому-то подражать, стараться быть похожим на него. Скажем, наша бабушка по отцу Прасковья Игнатьевна, хотя и поступала порой неблаговидно, отличалась яркой артистичностью, изяществом своей речи, что не могло не обратить на себя внимание. Борис Александрович был человеком, который всегда оставался самим собой, не притворяясь, не подделываясь под кого-то. И это тоже не прошло для нас незамеченным. Соседка Зоря Шарафутдиновна, кроткий и тихий человек, называвшая нас, детей, только на "вы", вызывала к себе наше ответное к ней уважение, и мы в некотором роде тоже хотели быть на нее похожими. А хохмачества Валентины Васильевны разве остались не замеченными нами? А внимательность и радивость соседки Евдокии Андреевны, несмотря на материальные трудности того периода всегда выкраивавшей нам порциончик из своего скудного семейного меню, когда мы, дети, оказывались у нее в гостях, – разве можно забыть? Я уж не говорю об уникальном бескорыстии, о сердечности и душевной чистоте нашей бабушки Евдокии Федотовны и настойчивости и последовательности нашей мамы, конечно же нашедших отражение в том числе и в наших характерах, особенно в характере Инги… Я думаю, что продолжать не стоит. Все мы друг на друга влияем. Бабушка и мама повлияли на нас, Инга на меня, я на Ингу, повлияли соседи, знакомые, ребята во дворе… Как сказал один профессор, у которого я когда-то брал интервью: "Мы сейчас с вами побеседовали и стали другими людьми. Вы повлияли на меня, я повлиял на вас. И мы уже не те, что были прежде".
О личном и трагическом
Судьба-злодейка
Часто в повествовании о деятельности какого-то человека личная жизнь затрагивается отчасти. Да и незачем, казалось бы, приводить подробности, которые могут заинтересовать лишь болезненно любопытных людей. Но о моей сестре Инге после ее гибели ходило немало кривотолков, поэтому мне, ее родному брату, необходимо рассказать о ее личной жизни и гибели с той мерой правдивости, которая бы окончательно сняла ненужные вопросы, устранила бы белые пятна в понимании ее образа.
Мемуарная литература часто обеляет, оправдывает кого-то, ее жанр позволяет автору успешно это осуществлять. Я же рассказываю об обстоятельствах с помощью документов – материалов следствия, судебного процесса. И поэтому на этом фоне мои личные впечатления не могут быть наигранными, ложными.
Начну свой рассказ с того, что в первые годы своего выступления в большом спорте, а точнее, на чемпионате мира в Швеции в 1958 году (естественно, до своего замужества с Ворониным) Инга встретила человека, шведского гражданина по имени Бенгт, которого полюбила. И он полюбил ее тоже. Но им не суждено было соединиться в брачный союз. Ингу начали преследовать наши власти, на какое-то время она была исключена из сборной страны, один раз ее не пустили на первенство мира (и дважды исключали из команды для поездки на Олимпийские игры в 1960 и 1964 годах). Так что эта история имела для нее довольно тяжелые последствия. Впрочем, подробнее об этом рассказывает наша мама, Анна Михайловна:
"Инга любила одного шведа по имени Бенгт. Она познакомилась с ним в 1958 году на чемпионате по конькобежному спорту в Швеции. Он был высокий, красивый, добрый нравом, светловолосый. Он полюбил ее тоже. Они хотели пожениться. Ингу стали опекать сотрудники КГБ. При выходе из станции метро к ней подходил сотрудник и вел ее до дома. Он говорил о том, что если она уедет в Швецию, то ее родственники могут пострадать, так что она должна об этом помнить.
Инге за опоздание на первомайскую демонстрацию, где она должна была прошествовать в колонне прославленных спортсменов, значительно снизили стипендию (до 90 рублей) и, "приплюсовав" к этому ее любовь к иностранцу, сделали ее невыездной спортсменкой. В КГБ доложил кто-то об этом из близких по спорту людей…
В те годы – до замужества Инги с Ворониным – Инга как-то мне рассказала: "Когда меня сотрудник из органов предупредил, что в случае моего отъезда в Швецию может пострадать семья, я подумала: "Конечно, я могу заставить себя сделать то, что требуется, но в сердце моем все равно он останется навсегда". И потом добавила: "Знаешь, мам, если бы мне сказали, что можно пойти к нему пешком, я бы пошла пешком до самой Швеции".
А вот свидетельское показание тогдашнего тренера Инги, З. Ф. Холщевниковой:
"В 1958 году женская сборная команда СССР, в состав которой входила и Инга, выехала на чемпионат мира по конькам в Швецию, в г. Кристинехамн, где этот чемпионат проходил 11–12 февраля 1958 года. Я тогда как тренер тоже выехала туда с женской сборной командой. Мы до чемпионата мира в этом городе жили дней десять. Там Инга познакомилась со шведом по имени Бенгт, фамилии его я не знала. Он был одним из членов организационного комитета первенства мира по конькам, и потом он входил в судейскую коллегию в период проведения чемпионата мира. Инга влюбилась в него. После чемпионата мира наша команда переехала для проведения показательных соревнований в г. Бурленх (правильнее Бурленге. – В. А.). Бенгт жил в этом городе. Накануне нашего отъезда на родину, вечером, Инга поехала кататься на автомашине с Бенгтом. Вернулась Инга только на следующий день утром, в 6 часов. Мы возвратились на родину. Инга стала переписываться с Бенгтом, она говорила, что в это вмешался Всесоюзный комитет спорта, и ее переписка с Бенгтом прекратилась. О том, приезжал ли в СССР Бенгт, я лично об этом не знаю, хотя среди наших спортсменов ходили разговоры, что вроде Бенгт приезжал в СССР. По-моему, переписка Инги с Бенгтом была до ее замужества с Геннадием Ворониным" (Дело № 38301, т. 2, л. 193, об.).
За супружескую свою жизнь с Ворониным Инга не нарушила клятвы верности. Я об этом говорю с полной уверенностью, как человек, хорошо знавший свою сестру. Это подтверждают и материалы следствия.