Усыпленный частыми ссорами между Ингой и Ворониным, привыкший к ним как к чему-то обыденному, естественному, я сел на диване, специально позади Воронина, на случай, если он раскипятится и будет норовить ударить Ингу. Тогда мне легче сзади обхватить его и не позволить ему дальнейших действий. Возможно, он и это учел обстоятельство, что я привык к подобному и не буду ожидать чего-то нового, из рук вон выходящего. Более того, в этот раз он не вскипятился и вообще молчал. Зато неожиданно ударил, и ударил ножом. И вот неожидание совершенно новой для меня ситуации стоило Инге жизни. Когда я схватил Воронина сзади и оттащил его в сторону от нее, а Инга и мама побежали к входной двери, я не мог и предположить такого трагического финала, не осознавая в первые мгновения, что он ударил ее ножом. Я тут же попытался удержать его на месте, не дать ему побежать за ними. Это было не так легко сделать, так как физически он значительно превосходил меня. К тому же у меня от этой борьбы с Ворониным сразу разболелся послеоперационный шов на животе. Удар ножом Воронин нанес неожиданно для всех нас. Не раз потом я вспоминал характеристику, которую дал Воронину Борис Шилков, назвав его "коварным человеком, действующим продуманно, исподтишка". Стечение обстоятельств вопреки всякой справедливости и логике сыграло в пользу Воронина, чтобы осуществить ему свой злодейский замысел со смертельным исходом. Судите сами. Все дома. Ведь кажется, у него мало шансов осуществить задуманное. Но есть самый главный шанс – никто ни о чем не подозревает. Никакого конфликта между ним и Ингой в минуты их последней встречи не возникает. Далее, сравнительно небольшого размера сувенирный нож (не здоровенный какой-то кинжал, который всем бы бросился в глаза). Всего лишь один-единственный удар (был и еще удар, оставивший царапину на теле). Но удар нацеленный. После этого Инга выдергивает клинок из груди и убегает из квартиры вместе с мамой: Инга способна передвигаться, рядом с ней мама, которая все сделает, чтобы ей оказали помощь. Более того, на шестом этаже, всего на два этажа ниже, – об этом уже на лестнице вспомнила Анна Михайловна, – живет врач. На счастье, казалось бы, она как раз пришла на обед, словно специально, чтобы помочь Инге. Перед Ингой и мамой сразу же открылась дверь, их приняли, Ингу уложили на тахту. Анна Михайловна тут же побежала звонить. И "скорая" быстро приехала. Кажется, все шло к тому, чтобы спасти Ингу. Но врач с шестого этажа не имела соответствующих медицинских приспособлений и, очевидно, не решилась сама что-то сделать более кардинальное. Вслед за Анной Михайловной она почему-то тоже побежала звонить на улицу (вероятно, именно в силу того, о чем я сказал). Уже потом кем-то было признано, что клинок не следовало бы выдергивать из груди, тогда бы меньше вылилось крови из сердца, и не нужно было класть Ингу на тахту, лучше бы посадить ее на стул, в кресло. Но далее! Станция скорой помощи получает информацию о ножевом ранении, а приезжает обычная "скорая" без всякой специальной аппаратуры. И кроме того, какой же массаж сердца может быть, когда оно поранено и нужна срочная хирургическая операция? И иголка для введения полиглюкина (стимулирующего вещества) была неимоверной толщины, так что ею невозможно было проколоть кожу Инги и попасть иглой в вену. Впрочем, может, я всего не понимаю, я потом приведу показания врача скорой помощи и заключение судебно-медицинской экспертизы, может, тогда это будет объективней…
…Но еще раз вернемся к этому трагическому эпизоду, предоставив слово маме – Анне Михайловне Артамоновой:
"Тут как раз пришел Геннадий. Я пошла и открыла дверь… Он вошел молча, прямо прошел в комнату и подошел к Инге, которая сидела на раскладушке у бабушки. Володя сидел рядом в кресле. Галя была на кухне. Руки у Геннадия были в карманах пальто. Он подошел к Инге, ничего не говоря. Она встала и села на диван-кровать… Я стояла у двери смежной комнаты. Инга встала и села на стул, рядом с диваном. Геннадий говорит: "Пойдем в ту комнату, Инга". Я ему сказала: "Говори при всех, нас это всех касается!" Я вышла из смежной комнаты в большую комнату, где были все. Инга встала, подошла к двери смежной комнаты, встала около приемника, прислонившись к нему, положив руки на бока, говорит Геннадию: "Разденься!.." – и расстегнула ему пуговицы пальто и сняла… Я стояла сзади Геннадия. Пальто Геннадия Инга передала мне, я пошла в прихожую, чтобы там повесить пальто на вешалку. Уходя, я слышала, как Инга сказала Геннадию: "Говори, что тебе нужно, а то я сейчас уйду!" Геннадий в это время стоял напротив Инги, лицом к лицу. Володя сидел на диване, сзади Геннадия. Бабушка лежала на раскладушке (л. 85, об. – 86) напротив того места, где стояли Инга и Геннадий. Дочь Галя находилась на кухне. Я отнесла пальто Геннадия на вешалку и вернулась обратно в комнату и подошла к Геннадию со спины. Геннадий от моего взора загораживал Ингу своим телом, так как он стоял прямо напротив Инги. Я слышу, как Геннадий говорит Инге: "Лапочка моя, лапочка!", в это время Геннадий стоял совсем близко от Инги. Я смотрела на лицо Инги, так как она выше ростом Геннадия. Вдруг я слышу, как Инга вскрикнула: "Мама, сердце! Мама, сердце!" В связи с тем, что я смотрела на лицо Инги, то я не заметила, в каком положении были руки Геннадия и что он делал руками, когда Инга крикнула: "Мама, сердце!" Володя подскочил к Геннадию и отбросил Геннадия в сторону. Инга шагнула ко мне, и я вижу, как Инга из левой стороны груди вынимает небольшой кинжал без ручки и дает его мне, а левой рукой зажимает левую сторону груди и побежала к выходу. Геннадий пытался наброситься на Ингу, Володя схватил его, а я побежала за Ингой. Инга открывает английский замок и выбегает на лестничную площадку, крича: "Мама, куда мне?" Я вспомнила, что на шестом этаже у нас живет врач, и я ей крикнула: "Инга, на шестой этаж!" Инга побежала вниз, я за ней, в руке у меня продолжал оставаться кинжал, который Инга вынула из груди и отдала мне. Мы подбежали к квартире врача, Инга позвонила, врач открыла дверь, а я, спохватившись, что я босиком и в одном халате, побежала домой одеться. Я надела шубу Инги и свои ботинки. Я побежала обратно на шестой этаж. Я вижу, что Инга стоит в квартире врача, а дверь держит приоткрытой. Увидев меня, она закричала: "Мамочка, скорее звони! Мамочка, скорее звони!" Я побежала на улицу звонить. Когда я бежала звонить, то по дороге я этот кинжал без ручки опустила в правый карман шубы. Выбежала я на улицу, а монеты звонить у меня нет. Я вспомнила, что в третьем подъезде, кажется в квартире 95, есть телефон. Я прибежала туда, а открывшая мне дверь девушка, очевидно испугавшись меня, сначала меня не впустила в квартиру, потом она пустила меня, и я вызвала скорую помощь. Я позвонила и в милицию после этого и пошла к своему подъезду, осталась ждать "скорую" у подъезда. Когда приехала "скорая", я вместе с врачами побежала в квартиру на 6-м этаже… Врачи опустили Инге голову вниз и [вижу] вставляют ей в рот шланг, меня тут же попросили уйти из квартиры. Я побежала к себе в квартиру. Я думала, врачи спасут Ингу, ибо она была в здравом уме, когда мы с ней бежали (л. 86, об. – 87). Потом я зашла к себе в квартиру, ни Володи, ни Геннадия не было. Дома были бабушка и дочь Галя. Затем я опять пошла в квартиру врача. Там я встретила врача из скорой помощи. Я его спросила: "Что с Ингой?" Он мне ответил: "Она умерла! Мы все, что смогли, сделали, но она умерла!" Тут вскоре пришли работники милиции. Кстати, я забыла отметить, что когда я позвонила в квартиру 95 (3-й этаж, 5-й подъезд), там живут Сомовы, а дверь мне открыла невестка Инна, так вот когда я позвонила, я вспомнила про кинжальчик, сунула руку в карман, но его там не оказалось, я искала, искала его, вдруг обнаружила в кармане маленькую дырочку, я пощупала подкладку шубы и нащупала там этот кинжальчик. Инна (из 95-й квартиры. – В. А.) помогла мне его вынуть из подкладки. Когда пришли работники милиции, я его отдала… одному из работников милиции, который со мной разговаривал о случившемся. Тут вскоре пришел мой сын Володя. Работники милиции спрашивали, где рукоятка от кинжальчика. Володя сказал, что он видел, что она валялась на полу. Тут бабушка сказала, что… Геннадий нагнулся и поднял с пола рукоятку от кинжальчика… После этого Геннадий надел пальто и вышел, Володя пошел вслед за ним. Когда Володя пытался позвонить в милицию, то Геннадий у него выбил трубку из рук и ушел куда-то" (т. 1, л. 87).
…Все эти показания наши звучат нынче, может быть, сумбурно, но тогда нам было трудно совладать со своими чувствами. Для нас с мамой (у бабушки вскоре началась предсмертная агония) весь мир рухнул. Ощущение было такое, что над нами надругались. Лично я в течение месяца не спал, сон отлетел от меня напрочь, на работу я ходить не мог. Казалось, что не существует никакого средства, чтобы приобрести прежнее состояние. Буквально ничто не могло переключить внимания от этого трагического события, и в течение очень длительного времени удерживалось это тяжелое напряжение. И давать показания нам тогда очень непросто было. Их мы давали со слезами, волнением. Маму множество раз допрашивали, меня – тоже. Очную ставку с убийцей устраивали – для выяснения всевозможных деталей. Можете представить, каково нам было смотреть на него, а тем более слушать его изворачивания, вранье! В течение нескольких месяцев длилось следствие. В прокуратуре Москвы мы с мамой стали частыми посетителями. По пяти и более часов длился каждый допрос.
Поскольку в одном показании невозможно было изложить все без исключения обстоятельства этого трагического дня, а также предшествовавших ему, в последующих показаниях вспоминались какие-то новые детали, ранее выпущенные из внимания, добавлялись все новые и новые подробности. А кое-что вспоминалось уже значительно позже, когда закончилось следствие и даже когда уже прошел суд. Я удивляюсь, как вообще мы могли тогда что-то еще рассказывать, вспоминать, быть последовательными и точными в изложении. Но все-таки это было сделано…
А вот обещанное показание врача скорой, а также отдельные выдержки из заключения судебно-медицинской экспертизы.
Владимир Иванович Лебедев, врач скорой медицинской помощи, приехавший в составе бригады оказывать помощь Инге:
"4 января 1966 года я по вызову выехал на оказание помощи Ворониной. Когда мы приехали, она лежала на тахте. Реакция зрачков отсутствовала. Пульса не было. Артериальное давление 0. При нас Воронина сделала два агональных вдоха с интервалом примерно в 2 минуты. Первое, на что я обратил внимание, – это на ранку левой половины грудной клетки. Именно на этом я сконцентрировал свое внимание. Мы подключили аппаратное дыхание, стали делать массаж сердца. Я стал делать переливание полиглюкина в вену в области шеи справа через иглу Дедо. Игла большого диаметра, и [я] с первого раза не смог проколоть кожу на шее. Я сделал одну попытку и лишь во 2-й ввел иглу. При этом образовалась небольшая подкожная геморрагия размером с монету пять копеек, которая впоследствии, возможно, увеличилась. Таким образом, я сделал два прокола в шею справа в области грудинно-ключевой-сосковой мышцы. Однако это ни к чему не привело и результатов положительных не последовало. Во время нашего пребывания там приехали работники МУРа и с ними врач. Врачу я сказал, что мы делали, и обратил его внимание на то, что пытались перелить Ворониной полиглюкин. Других повреждений у Ворониной, кроме раны в области сердца, я не заметил.
Была ли у нее рана на животе, я не видел" (т. 1, л. 18, об.).
Из заключения судебно-медицинского исследования:
"3. Учитывая значительную глубину раневого канала (10 см), повреждение хрящевой части 4-го ребра слева, следует считать, что колото-резаная рана груди, проникающая в плевральную полость с повреждением сердца, была нанесена со значительной силой.
4. Смерть Ворониной наступила от тампонады сердца, в результате колото-резаного ранения сердца, проникающего в полость правого предсердия.
5. После нанесения вышеуказанных повреждений Воронина могла в течение короткого времени совершать определенные сознательные действия, как то: разговаривать и передвигаться.
6. Ранения сердца относятся к тяжким, опасным для жизни повреждениям, в большинстве своем быстро приводящим к смерти. В настоящее время в практике лечебных учреждений известны единичные случаи ушивания ранений сердца, закончившиеся выздоровлением, что в какой-то степени объясняется быстротой транспортировки больного и локализацией ранений сердца. Однако в каждом конкретном случае, так же как и в данном, нельзя высказаться о возможности сохранения жизни потерпевшей" (т. 1, л. 48).
А теперь я приведу поминутную раскладку времени с момента нанесения раны. В 13:10–13:15 Инга с мамой прибежали в квартиру на 6-м этаже. Потом мама сразу побежала звонить Сомовым. Сомова затем пошла на 6-й этаж, где находилась Инга. Инга еще дышала. Инга была жива минут 15. Машина пришла быстро после вызова. Ингу нужно было срочно оперировать – в хирургической машине! А вместо этого прокалывание шеи иглой, к тому же очень толстой, вливание полиглюкина (который, возможно, и не попал в вену, в кровь), потеря драгоценных минут – и смерть. Ведь рана была проникающая, глубокая, прямо в сердце. Оттуда начала выливаться кровь. На мой взгляд, Ингу все же можно было спасти. Остаюсь при своем мнении, что медицинская помощь была безграмотная. Если не сказать больше.
Воронин на следствии все время пытался себя обелить. Но я уже приводил высказывания о нем знавших его людей, в частности соседей по лестничной площадке, поэтому не хотелось бы повторяться. Можно лишь напомнить рассказ соседки Рычковой, как Воронин выгнал из квартиры бабушку, в присутствии соседей ударил Ингу, оскорблял ее, а потом, придя домой, бил ее призы и т. п.
Причина затеянного им скандала состояла в том, что после приема горячительного ему захотелось близких отношений с женой, которая устала после тренировки и отказала ему в этом. Тут же он стал обвинять ее в измене, фантазировать, вспоминать прошлое. Для Инги это была не жизнь, а ад! А когда следователь спросил Воронина, а располагает ли он фактами ее измены, он вынужден был признаться – нет! А вот в отношении его измены такие факты были налицо. И после того, как его вытолкнули из квартиры соседи, он, будучи сильно пьяным, в ночь куда-то уехал. Нетрудно догадаться – вероятно, удовлетворять свою похоть. Он ведь не привык ни в чем себе отказывать. Помню, при аналогичном конфликте Инга как-то сказала мне: "Думаешь, куда он сейчас уехал? К женщинам!" Сказала об этом спокойно, не возмущаясь, видно, уже все выгорело у нее внутри.
Вот такой Воронин. Себе – полная свобода и безотказная жизнь (брать нужно от нее все), а жене – террор для профилактики супружеской верности. И изображение из себя очень правильного, честного и порядочного человека.
После скандала с битьем хрусталя терпение Инги иссякло, и она решила порвать с ним. Воронин тут же опомнился, стал вымаливать у нее прощение, меня упрашивал помирить его с Ингой, нашу маму… Кое-как был установлен мир, но мир непрочный, ему требовалось еще пройти испытание.
Инга как раз отправлялась лечиться в Карловы Вары и сказала Воронину: "Пусть пройдет время, и будет видно, как дальше поступить".
Он ее бомбардировал письмами. В конце концов она ему ответила письмом. В нем как бы подводился итог их прежним отношениям.
Я приведу это письмо Инги полностью:
"От тебя идут очень грустные, печальные письма, а мне от них так больно. Я понимаю твое состояние, но я хочу, чтобы и ты меня пожалел, тем более что я приехала сюда лечиться. Но вот сегодня мне просто жутко, настроение кошмарное, меня никто не обидел, но я хочу плакать, сама не знаю почему. Боль камнем лежит у меня на сердце, и я ничего не могу поделать. Хочу домой. Очень хочу. Все так надоело, несмотря на то что здесь так прекрасно. Но мое состояние просто невыносимо. Я снова начинаю болеть. Я чувствую, что лечение не идет мне впрок. Одни неприятности, одни волнения. Я перестаю владеть своей волей и порой стала сомневаться, была ли она когда-нибудь у меня. Я постоянно думаю о нас, о тебе и, конечно, о себе. Мое сердце грустит, оно устало от такой жизни, которая у нас была с тобой. Я тебя очень прошу – будь хоть один раз объективным к моей земной душе. Ради бога, прошу тебя, не думай обо мне ничего плохого. Я не могу совершить ничего гнусного. Я уважаю себя, да и вообще физически меня не тянет ни к одному человеку. А на мелкий, дешевый флирт, ты знаешь, я никогда не решусь. Впрочем, ты прекрасно все это знаешь, но, несмотря на это, я не раз слышала и переживала твои несправедливые намеки и оскорбления по моему адресу. Но я хочу все тебе простить и забыть. Мне кажется, что ты должен понять, что так жить, как мы жили, просто невозможно. Я все эти дни только и задаю одни вопросы себе: почему, почему, почему наша жизнь так рухнула, почему я часто плачу, почему на моем сердце лежит большой камень, а близкий человек видит это, но не хочет замечать? За все время я видела очень мало счастливых минут. Больше печали, грусти, незаслуженных оскорблений, много другого. Вот сегодня я грущу, и для этого есть миллион причин. Многие из них ты знаешь. Душа моя больше не в силах молчать, она кричит, разрывается на части, я хочу говорить об этом только тебе. Ведь мы с тобой все-таки близкие люди, и нам обоим сейчас очень тяжело. Правда, все это мы сами себе сделали, но теперь все будет по-другому. Когда-то у нас с тобой были хорошие отношения. Потом вдруг все исчезло. И в этом виноваты мы с тобой вдвоем. Каждый из нас по-своему совершил ошибку по отношению друг к другу. Для тебя мое сердце было открыто настежь, но однажды ты закрыл его сам, а затем потерял ключ. А ты знаешь, как трудно бывает подобрать его к сердцу, которое тебе хочется иметь для жизни. Но сегодня я пишу тебе письмо, в нем открываю свое грустное сердце, с большими ранами, которые я очень хочу залечить.
В Карловых Варах по-прежнему очень красиво, погода великолепная, но я перестала все это замечать. Много мест, где мы были с тобой вместе. По-моему, нам тогда было хорошо.
После твоих писем (очевидно, опять с различными подозрениями. – В. А.) я вконец дошла. Язва, по-моему, обострилась. Я похудела на 1 килограмм. В голове, как дятел по дереву, стучит черная мысль, в груди все щемит, а душа моя плачет, а от всего этого мне ужасно тяжело и больно. А наши годы с тобой идут и идут, и появляются первые намеки на старость, пропадают веселые улыбки и жизнерадостность… А когда мы оглянемся с тобой назад, то увидим, что жизнь наша прошла и не оставила никакого следа, кроме печали, которую отчетливо видно на нашем морщинистом лице. Ты пишешь мне, что любишь меня. Вероятно, только полюбил за все мои переживания и мучения. А вообще ты меня не любил, а жил со мной потому, что просто меня жалел. Мне очень жаль, что в то время я большего не заслуживала. А мне до сих пор хочется иметь искренность в любви и в отношениях. Доверять во всем и [чтобы] ко мне [было отношение] как к женщине, с уважением и любовью. И только тогда мое сердце отзовется и откроется. Будет таким же добрым, ласковым, какое должно быть всякое счастливое человеческое сердце, которое способно на чистую, большую любовь.