Ведь ты же знаешь, я тебя любила как умела, но ты не захотел моей любви. Ты бил меня, оскорблял, унижал и, сам того не замечая, потихоньку стирал мои чувства и любовь к тебе. Но ведь я человек и очень хочу сильно любить. Очень хочу! Всем сердцем, всей душой своей. Я надеюсь, что ты тоже хочешь этого. Ведь твое сердце мягкое, доброе, оно может любить, но в душе твоей сидит черт, который иногда безумно меня ненавидит. Если бы ты выгнал его из себя, то получился бы очень хороший человек" (т. 2, л. 36).
Инга надеется на его исправление, борется за него, готова простить его выходки, называет его человеком с мягким, добрым сердцем… Он прекрасно осознавал, что не достоин этой чистой души, но был польщен, счастлив, что обладал этим человеком. В какие-то мгновения он тянулся за Ингой, ему тоже хотелось стать чище, но цинизм брал верх. И в его письмах к Инге это заметно. Видно также, что он играет, фальшивит, пускается в демагогию. Этим он как бы скрывает свое ликование, что для него чересчур большая честь оказаться было рядом с таким чистым источником, как Инга. Ему бы что-нибудь попроще, побездуховнее, побездушнее. Смотришь, и был бы человек в своей колее. А так ведь трудно играть не свою-то роль!
Теперь его письмо к ней:
"Конечно, тебе проще всегда было доставать деньги (да где ж ты их так просто достанешь?! – В. А.), все богатство в твоих руках (опять ей везет, а он такой несчастный, без рук, без ног. – В. А.)… Я живу с тобой как мелкий пайщик (а ты сделайся крупным. – В. А.), которому выдаются наличными столько, сколько ведущий компаньон посчитает нужным" (т. 2, л. 47).
Но кто кому мешает зарабатывать деньги?! Если мужу неудобно, что у него заработок во много раз меньше, чем у жены, он идет на более оплачиваемую работу. Но стремления-то такого у него не наблюдалось. А вместо этого он выискивал только всякие причины:
"Для тебя кажется обидным, когда я… говорю тебе об оплате телефонных разговоров… А для меня это еще в сто крат тяжелее, но я вынужден это делать (а почему? – В. А.), т. к., видимо, сумел себя так поставить (а-а! – В. А.) в нашей жизни" (там же).
Видите, оказывается, достаточно только поставить так себя в жизни, что уже потом и не нужно мучиться переживанием о своем иждивенчестве. Говори об этом и все! А изменять положение вовсе не обязательно. Пьешь, ешь, гуляешь, справляешь свои надобности – чего еще желать? А ради красного словца можно и сказать о своих "переживаниях". Показать, что ты личность думающая, утонченная и редко кто тебя может понять! И ты так "поставил себя в жизни", что не в силах отказаться от обеспеченной жизни за счет жены. Ты парализован, прикован к больничной койке, никак поэтому не можешь повлиять на ситуацию. А хотел бы, очень хотел. Жаль жену-то, она так бьется, как рыба об лед!
И в подтверждение того, что он "так поставил себя в жизни", он постоянно давит на свою жену-донора, обрабатывает ее, "воспитывает":
"Мне обидно за то, что на мои письма, где я тебе смехом напоминаю об этом (сообщая о своих расходах и выклянчивая у нее денег. – В. А.), не дошло до твоего драгоценного сердца" (не совсем складно, но смысл ясен. – В. А.) (там же).
И поскольку Инга решила его проучить, предоставив ему возможность пожить на свою зарплату, он вынужден был признаться ей в другом письме: "Так что приходится жить по-вегетариански" (т. 2, л. 42). Так-то!
В выписках из уголовного дела, с моими комментариями, я анализирую различные высказывания самого Воронина, подчеркивая двумя линиями те из них, где он явно хочет себя выгородить. Вот, например:
"Сунув руку в другой карман, я обнаружил там деревянные ножны от ножа. Я их тоже сунул в снег у дома" (л. 258, об.).
На подчеркнутых словах я и хотел бы остановиться.
Ясно, что Воронин выдумал насчет ножен, чтобы скрыть умышленность убийства. Он потом придумал и новую легенду – уже о ноже: он его, видите ли, все время с собой носил, затачивал карандаши. Я и не знал, что карандаши нужно затачивать таким орудием, который ни в один карман не помещается. Если нож этот вставить в ножны, то общая длина получается сантиметров двадцать. Предмет такой длины не входит в боковой карман пиджака – я проверял. Но почему-то следователь не придал этому никакого значения.
Воронин заранее вынул нож, до прихода в квартиру, а ножны бросил где-нибудь задолго до этого в какую-нибудь помойку по пути следования. А совершив убийство, опомнился и решил сказать, что вынул нож из ножен непосредственно перед нанесением удара. Кроме того, я хорошо помню, когда я обвил его руками со стороны спины, удерживая его на полу (и на диване), никакого длинного предмета я не ощущал в его пиджаке. Как только он ударил Ингу, я обхватил его сзади и никакого предмета в кармане не почувствовал. Он рассказывает, что уже на улице он засунул руку в карман пальто (это понятно, он подобрал некий предмет на улице – брошенную с балкона рукоятку от ножа), что ему "в руку попала [именно эта] рукоятка от ножа", которую он выбросил в урну около телефона-автомата. Затем в другом кармане пальто он обнаружил деревянные ножны от ножа. Странно, как же он "такой взволнованный" догадался ножны от ножа переложить из кармана пиджака в карман пальто? И когда он это сделал? Ведь по его утверждению, он вынул нож из бокового кармана (хотя мы знаем, что он руку ни в какой карман не опускал), и выходит тогда, по его версии, что он оставил ножны там же, в кармане пиджака. Трудно предположить, чтобы, надевая пальто, он стал бы перекладывать ножны из кармана пиджака в карман пальто. Ведь это всегда успелось бы, зачем торопиться, да и разве догадается человек это сделать, будучи "в состоянии сильного душевного волнения"? И далее. Ножны он "сунул в снег у дома", которые так и не смогли найти работники милиции, хотя разгребли снег на указанном им участке. Ручка от ножа лежала сверху в урне. Это довольно экзотический предмет с кисточкой – в урне его быстрее мог бы подобрать случайный какой-нибудь прохожий, любитель всяких вещиц, чем в глубоком снегу, где меньше вероятности пропасть предмету, быть взятым кем-нибудь из случайных прохожих. И тем не менее милиция не находит ножен. То, что они (работники милиции) добросовестно искали, я не сомневаюсь – потому что это был особый случай, контролируемый высокими инстанциями. А почему ножны не нашли? Да потому, что их и не было никогда там и туда он их не бросал. Он выбросил их где-то в другом месте, еще до прихода в дом для совершения убийства. Конечно, можно предположить, что и милиция не нашла их, и он их туда все же бросил, в снег, но и тогда получается, что ножны до его прихода в квартиру были отделены от ножа и в крайнем случае могли лежать в кармане пальто. То есть нож заранее был вынут из них и находился у него в руке под прикрытием рукава пиджака. Это как раз то, о чем я и говорил раньше.
Следователь, конечно, хорошие дал ему шансы, не приняв во внимание показания бабушки в отношении того, что "руку он в карман не клал", не исследовал этого факта, не спросил Воронина: "А как же вы могли вынуть ножны из кармана, а из ножен нож, если бабушка Инги, находившаяся в метре от вас и справа от вас, так что ей все ваши действия были прекрасно видны, показывает, что вы в карман руку не клали?" Трудно, право же, предположить, чтобы опытный следователь не обратил внимания на такие важнейшие детали!
Таким образом, еще раз подчеркиваю: судя по моему собственному впечатлению происшедшего, а также по тому, что, когда с Воронина было снято пальто, он рук в карманы не опускал, а держал их опущенными вниз; учитывая все это, он нож приготовил еще за дверью и держал его в ладони, которая была подтянута в рукав пиджака.
В самом начале следствия, в постановлении о возбуждении уголовного дела, следователь Курбанков совершенно верно, на мой взгляд, принял решение взять за основу статью 102, предусматривающую меру наказания вплоть до расстрела. В этом постановлении было сказано: "нанесено ножевое ранение в область грудной клетки", в связи с чем "необходимо провести расследование", и, руководствуясь статьями 108 и 112 УПК РСФСР, "возбудить уголовное дело по признакам статьи 102 УК РСФСР и принять его к своему производству" (т. 1, л. 1). Но потом эта статья была заменена на 103-ю. Признаки 102-й куда-то испарились.
Если кратко охарактеризовать содержание обвинительного заключения следователя, то можно сказать следующее: формулировка "из ревности" была общим фоном всей совместной жизни супругов и не являлась главным мотивом убийства; главный же мотив – месть. Все равно Воронин старался бы привести свой замысел в исполнение. Он так мне и сказал, когда я пытался остановить его на Красноармейской улице: "Все равно я не дам ей жить". Это была программа, пункт сознания. Он только блефовал в отношении развода, но не соглашался с разменом площади. Или говорил, чтобы ему оставили машину и квартиру, и тогда Инга может идти на все четыре стороны. То есть если даже предположить, что в каком-то крайнем случае и состоялся бы развод, то отнюдь не в ущерб ему, а со значительной для него выгодой. Это, кстати, дополнительный штрих к его характеристике – ни в чем не быть в проигрыше. На протяжении долгих лет он жил за счет жены – пил, гулял, хорошо питался, ради нее ему шли на уступки. И если бы у них даже состоялся каким-то образом развод, то он вновь материально выиграл бы. 4 января Инга после его угрозы убить ее говорила маме: "Никаких вещей мне не нужно, все наживу потом еще". Из этих ее слов ясно, что она готова была оставить ему и квартиру, и машину. Но добровольно он никогда бы не развелся с ней. Он считал себя благодетелем, и она ему до конца жизни должна была служить как рабыня, а в случае непослушания заплатить за это своей жизнью. Вот его психология в брачном союзе с Ингой. Поэтому не 103-ю статью он заслуживал, а 102-ю, что в начале и было назначено, а потом изменено следователем. Поэтому напрашивался такой вывод после расследования злодеяния Воронина: совершил умышленное, продуманное, четко выверенное убийство, с высокой степенью цинизма, из ненависти, зависти, мести и из хулиганских побуждений. Думаю, что все это соответствует 102-й статье. Но, видимо, такая задача не стояла. Начали подробнейшим образом "копать" Ингину жизнь, предоставив Воронину возможность говорить все, что ему вздумается. И следователь благословил эту концепцию, принял ее. Вчитавшись в его заключение, не увидишь многого из того, что говорилось в показаниях свидетелей о Воронине и чему есть подтверждения неопровержимыми фактами – оскорблял, бил, тунеядствовал, пьянствовал, изменял жене, находился на ее иждивении, пользовался ее славой, все, что имел, получил благодаря ей и т. п.!
Замысел убить Ингу был неотвратим: Воронин его все равно пытался бы реализовать. Только постарался бы это сделать скрытно, завуалированно, предусмотрев для себя полное алиби. Жажда мести преобладала у него над всем остальным. Факты об этом очень красноречиво свидетельствуют. Это, конечно, было у него не внезапно возникшее волнение и не ревность, а отплата за его мизерность как личности, как человека. У него не было данных быть великим, а терпеть рядом с собой великого он мог только в одном случае – при полном его порабощении и унижении, так чтобы себя чувствовать выше, а если нет – то лишить его жизни. Иного для него не существовало. Воронин и его адвокат все делали для того, чтобы была назначена 104-я статья ("убийство из-за внезапно возникшего волнения в связи с оскорблением, угрозой" и т. п.). Но следователь конечно же не рискнул пойти на это (было бы уж слишком), хотя и колебался. Поэтому, отменив законную и заслуженную Ворониным 102-ю, он назначил "серединку" – 103-ю, снивелировав признаки 102-й. И действительно, в обвинительном заключении нет упоминаний о том, что Воронин постоянно пил, гулял, дебоширил, бил, истязал, терроризировал жену, которые бы давали основание сделать вывод о невозможности такой жизни для человека, в данном случае для Инги. И не на прошлой ее жизни нужно было концентрировать внимание следователю и не вдаваться чересчур в подробности, была ли у них договоренность о разводе накануне Нового года или нет, а сделать вывод о нечеловеческих условиях ее жизни с этим недостойным и очень страшным в своих поступках человеком. Вместо же этого следователь как бы доказывает своим обвинительным заключением, что он поддерживает Воронина, – описывает его психологическое состояние, его переживания, приводит слова Воронина, которых, кстати, он не произносил ("Она сказала, что меня не любит" и др.), его "внутренние рассуждения" ("У меня в голове пронеслось, что она меня обманывает" и др.) и прочую его чепуху и этим дает ему поблажку, которая выразилась в следующем: да, умышленно убил (тут уж никуда не денешься), нож специально захватил, но очень сильно переживал, метался и его надо понять. Читая "между строк", можно увидеть, что он сочувствует ему даже в том, что Инга материально больше его зарабатывала, и это Воронина, видите ли, расстраивало. И т. п. Таким образом, следователь спас его от 102-й статьи, от возможного расстрела, а назначив 103-ю, дал ему лазейку в виде психологической подоплеки его переживаний, приведших к такому результату. Это потом послужило хорошей зацепкой для дальнейшего снижения наказания убийце. Последовательно ему отменили через месяц-полтора решением Верховного суда РСФСР тюрьму, а уже в 1968 году (а не в 1976-м) он был и вовсе освобожден из-под стражи! Чуть далее я приведу этот документ, который я встретил в материалах дела спустя уже четверть века, когда подробно стал изучать их. Вы так же, как и я, изумитесь, прочитав этот "замечательный" документ. Я тогда подумал: раз за такое тяжкое преступление убийцу освободили уже через два года (в последующие три года он находился в свободном режиме, работая на стройках "народного хозяйства" – в строительных управлениях), то о каком же равнозначном наказании может идти речь, как это трактуется нашей юриспруденцией? Вору-карманнику могут дать большее количество лет, которые он отсидит "от звонка до звонка". Значит, жизнь человеческая дешевле пяти копеек, за которые вор-карманник может получить большой срок! Более того, ни об одном из снижений наказания Воронину не было сообщено потерпевшей стороне, то есть нашей маме, Анне Михайловне. Законно это или незаконно? Мы бы и не узнали об этом, не обратись я к материалам уголовного дела через многие-многие годы. Конечно, такие известия не порадовали бы нас. Зато когда я об этом узнал через двадцать пять лет, я был шокирован, потрясен. Значит, следствие, суд, подумал я, не играли никакой особенной роли. Выходит, все можно повернуть вспять, пренебречь законом, тяжестью содеянного… Зачем тогда все усилия, нервы, горы документов, вызовы свидетелей, различные запросы, очные ставки с убийцей?
Ревность стала спасительной соломинкой для Воронина. Упор был сделан на ревность – в показаниях Воронина, его родственников и друзей и в концепции всего следствия. Одновременно – очернение Инги. Разбиралась ее жизнь чуть ли не с младенческих лет, акцент явно делался на дозамужнем периоде ее жизни. Имелись бесчисленные факты его хулиганства, оскорблений, рукоприкладства в отношении жены, унижения ее, но следователь не особенно акцентирует на этом внимание и не очень-то распространяется об этом. Зато пытается объяснить "психологию" убийцы, его "переживания" накануне преступления, явно не обращая внимания на такой простой элемент: брось Воронин пить, нормализуй свою жизнь – и все было бы иначе! Доходит до смешного: явные достоинства Инги, по милости следователя, превращаются в препятствия для Воронина, являются причинами его "переживаний". Это и то, что она прославленная чемпионка и зарабатывает больше его, и поэтому он чувствует себя ущемленным в правах, это и то, что она трудится не покладая рук, а он лодыря гоняет и ему, видите ли, некуда себя деть, нечем заняться, кроме как устраивать скандалы по любому поводу, оскорблять жену и т. п. Словом, какой он бедный и несчастный, что от него, негодника, хочет уйти жена, которой он вконец отравил жизнь, а он не может с этим смириться, он взволнован, он страшно переживает! Чушь, да и только.