Через семью Зилоти Вера Федоровна была знакома с семьей Прибытковых, родственников Сергея Васильевича Рахманинова. Не зная еще наверное, где устроится ее театр, Комиссаржевская не сняла себе квартиры, а пока остановилась у Прибытковых. Аркадий Георгиевич Прибытков, милейший человек, уговорил Веру Федоровну поселиться в его кабинете. Жили они близ Дворянского собрания в большой и удобной квартире. Потому и репетиции "Вечной любви" шли в прибытковской гостиной.
Дважды в год приезжал в Петербург Рахманинов. Он участвовал в симфонических концертах Зилоти. Случилось так, что судьба свела на несколько недель под одной крышей великого пианиста и великую артистку.
Ходотов и Давыдов, игравшие в "Вечной любви", должны были прийти на репетицию. Их ждали с беспокойством. В городе началось наводнение, каких давно не видали петербуржцы, из водосточных ям из-под решеток пробивались фонтаны мутной воды. Нева клокотала. Мосты подолгу оставались разведенными.
- Доберутся ли? - волновалась Вера Федоровна.
Все обошлось благополучно. Когда долгожданные артисты, продрогшие, но веселые, приехали, началась репетиция.
Сергей Васильевич, чтобы не мешать, хотел было уйти из гостиной, но его оставили. Он вместе с дочерью хозяина, своей любимицей, устроился в углу гостиной и стал с большим вниманием наблюдать за работой.
Пьеса была милая и грустная: старый музыкант любит свою молоденькую ученицу, а она уже отдала свое сердце юноше, тоже музыканту и тоже ученику старого скрипача.
Вера Федоровна, войдя в свою роль, вся светилась радостью. Даже ее глаза, в которых так часто дрожала тревога, горели сегодня счастьем. Талант и красота всегда и везде покоряли Рахманинова. Он до конца дней Комиссаржевской оставался ее верным другом и поклонником.
Много позже 3. А. Прибыткова так вспоминала эту встречу двух художников.
После репетиции Владимир Николаевич читал свою знаменитую "Чепуху". Все, кто был в гостиной, продолжали эту стихотворную импровизацию. Потом просили Давыдова показать басни, именно показать, потому что только он умел это делать. И никто уже не мог удержаться от хохота. Принесли гитару. Ходотов пел хорошо, но Давыдов и здесь не захотел отстать от молодых. Он взял гитару, закрыл глаза и проникновенно исполнил романс.
Кончив, Давыдов передал гитару Ходотову. По аккомпанементу узнали романс "Он говорил мне, будь ты моею…". Теперь уже и Вера Федоровна не могла молчать. Рахманинов любил и ценил цыганские песни, в Москве специально ездил в "Яр", чтобы послушать цыган. А тут сама Комиссаржевская поет, да как поет!
Владимир Николаевич попросил Веру Федоровну:
- Прочтите Тургенева "Как хороши, как свежи были розы".
Накануне она как раз выступала в концерте с мелодекламацией. Музыка Аренского всех покоряла своей задушевностью и удивительным слиянием со стихами русского писателя.
Зилоти сел к роялю, и опять зазвучал неповторимый в своей нежности и грусти голос Комиссаржевской. Когда замерла последняя фраза, Рахманинов подошел к артистке, поцеловал ей руку и сказал:
- Спасибо.
В уголках его больших, всегда серьезных, а сегодня еще удивительно теплых глаз блестели слезы.
Спектакль Литературного фонда оказался событием не только в театральной жизни, но и в жизни исполнителей главных ролей пьесы.
За время гастролей Веры Федоровны Ходотов заметно изменился. Непременной частью его туалета стал элегантный модный галстук. Он по-прежнему жил в недорогом рабочем квартале, где его все знали и считали своим человеком, но костюмы уже шил у лучшего петербургского портного. Вера Федоровна убедила его, что демократизм не заключается в пренебрежении к своей одежде.
Дружба Ходотова с режиссером Александринского театра А. А. Саниным неожиданно расширила круг знакомых ему литераторов и артистов. Теперь бывали у него Санин с женой, брат и сестра Чехова, актеры Художественного театра, часто приезжавшие в Петербург.
Ходотов встречался у Саниных и с Антоном Павловичем.
- Дело совсем не в старых и не в новых формах, а дело в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет то, что свободно льется из его души! - говорил Антон Павлович.
Вера Федоровна радовалась перемене в своем друге. Но не могла не почувствовать, как старый учитель Николая Николаевича Давыдов и новый круг знакомств привели Ходотова к перепутью двух дорог: одна шла направо, в Александринский театр, где не думали о новых формах, играли, как велела актерская душа; другая шла налево, в театр, задуманный Комиссаржевской, театр каких-то неясных, неопределившихся, но, во всяком случае, новых форм.
Когда Вера Федоровна заговаривала об этом своем новом театре, Ходотов слушал и понимал, что она ждет его ответа - с ней ли он. Ходотов молчал, откладывая жестокое решение.
Вера Федоровна собиралась после спектакля в новый поход по провинции, молчать стало невозможно.
"Зрелые корни реалистического театра оказались устойчивее юных ростков прекрасной мечты… и разрыв с той, которая первая ввела в этот мир, свершился", - писал позднее в своих воспоминаниях Ходотов
Свершилось расставание великой артистки и женщины с человеком, которого она ввела в мир настоящего искусства, которому была и учителем и другом.
"Вы никогда не будете мне чужой, что-то бездонное нежное к Вам срослось с моей душой навеки, и я верю, что Вы чувствуете это… Вы знаете также, что и мечта моя о театре так сливалась с постоянной мыслью о Вас.." - писала она в одном из последних интимных писем в 1903 году Ходотову.
Потом им приходилось встречаться на сцене или на общественном поприще. Но души их никогда уже более не раскрывались друг для друга.
В январе 1904 года Вера Федоровна снова отправилась в провинцию.
Антрепренеры Комиссаржевской наживали на гастролях Веры Федоровны значительные капиталы для своих будущих предприятий. Однако сборы неизменно превышали сметные соображения, и, встречая в новом городе Комиссаржевскую, антрепренеры ее торжественно объявляли:
- Город взят, Вера Федоровна!
С каждым новым городом банковский счет Комиссаржевской неуклонно возрастал Все яснее и реальнее становились перспективы своего театра.
Для прощального спектакля в Харькове дана была пьеса Радзивилловича "Пережитое", В главной роли Наты отражалась, как в далеком зеркале, и пережитая самой Верой Федоровной реальная жизнь. Душевная драма Наты, естественно, была передана артисткой с исключительным подъемом и жизненной правдивостью.
Драматизм положения достигал своей вершины в сцене отказа Наты от предложения влюбленного в нее Барского. Ната не может скрыть от жениха своего "пережитого", а Барский, узнав об этом пережитом, не скрывает своего смущения, внутренней борьбы. После долгой паузы он говорит, наконец, невесте, что он "все-таки" готов на ней жениться.
Это милостивое согласие Барского оскорбляет Нату, ненавидящую свое прошлое. Она понимает, что ей никогда и никуда не уйти от воспоминаний о прошлом. Она должна отказаться от надежд на новую жизнь, на счастье. Комиссаржевская сцену заканчивала истерическим смехом, от которого цепенел весь зал.
Когда спектакль кончился и зрители двинулись к рампе, на сцене неожиданно появился юный студент с звонким голосом. Он начал свою речь, обращаясь к Вере Федоровне, горячей и страстной благодарностью за то, что она своим пребыванием в Харькове осветила темную, скучную жизнь провинции, подарила молодежи небывалый праздник искусства.
Под свежим впечатлением этого прощального вечера Вера Федоровна писала:
"Боже мой, как это было хорошо! Он говорил, и слезы лились у него из глаз, а потом я ничего не видала - никого. Я только думала: за что же это все, за что? Он сказал в конце: "Улетит от нас жаворонок. Лети же, дорогой наш, дальше, дальше, петь свои песни добра, красоты!.." Я ехала домой одна… И не знаю, что было со мной. Знаю только, что если из таких чувств не вырастет что-нибудь очень большое, значит я не должна жить. Это не успех ведь делает, и никто в мире не подозревает даже близко, как я холодна там, внутри, к успеху. Нет, это не то. Я первый раз почувствовала вся: что есть лучшего в этой толпе, в этих душах, сейчас трепещет, плачет, радуется и молится - и все это сделала я! И вот тут-то и ужас перед мыслью, нет, не мыслью, а ответственностью души и недостойностью своей".
Во имя этой ответственности Вера Федоровна нередко выходила за пределы намеченной программы гастролей, уступая просьбам того или иного театрального городка, лежавшего на ее пути. Тогда ей самой приходилось вступать в переговоры с театром.
В семье Комиссаржевских никто и никогда не гнался за деньгами, скупость во всех ее проявлениях считалась самой отвратительной из человеческих страстей.
Вера Федоровна была бесконечно добра, но сейчас, когда речь шла о том, быть или не быть своему театру, она на ходу училась у своих антрепренеров деловой рассудительности.
Решимость начать с осени 1904 года свое дело в театре Петербургского Пассажа не оставляла ее ни на минуту, и, путешествуя из города в город, она присматривалась к актерам, с которыми приходилось играть, и с некоторыми тут же договаривалась о сотрудничестве в своем будущем театре.
В Тифлисе при постановке "Волшебной сказки" главным партнером Комиссаржевской в роли графа Ижорского был молодой, очень способный актер Владимир Ростиславович Гардин. Офицер в запасе, он театральных школ не проходил и всей своей артистической карьерой обязан был собственному трудолюбию и редкостной приверженности к театру.
И вот теперь молодому актеру предстояло выступить партнером великой артистки. На первую репетицию он шел взволнованный и смущенный, хотя заранее выучил наизусть не только свою роль, но чуть ли не всю пьесу.
В театре создалось особенное, торжественное и праздничное настроение. Явились актеры, даже не занятые в пьесе. Режиссер театра Николай Дмитриевич Красов торжественно попросил на сцену участников репетиции. И неожиданно одновременно со всеми на сцену из-за кулис вышла Комиссаржевская. В сером английском костюме она была очень изящна. Гардин вытянулся по-военному. Красов представил его. Молодой актер хотел поцеловать протянутую ему руку, но Вера Федоровна, не любившая актерских любезностей, крепким пожатием удержала свою руку далеко от его губ и, смягчая этот жест улыбкой, сказала:
- Рада видеть своего главного партнера.
Под вуалеткой блеснули громадные темные глаза.
Началась репетиция. Вера Федоровна подняла вуаль и произнесла первую фразу, как принято на первых репетициях, вполголоса, не играя. Но Гардин ответил полным голосом, показывая, как он намерен вести роль. Вера Федоровна пристально посмотрела на своего партнера. Удивленная его знанием роли и еще более намерением артиста вести ее в образе и настроении Ижорского, Вера Федоровна ответила тем же, и вот диалог их зазвучал так искренне, так правдиво, что все, кто был за кулисами и в зале, позабыли о своих обязанностях и делах.
Знакомый смех, серебристый и искренний, смех девятнадцатилетней озорной девчонки поражал такой естественностью, что Гардин, выбившись из роли, растерялся: "Неужели это она смеялась? Боже мой, какое мастерство’" Но своим восхищением он погасил священный огонь в душе артистки, и она снова перешла на полутона.
И потом, во время спектакля, стремительная сила обыкновенных слов, но произнесенных голосом Комиссаржевской, не раз на мгновения выбивала артиста из его роли. И как было в каждом городе, где Комиссаржевская играла Наташу, порыв к новому, свободному будущему, которым кончались и пьеса и драма героини, захватил театр.
Бурей аплодисментов и криков "зал тифлисского театра наполнился в тот вечер не только в честь гениальной артистки, но и в знак солидарности с ее героиней, стремившейся к новой жизни, к правде!" - писал В. Р. Гардин, вспоминая этот, пожалуй, самый замечательный вечер в его жизни.
Прощаясь с Гардиным перед отъездом, Вера Федоровна сказала:
- У меня будет в эту зиму театр в Петербурге. Хотите служить в нем?
Разумеется, у молодого артиста не было большего желания, и теперь он отказывался от всех других предложений. Гардин ждал телеграммы из Петербурга. Но сообщил ему о зачислении в труппу Комиссаржевской Красов.
Отвечая на изумленный вид Гардина, Красов пояснил:
- Я буду у Веры Федоровны директором и режиссером… Нам с вами третий год служить вместе!
И они поздравили друг друга.
Николай Дмитриевич Красов был не только антрепренером Тифлисского театра, а и требовательным режиссером. Большой поклонник театра Станиславского, он настойчиво отучал актеров "играть на зрителя". Долгие годы актеры читали монологи, подавали реплики, не глядя на партнеров, а стоя лицом к зрительному залу. Объяснялось это и старой традицией и постоянным незнанием роли - новые пьесы ставились чуть не каждый день, и актер поневоле рассчитывал на помощь суфлера.
Заслужить похвалу Красова можно было задушевностью игры, простотой интонаций, глубоким пониманием произносимых слов.
Обставляя спектакли, Красов также старался следовать Художественному театру - по возможности, мебель и новые декорации, отвечающие действию на сцене, а "Трех сестер" Чехова ставил даже с учетом "четвертой стены" - совсем как в Художественном театре.
По поручению Комиссаржевской искал актеров для будущей труппы и Бравич. Как раз в это время в Петербурге в только что открывшемся театре Неметти гастролировал Орленев. Он мечтал поехать за границу и там показать своего Освальда, которого успешно играл в этот петербургский сезон.
Орленев был большой актер. Вера Федоровна не раз говорила о нем с Бравичем, что хорошо было бы пригласить в их театр Павла Николаевича. Бравич поехал к Орленеву.
Хлебосол и любитель провести время за рюмкой вина и интересной беседой, он встретил Бравича очень радушно, заговорил о своем желании сыграть ибсеновские "Привидения".
- Вот и отлично! - обрадовался Бравич. - Мы как раз и поставим эту пьесу для вас. Поставим для вас и "Уриэля Акосту". Роль Юдифи возьмет Вера Федоровна.
Павел Николаевич вышел из-за стола и с горящими глазами начал монолог Акосты. Когда Орленев кончил, Бравич сказал:
- Значит, согласны!? Я могу телеграфировать Вере Федоровне?!
- Казимир Викентьевич, дорогой! Девяносто девять процентов за то, что я соглашусь. Но дайте хоть день подумать. А заграница как же?! Я ведь так размечтался. Вот что, запишите пока несколько адресочков. - Он достал из бокового кармана своего элегантного сюртука потрепанную записную книжку и добавил: - Это мое "поминание".
Впрочем, зачем откладывать? - все с той же искренней готовностью предложил он Бравичу. - Будем писать письма сейчас вместе. Вот, например, Илья Уралов - отличный актер. Александровский - составит честь любому театру. А Слонов Иван Артемьевич! Как мы с ним недавно играли в Чернигове?! Театр ревел от восторга. Герой, герой! - вам как раз такой нужен.
Бравич в тот же день телеграфировал Комиссаржевской и получил от нее согласие. Сам Орленев уехал все-таки за границу. Но, считая себя обязанным помочь Вере Федоровне, еще и от себя переговорил с Александровским и Слоновым.
А Комиссаржевская продолжала свой нелегкий путь по России. В Баку в то время строилась электростанция для электрификации нефтяных промыслов. Руководил большой и трудной работой еще совсем молодой инженер, два года назад, после возвращения из ссылки, закончивший институт, Леонид Борисович Красин.
"В скором времени, - писал Красин в своих воспоминаниях, - чуть ли не все наличное ядро бакинской социал-демократической организации очутилось на моей электрической станции".
Один из членов этой организации, бесстрашный Ладо Кецховели, стал хлопотать об устройстве подпольной типографии. Сбор средств для нее поручили Красину.
В поисках этих средств Красин решил обратиться, как это делали студенты в Петербурге, к приехавшей на гастроли Вере Федоровне. Человек решительный и смелый до дерзости, он явился неожиданно в гостиницу артистки и, представившись, просто спросил:
- Вы революционерка?
Гость был статен, красив, прекрасно одет, внушал доверие, но вопрос был так резок и неожидан, что Вера Федоровна не нашлась, что сказать, и только кивнула головой.
- В таком случае у нас к вам просьба - выступите на особенном концерте, который мы специально организуем для вас… Закрытый, только для избранной публики. Билеты - по пятьдесят рублей. Жандармский полковник - ваш поклонник, у него огромная квартира, там и устроим концерт…
"Он говорил со мной таким тоном, словно я ему подчиненная, - рассказывала потом Комиссаржевская А. Н. Тихонову, явившемуся к ней с письмом от Красина по такому же поводу. - Успех был полный. - Я пела, читала, даже танцевала тарантеллу. В антракте мне поднесли букет… из сторублевок. Леонид Борисович, веселый, во фраке, понюхал букет, смеется: "Хорошо пахнет". И - мне на ухо: "Типографской краской пахнет!" После концерта у меня в уборной - вся местная знать. Благодарят, целуют мне руки. Леонид Борисович стоит в сторонке, ухмыляется. Распорядитель вечера подносит мне на блюдце выручку с концерта - несколько тысяч. Деньги перевязаны розовой ленточкой с бантом… Через несколько дней Леонид Борисович уехал с ними за границу - покупать типографию. Я ему говорю: "Вы бы Мне хоть розовую ленточку оставили на память!" Смеется: "И так не забудете!"
В сборе денег для партийной кассы помогал Красину не один Александр Николаевич Тихонов.
Во время гастролей в Киеве, чуть позже, Красин, или Никитич по подпольной кличке, прислал к Вере Федоровне Глеба Максимилиановича Кржижановского. В воспоминаниях Красина рассказ Кржижановского об этом посещении знаменитой артистки записан так:
"Она только что закончила свой триумф на киевской сцене. Вся лестница вестибюля ее гостиницы заставлена цветами. В приемной целая свора "почитателей таланта", терпеливо ожидающих аудиенции. Неладно чувствую себя в своем потертом облачении в этой фешенебельной толпе. К тому же ведь предстоит на первое знакомство нечто вроде "ограбления"… Передаю лакею мнемоническую записочку Никитича, и - о чудо! - немедленный прием с приказом никого больше не принимать за нездоровьем великой артистки… А передо мной не артистка, а женщина-товарищ с прекрасными глазами на усталом, болезненном лице. И мы целый час беседуем с ней о наших делах… вся неловкость положения сразу куда-то улетучивается…"
Закончив гастроли, Вера Федоровна, как всегда, уехала отдыхать к отцу в Италию.
СВОЙ ТЕАТР
Пятнадцатого сентября 1904 года на Итальянской улице в театре "Пассаж" старой трагедией К. Гуцкова "Уриэль Акоста" открыла Вера Федоровна свой театр. Она назвала его просто: "Драматический театр", и сколько ни убеждали ее прибавить к этому названию два слова: "В. Ф. Комиссаржевской", она стояла на своем:
- Мы не театр гастролей Комиссаржевской, - говорила она. - Мы театр целой труппы, и в этой труппе я занимаю такое же место, как и другие актеры…
Уступая настояниям товарищей, она согласилась писать на афишах:
"Дирекция В. Ф. Комиссаржевской", но сделала резкий выговор администратору, когда ее фамилия была выделена жирным шрифтом.