– И впутались бы в безвыходное положение. Можем тягаться с кем угодно, только не с немцами. Прошу извинить, мы все свои здесь, правду можно говорить откровенно: какую же армию, каких офицеров, каких генералов, какое вооружение в силах выставить мы, у кого всё больше существует на одной бумаге, против такого высокого могущества интеллигенции и мудрой организации? Сунемся, так не дай Бог как побьют нас.
Приятель мой в свою очередь потерял терпение: краска бросилась в лицо, глаза засветились. Опасаясь взрыва, я под столом толкнул его ногой, чтобы несколько образумить, но он только взглянул на меня сердито и заговорил со злостью.
– Откуда изволили это взять? Как я понимаю дело, покуда нас не задели, ни с немцами, ни с прочими соседями ссориться нам не следует. Всегда готовы были жить со всеми в мире и в добром согласии. Немецкой славе мы не завидуем, имеем свои страницы в истории, и их самих не раз приводилось выручать из беды, хотя нам благодарностью за то не платили; за хлебом к ним не пойдём, своего довольно. Чего же нам у них искать? Пускай живут себе, как любо им; объединяются, сколько душе угодно, только в своих собственных границах, не проповедуя заносчиво, что доколе звучит немецкий язык – всё немецкая земля. Этим путём можно уйти маленько далеко. А станут мешаться в наши семейные дела, так сумеем отстоять свою землю да свою вольную волю. Не от вас первых слышу: нет у нас того, нет у нас другого; войско, ружья на одной бумаге; офицеры, генералы дела своего не разумеют, куда нам тянуться за другими; есть и такие, что, одурев от чада, которого наглотались в заграничных палацах, воймя воют: горемычные мы, навеки осуждены у них учиться и перенимать и всё-таки недоучками оставаться; остаётся только пасть на колени да просить прощенья в том, что на свете живём да смеем русскими себя называть. А я вам доложу: есть кое-что у нас и не на одной бумаге, а на деле; и коли лично не заметили, так потому, что сами изволили всё в бумагах читать, не удостаивая выглянуть за окно. Чего же недостаёт, то из земли вырастет, когда вражья нога ступит на Русскую землю; и ежели бы пришлось попятиться на миг, то, все знают, отдадим один песок да глину, – засылай они своих мертвецов, а не дадим чужому ни одного колоса нашей жнитвы, ни одной живой курицы. После того милости просим к нам пожаловать, с честью примем, с честью выпроводим дорогих гостей; мы же, надеюсь, к ним не пойдём, коли сами силой не потянуть.
Разговор прекратился; молчание водворилось за нашим столом.
Новому знакомцу стадо неловко. Он выглянул за окно, заметил, что дождь уменьшился, чем намерен воспользоваться для передачи поклона от княгини N. пользующемуся водами графу P.; раскланялся с достоинством и вышел из комнаты.
– За что вы его так строго отхлестали? – сказал добросердечный Москвич; – не твёрд в правилах, совершенно справедливо, а всё-таки можно было помягче дать наставление.
– Стоил того, – ответил приятель мой; – знакомы мне эти амфибии: русский по вышитому воротнику министерского мундира, сердцем немец, душой лакей, готовый чваниться пред каждым, кто победнее да чином пониже, червяком извиваться пред всякою знатью, не разбирая, своя ли, или чужая, было бы только кому поклониться; поклонами он живёт.
– Вы, кажется, – заметил Остзеец, – больно немцев не любите и, главное, поэтому так беспощадно его укоряете.
– Безрассудной ненависти ни к кому не питаю; стараюсь каждому, в чём следует, отдать справедливость; но признаюсь, откровенно, могу любить только тех, которые нас любят и нам также отдают должную справедливость. А разве немцы нас жалуют? Чем выражается их любовь? Возьмите в руки любую немецкую газету, и вы ясно убедитесь в справедливости моих слов. Везде сарказмы, брань и открытое пренебрежение ко всему русскому. Не говорите, что немецкая пресса в еврейских руках, поэтому не выражает настоящего общественного мнения. Евреи люди умные, угощают абонентов по вкусу их, на рынок шлют только тот товар, на который спрос имеется, иначе читать не станут и банкротство неизбежно. Наши русские газеты никогда против немцев не допускали себе и сотой доли тех ругательств, которыми немецкие газеты нас осыпают при каждом удобном случае; станем держать себя, как они держатся в отношении к нам, гордо, неприступно, и поверьте, во мнении их мы выиграем на сто процентов, будут нас уважать и без понуждения штыком да пушкой, которыми в последнее время народы привыкли зарабатывать любовь и уважение совокупно со звонкою монетой. Засим прощайте, господа, завтра еду, прошу лихом не поминать!
– Как? так неожиданно скоро, – заговорили все разом, – придём провожать.
– Спасибо за любезное намерение, уверен в вашем добром расположении, но признаюсь, не люблю проводной церемонии. Даже знакомых мне дам не ходил провожать, а просто отправлял к ним букеты при визитной карточке. Должно быть, очень неловко для дамы: надо усаживаться в экипаж, укладывать дорожные мешки, картончики, думать, как бы "Мимишка" под колесо не попала, как бы горничная чего не позабыла; а тут пришёл малознакомый господин, рассыпается в комплиментах, в уверениях; надо улыбаться, отвечать любезностями…
На другой день, после полудня, пред подъездом у моего приятеля стояла коляска. Один я, по званию старого школьного товарища, пришёл его проводить. Привязали сундук позади экипажа. Домашние девы-прислужницы, с хозяйкой во главе, приседая, желали ему счастливого пути и возвращения на будущий год, непременно к ним на квартиру. По приятному выражению, игравшему на их физиономиях, было видно, что он не поскупился на магарычи. Кучер подвязал тормоз и стал спускаться под гору, к Марктплацу, заставленному огромными почтовыми каретами, частью поглощавшими, частию изрыгавшими массы клади и пассажиров; мы сами пошли пешком.
На полугоре повстречались мы с дамой в сереньком бурнусе, личико под синей вуалью, шла она в гору, и вела за руку хорошенького мальчика, в бархатной курточке.
Приятель подошёл и простился с нею; она опять протянула ему свою маленькую ручку.
– Вы уезжаете, кончили курс? Желаю доброго пути, может, случиться когда-нибудь, ещё увидимся.
Приятель молча поклонился. Когда она отошла на несколько шагов, язык у него развязался: – Как естественна, как искренна во всём, что делает и что говорит, как хороша, и как мила; право, не мог лучшей встречи пожелать в минуту отъезда; смотрю на неё как на счастливое предзнаменование – доеду до места без разбитой головы и без поломанных рук и ног.
– Зачем ты ей это не сказал?
– Затем, что женщинам её ума того не говорят; думать позволено и сказать своему приятелю, это не подлежит законному запрету.
Дня два после того и я спускался с той же горы, шагая следом за коляской, позади которой колыхался мой дорожный сундучок.
Торнау Ф. Ф
Воспоминания барона Ф. Ф. Торнау
I.
Приезд в Вену. – Обязанности военного агента. – Инструкция, данная мне в Петербурге. – Совет Е. П. Ковалевского. – Приказание императора Александра Николаевича. – Этикет австрийского двора. – Затруднения в представлении австрийскому императору. – Аудиенция. – Впечатление, произведённое на меня императором. – Обед во дворце. – Представление императрице. – Затруднительное положение. – Графиня Велден. – Обед у князя Эстергази. – Последствия моего донесения государю императору. – Вена летом. – Пратер.
В Вену я приехал 1 августа (20 июля) 1866 года, на смену графа Эрнеста Штакельберга, получившего назначение занять место посланника в Турине. До того ещё князь Горчаков, бывший посланников при австрийском дворе, был назначен министром иностранных дел; нашим венским посольством временно заведовал, в звании поверенного в делах, Виктор Петрович Балабин. Генерал граф Штакельберг имел приказание дождаться в Вене моего приезда, познакомить меня с делами, касавшимися до моей обязанности, и представить тем высшим австрийским лицам, с которыми мне следовало сноситься по званию военного агента. В первый же день моего приезда я явился к Балабину, правившему посольством, при котором мне следовало числиться косвенным образом; а потом пошёл к Штакельбергу, знакомому мне ещё со времени его адъютантства при князе Чернышёве. Штакельберг находился на отъезде; жену свою (красавицу француженку, про которую я много слышал, но которой никогда не имел удовольствия встретить) уже отправил вперёд в Италию; поэтому, не теряя времени, повёз он меня к обер-гофмейстеру двора, князю Карлу Лихтенштейну, и к первому императорскому генерал-адъютанту, графу Грюнне, главным представителям двух ведомств, придворного и военного, а касательно дел мне объявил:
– Механизм австрийской армии, её организацию и воинские уставы вы найдёте у любого книгопродавца, а затем глядите, наблюдайте и поступайте по собственному разумению; иного вам сказать не имею.
Лежала на мне, как на каждом военном агенте, одна исключительная обязанность следить за техникой и всяким новым усовершенствованием военного дела в предназначенном государстве. В Петербурге по этому предмету мне была дана весьма подробная инструкция, видимо, составленная с полным пониманием специальной стороны важнейших военных вопросов, но без потребного знания заграничных порядков, почему и содержала много неудобоисполнимого. Умный Егор Петрович Ковалевский, управлявшей в то время азиатским департаментом в министерстве иностранных дел, которому я её показал, только заметил:
– Весьма почтенный канцелярский труд; вам же советую: приехав в Вену, сдайте вашу инструкцию в посольство под замок и потом в неё не заглядывайте, а поступайте, как позволят обстоятельства. В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Так я и сделал.
Лучшее наставление дал мне, когда я откланивался, покойный государь Александр Николаевич, и во всё моё пребывание за границей я твёрдо помнил его разумное приказание:
– Зорко следи за каждым улучшением по военной части, береги при этом достоинство русского офицера, и сам ни словом, ни делом не задавай чужого самолюбия. Никогда не теряй из виду, что все военные, какого бы ни было языка и знамени, между собой товарищи по долгу охраны спокойствия и государственной безопасности, и при честном исполнены своей обязанности заслуживаюсь всякого уважения, хотя бы от того страдал наш собственный интерес.
На представлении моем Лихтенштейну и Грюнне дело не должно было остановиться; чрез них мне только открывалась дорога ко двору и войску, а главное дело оставалось ещё впереди. Следовало мне сперва представиться императору, императрице, эрцгерцогам, высшим лицам военного звания, и потом уже знакомиться с дипломатическим корпусом и с обществом. Для представления членам австрийского царствующего дома, начиная от императора до младшего эрцгерцога, следовало испрашивать аудиенцию. Казалось, в таком случае ближе всего мне было действовать чрез посольство, а тут-то и зарождался нескончаемый ряд затруднений. Наш министр, князь Горчаков, был отозван; посольством заведовал "поверенный в делах", а по австрийскому придворному этикету того времени (отменённому впоследствии) чины иностранных миссий, ниже министра, не пользовались доступом ко двору; поэтому Балабин, сам не будучи лично представлен императору, не имел возможности прямо действовать в мою пользу, и ему бы пришлось повести дело чрез австрийское министерство иностранных дел, путём не довольно спешной дипломатической переписки. Мне же требовалось как можно скорее явиться императору – узнать, каким образом я буду принят им, что, в некотором смысле, могло послужить указателем меры добрых отношений, какие он располагает восстановить с нами после открыто неприязненного положения, которое австрийское правительство занимало против России во время восточной войны. Отчасти с такою целью мне и было приказано отправиться в Австрию ещё до коронации государя императора и до назначения в Вену русского посланника в замену князя Горчакова.
К счастью, мне открывался весьма удобный способ миновать этот, придворным этикетом поставленный, камень преткновения. В Австрии, как и в Пруссии, все носящие военный мундир, свои и чужие, пользуются одинаковым правом прямо являться к царствующему лицу, испросив волю его, в Берлине чрез городского коменданта, в Вене чрез первого императорского генерал-адъютанта. Говорю – первого, потому что в Австрии при императоре состоят всего два генерал-адъютанта, первый и второй, облечённые в это звание только на время исполнения генерал-адъютантской должности. Получив другое назначение, они теряют и звание своё наравне с флигель-адъютантами из штаба и императорскими адъютантами из обер-офицеров армии. На основании того военным принадлежащего права я письменно обратился к графу Грюнне, к эрцгерцогским адъютантам, обер-гофмейстерам императрицы и эрцгерцогинь, с просьбой доставить честь явиться их величествам и высочествам; и, могу сказать, неожиданно скоро получил мною просимые уведомления. Одно представление императрице было отложено по причине её недавних родов, бывших 12-го июля того года, дня рождения старшей императорской дочери, эрцгерцогини Гизеллы.
Император Франц-Иосиф принял меня в Бурге (венском дворце) в особой аудиенции, как военного, с обычной военной обстановкой, без содействия придворных чинов. Встретил меня лестнице и провёл по залам императорским адъютант, доложил обо мне флигель-адъютант. Минуту спустя очутился я глаз на глаз с австрийским императором, которого, по общему небеспричинному настроению, существовавшему у нас во время восточной войны, привык считать нашим закоснелым недоброжелателем – и принуждён был значительно смягчить представление о нём, сложившееся под влиянием недавней политической распри, так далеко оттолкнувшей Россию от Австрии. Первое впечатление, которое на меня произвёл молодой двадцатишестилетний император, было, хотя не обаятельно, чему противилась его видимо холодная натура, но во всех отношениях удовлетворительно. Стройного роста, приметно сдержанный в речах и приёмах, глядел он несколько застенчиво, говорил медленно, взвешивая каждое слово, и внимательно прислушивался к ответам. Милостливо протянув мне руку, – имел он обыкновение, как я позже заметил, из дипломатического корпуса давать руку одним послам, военным же делал эту честь, кому захочет, не разбирая, какого чина, – после обязательного расспроса о здоровье государя и государыни, он слегка коснулся моей прежней кавказской службы и потом перевёл разговор на предмет, о котором неловко было бы промолчать пред русским офицером. Заговорил он о нашей последней войне, причём с должным приличием, осыпав горячею похвалою наши войска за славную Севастопольскую оборону, ни единым словом не коснулся общего хода военных операций, которыми, как известно, нам нечего было особенно гордиться. Заключил император извещением, что касательно цели моего пребывания в австрийских пределах им отдано приказание ничего не скрывать, и мне следует только обращаться к графу Грюнне за получением потребных мне военных сведений. Тогда же показалось мне, – думаю, мало ошибаюсь, – что император Франц-Иосиф в своих действиях против нас во время войны, да и позже, гораздо более подчинялся так называемому "raison d’etatе", чем своему собственному чувству, которое его, тогда ещё абсолютного монарха, непременно должно было склонять на сторону России. Мне самому в продолжение моего долгого пребывания в Вене не удалось подметить в нём ни малейшей тени нерасположения ко мне как к русскому офицеру, озабоченному одним исполнением своих служебных обязанностей, помимо всяких посторонних соображений. Бывали минуты официального охлаждения, но всегда по поводу какого-нибудь политического разногласия межу двумя правительствами, а император Франц-Иосиф тем временем при случайных встречах лично продолжал относиться ко мне равно внимательно.
За обеденным столом, к которому я был приглашён скоро после аудиенции, австрийские генералы, следуя императорскому примеру, наперерыв старались своею приветливостью произвести на меня самое приятное впечатление. Не знаю, какого рода чувства они таили в глубине сердца, но формы самой утончённой вежливости были строго соблюдены; и больше того никто не вправе требовать от чужих, да и от своих, когда отношения не скреплены непритворным дружелюбием, возможным только между людьми, связанными одинаковым интересом. Бывают исключения – сам испытал – но часто ли встречаются они, эти случаи безрасчётного доброжелательства, пусть каждый спросит самого себя.
В конце августа (по грегорианскому календарю, которого и впредь стану держаться), вместо просимой мною аудиенции меня пригласили в Лаксенбург к императорскому столу, где перед обедом состоялось моё представление императрице, которая, считая не больше девятнадцати лет, находилась тогда в полном цвете красоты, на мой взгляд нимало не уступавшей прославленной красе позже мною виденной супруги Луи Наполеона. Императрица Элизабет казалась даже несравненно привлекательнее. Высокая, стройная, грациозная, отличалась она нежно обрисованными чертами лица прозрачной белизны, на котором в то время лежал ещё оттенок томной бледности от недавней болезни. Опустив ресницы, будто робея, подошла она и заговорила по-французски шёпотом, так тихо, что я слова не мог разобрать, и мне пришлось отвечать ей почти наугад. При ней находившаяся фрейлина, – в Австрии они носят название дам, "Hofdame", не смотря на своё девичество, – графиня Ламберг, спросила меня, когда мы пошли в столовую:
– Императрица говорит непростительно тихо; успели вы расслышать, о чём она вам говорила?
– Ничего не расслышал.
– Как же вы отвечали?
– Наугад, – надеюсь, боги меня уберегли от "да" или "нет", сказанного невпопад.
– Надо было, не расслышав, переспросить.
– А от этого меня удержала счастливая догадка, хотя только начинаю проходить школу придворного этикета, ведь я до сей поры при дворе никогда не служил.
За столом мне пришлось сидеть по правую сторону от императрицы, возле которой место занимал эрцгерцог Максимилиан, между баронессою Велден, облечённой в звание воспитательницы новорождённой эрцгерцогини, и графинею Ламберг. Разговор вела со мной баронесса Велден по-французски. Посреди обеда эрцгерцог Максимилиан наклонился к ней и довольно громко сказал несколько слов, после чего она по-немецки обратилась ко мне с вопросом, слышал ли я, что изволил сказать его высочество.
– Нисколько, я с намерением уклонился в другую сторону, когда он с вами заговорил.
– Эрцгерцог, – сказала она, – заметил мне, почему я говорю с вами по-французски, когда вы по-немецки говорите не хуже нас; бросим теперь французский язык.
Это послужило мне уроком при дворе всегда говорить по-немецки, разве сам император или кто из эрцгерцогов заговорят на другом языке.
По окончании обеда отбыли мы обычный "cercle", заключающийся в расстановке приглашённых по старшинству и званию вокруг приёмной комнаты, после чего их обходят сперва император, а потом императрица, обращая к каждому нисколько милостивых слов, и, совершив круг, раскланиваются, что и служить сигналом расходиться по домам.