Суть Достоевского, ни разу в критике до Розанова не указанная, заключается в его бесконечной интимности. "Достоевский есть самый интимный, самый внутренний писатель, так что его читая - как будто не другого кого-то читаешь, а слушаешь свою же душу, только глубже, чем обычно, чем всегда… Чудо творений Достоевского заключается в устранении расстояния между субъектом (читающий) и объектом (автор), в силу чего он делается самым родным из вообще сущих, а, может быть, даже и будущих писателей… Это несравненно выше, благороднее, загадочнее, значительнее его идей. Идеи могут быть "всякие", как и "построения"… Но этот тон Достоевского есть психологическое чудо".
Достоевский мог бы быть совершенно иных убеждений и остался бы все же Достоевским, сохрани он эту теплоту и интимность. Курсистка Вера Мордвинова, переписывавшаяся с Розановым в годы его старости, написала о Достоевском: "Он - мой". Розанов чувствовал это еще острее: "Он - я". И в третий раз вновь обращается к драгоценному воспоминанию о том, как он впервые читал его.
Теперь, в "Мимолетном" 1915 года оно окутано апокалиптическим видением грядущих потрясений, пронизано неизбывным страданием. Достоевский - провидец страстей распятого русского народа, ибо в чем-то, в таинственной теплоте, в манере, в "подходце", он выразил суть русской души. Не просто суть, а "суть сутей". Что-то голодное, что-то холодное. Ангельское и одновременно жуликоватое. "Толкуют, конечно, Апокалипсиса и по мелочам воруют… Это жмется русский люд к Светопреставлению.
- Будет аль не будет? "Воскреснет" наш-то Христос, аль "не воскреснет".
Совсем как два русских мужика у Гоголя: "Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?" - "Доедет", - ответил другой. "А в Казань-то, я думаю, не доедет?" - "В Казань не доедет"".
Но теперь гораздо страшнее, пишет Розанов: "Говорят - жупелы будут, огонь с неба посыплется. Ну и прочее в таком же роде и стиле". И добавляет: "Но не становиться же мне немцем ради того, чтобы не походить на героев Достоевского. Ведь все русские писатели (этого нельзя скрыть) - немножко немцы или экипированы по-немецки. Но как только "все снимешь" (я, "Уединенное", "Опавшие листья") - станешь непременно "как из Достоевского", т. е. просто "русским". Тут мне ни порицания, ни укора, ничего. Я "просто русский" (величайшая честь) и, "следовательно, из Достоевского"".
И вот новая запись того же воспоминания: "В VI классе, когда, взяв книгу на Рождество, я начал читать "Преступление и наказание" и читал всю ночь до 8-ми часов утра, когда кухарка Александра внесла в мою комнату дрова топить печь… я чувствовал, как бы пишу это сам, до такой степени "Достоевский писал мою душу". Но тайна заключалась в том, что он писал вообще русскую душу, и русский, оставаясь "собою", не может остаться "вне Достоевского"".
И Розанов уверен, что таких "фантастических" лиц, как Раскольников, Разумихин, Дуня, ее мамаша, подлец Лужин, Свидригайлов, Порфирий Петрович (следователь), пьяненький Мармеладов и его Екатерина Ивановна, - всех этих лиц никогда не было, нет и не будет у немцев, англичан, французов, итальянцев, голландцев, испанцев. "Это наш табор. Это русские перед Светопреставлением. Дрожат. Корежатся. Ругаются. Молятся. Сквернословят. Это - наши".
"Главное" в Достоевском - все мы, русский человек, русская душа. "Ведь, в сущности, все, и Тургенев, и Гончаров, даже Пушкин - писали "немецкого человека" или "вообще человека", а русского ("с походочкой" и мерзавца, но и ангела) - написал впервые Достоевский".
Три записи как будто об одном и том же - первом чтении "Преступления и наказания", - и в то же время три различной глубины взгляда на Достоевского: от чисто внешнего ("читал" и "полюбил") к проникновению вглубь ("интимность") и, наконец, до постижения: "он - это я".
И вот "урок Достоевского": "Ведь я чувствую, что вся литература русская притворяется, а поцарапай ее - она, в сущности, "Розанов". И писали бы то же, что я, только не смеют. Не смеют не притворяться. Не решаются не притворяться. Это страшно, но так. Но притворство пройдет. И все станут "Розанов", "из Достоевского"".
В начале того же 1881 года, когда умер Достоевский, в жизни Василия Васильевича произошло событие, связанное с именем великого писателя. В первую же зиму в Москве, в декабре 1878 года, он познакомился с Аполлинарией Прокофьевной Сусловой, с которой в начале 60-х годов Достоевский путешествовал по Западной Европе, но жениться на которой из-за ее вздорного характера не стал. Тогда же Розанов записал в дневнике: "Суслова меня любит. И я ее очень люблю. Это самая замечательная из встречающихся мне женщин. Кончил <первый> курс. Реакция против любви к естествознанию. И любовь к историческим наукам, влияние Сусловой, сознание своих способностей к этому…"
В октябре 1880 года решили пожениться, и Аполлинария запросила официального согласия родителей, 3 ноября нижегородский нотариус заверил свидетельство о том, что мешанин города Горбатова на Оке Прокофий Григорьевич Суслов, проживающий в собственном доме по Большой Солдатской улице в Нижнем, и его жена Анна Ивановна не имеют ничего против брака их дочери, домашней учительницы Аполлинарии, со студентом третьего курса историко-филологического факультета Московского университета Василием Розановым. Через неделю, 11 ноября, Розанов получил от ректора университета свидетельство о "неимении препятствий к вступлению в законный брак". Венчание с Аполлинарией Прокофьевной Сусловой (1839–1918) состоялось в начале следующего года.
Много лет спустя Розанов вспоминал, что впервые встретился с "Суслихой", как он ее называет, в доме, где он давал уроки Александре Михайловне Щегловой. Вся в черном (носила траур по брату), со следами "былой замечательной красоты" - она была "русская легитимистка", ожидавшая торжества Бурбонов во Франции, где оставила лучших своих друзей. В России у нее не было никого, и в России она любила только аристократическое, традиции и трон.
Розанов же до этого был "социалистишко" и потянулся к "осколку разбитой фарфоровой вазы" среди мещанства, "учителишек" и вообще "нашего брата". Острым взглядом "опытной кокетки" она поняла, что "ушибла" юношу Розанова, говорила холодно, спокойно. "И словом, вся - "Екатерина Медичи". На Катьку Медичи она в самом деле была похожа. Равнодушно бы она совершила преступление, убила бы - слишком равнодушно, "стреляла бы в гугенотов из окна" в Варфоломеевскую ночь - прямо с азартом. Говоря всеобще, Суслиха действительно была великолепна… - не уставал восхищаться Розанов и 35 лет спустя. - Еще такой русской - я не видал. Она была по стилю души совершенно не русская, а если русская - то раскольница бы, "поморского согласия", или еще лучше - "хлыстовская богородица"" .
Умна она была средне, говорит Розанов, но "все заливал стиль". Младшая ее сестра, известный врач-ученый Надежда Суслова, умоляла ее помириться после ссоры, но она при всяком въезде Надежды в дом родителей вылезала с подушкой и одеялом из окна в сад, прокрадывалась на улицу и уходила ночевать к знакомым. И сестра-врач, видя, что она выгоняет старшую сестру из дому, перестала ездить к родителям.
О родителях Розанов добавляет, что они были чудесные: старик отец - весь "добро", мать - "мудрая". "Я их любил, очень. С сестрой познакомился у умирающей тещи".
Но больше всего разговоров было с Аполлинарией о Достоевском, возлюбленной которого она была:
"- Почему же вы разошлись, Аполлинария Прокофьевна?
- Потому что он не хотел развестись с своей женой чахоточной, "так как она умирала".
- Так ведь она умирала?
- Да. Умирала. Через полгода умерла. Но я уже его разлюбила.
- Почему "разлюбили"?
- Потому что он не хотел развестись.
Молчу.
- Я же ему отдалась любя, не спрашивая, не рассчитывая. И он должен был так поступить. Он не поступил, и я его кинула".
Таков был ее стиль поведения и разговора. Розанов продолжает: "Мы с ней "сошлись" тоже до брака. Обнимались, целовались, - она меня впускала в окно (1-й этаж) летом и раз прошептала: - Обними меня без тряпок.
Т. е. тело, под платьем. Обниматься, собственно дотрагиваться до себя - она безумно любила. Совокупления - почти не любила, семя - презирала ("грязь твоя"), детей что не имела - была очень рада. ("Куда бы я пошла с детьми, когда муж такой мерзавец и ничтожество".) Лучшее ее удовольствие - врать на меня всякую околесицу… - знакомым, заходившим к нам после обеда ("я сплю"). Я слыхал и удивлялся: "Что это Поленька врет! Неужели она это в самом деле думает?""
Розанов рисует портрет своей первой жены, в котором выразилась не только она, Аполлинария Суслова, но и Василий Васильевич: "Лицо ее, лоб - было уже в морщинах и что-то скверное, развратное в уголках рта. Но удивительно: груди хороши, прелестны - как у 17-летней, небольшие, бесконечно изящные. Все тело - безумно молодое, безумно прекрасное. Ноги, руки (не кисти рук), живот особенно - прелестны и прелестны; "тайные прелести" - прелестны и прелестны. У нее стареющим было только лицо. Все под платьем - как у юницы - 17–18–19 лет, никак не старше. В сущности, я скоро разгадал ("потрогай меня"), что она была онанисткой, лет 20, т. е. с 18. Я это не осуждаю. "Судьба". И "что делать старым девушкам". Скорее от этого я еще больше привязался к ней".
Жизнь с Сусловой, особенно в Брянске, где Розанов стал учительствовать в прогимназии, - "вся сплошная мука". Он называет эту жизнь "мистической трагедией". А в письме к А. С. Глинке-Волжскому 24 мая 1915 года сравнивает Аполлинарию с молодой прекрасной женщиной, чрезвычайно религиозной, суровой и строгой, которую любил (и был в связи) старый князь Волконский в "Униженных и оскорбленных" Достоевского и которая была необыкновенно развратна. Князь говорит: "Барыня моя была сладострастна до того, что сам маркиз де Сад мог бы у ней поучиться". А Розанов добавляет о Достоевском: "Мне всегда казалось, что это он написал о Суслихе".
Но вместе с тем, размышляет Розанов, к ней подходит и Дуня, сестра Раскольникова в "Преступлении и наказании", и Аглая в "Подростке". Только Грушенька (в "Братьях Карамазовых") - ни-ни-ни. Грушенька вся русская, "похабная". В Суслихе - ничего грубого, похабного.
Розанов никогда не видел такой "удивительной женщины". Ее любимым образом в литературе и мифах была Медея, когда она из-за измены Язона убивает детей. Она была нереализованным героическим типом "исторических размеров" и в другое время "наделала бы дел". Но в Брянске она безвременно увядала.
"Меня она никогда не любила и всемерно презирала, до отвращения, - вспоминал Розанов. - И только принимала от меня "ласки". Без "ласк" она не могла жить. К деньгам была равнодушна. К славе - тайно завистлива. Ума - среднего, скорее даже небольшого". С нею никто не спорил никогда, просто не смел. Всякие возражения ее безумно оскорбляли. Она "рекла", и все слушали и восхищались "стилем".
Василий Васильевич горько переживал все ее "фанаберии": "Бедная моя Поленька! Бедная моя Поленька!!.. С тобой что-то случится", "ты - умрешь", "у тебя рак будет", "ты бросишься под рельсы". И сколько раз, тоскуя, он с фонарем отыскивал ее ночью в Брянске, когда она беспричинно уходила из дому.
Кончилось тем, что уже 43-х лет (возраст для женщины в понимании тех лет весьма преклонный) она влюбилась в студента Гольдовского, прелестного юношу, гостившего у них в Брянске. Влюбилась безумно "последнею любовью". А он любил другую - прелестную поповну. Его одно неосторожное письмо к Василию Васильевичу с бранью на Александра III она переслала жандармскому полковнику в Москве, и студента "посадили", да и Розанова стали жандармы "тягать на допросы".
Мачеху студента, свою подругу Анну Осиповну Гольдовскую (урожденную Гаркави), она обвинила перед мужем в связи с пасынком и потребовала от Василия Васильевича, чтобы он своему другу-ученику писал "ругательские письма". А когда Розанов отказался ("Что ты, безумная"), то она бросила его. "У меня не было спокойствия к ней, - замечает он. - Надо было бы ей показать "кнут" - и, в сущности, она стала бы "в стойло". Такие люди - истязают, если их кто-нибудь не порет".
Когда она уехала во второй раз и окончательно, прожив с Розановым в Брянске почти пять лет и отказавшись дать развод, он глубоко переживал за нее: "Я, помню, встал (после обеда спал) и начал умываться - и слезы градом-градом посыпались у меня. "Бедная моя Поленька! Бедная моя Поленька! Кто же спасет тебя, кто же будет оберегать тебя!""
Довольно подробно рассказывается об Аполлинарии Сусловой и ее молодых годах в книге "Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской". Свидетельство это носит явно неприязненный характер, но и сквозь эту недоброжелательность проглядывают истинные черты Сусловой, которые привлекли Достоевского.
"Любовь, какою пользовался Достоевский у студенчества, привлекла внимание к нему одной молодой девушки по имени Полина N. Она представляла собой тот особый тип "вечной студентки", существующий исключительно в России".
В то время в России еще не существовало высших женских учебных заведений. Женщинам разрешалось временно посещать университет вместе с молодыми людьми. Полина приехала из провинции и жила на деньги, присылавшиеся ей родителями. Каждую осень она записывалась в университет как студентка, но лекций никогда не слушала и экзаменов не сдавала. Она усердно посещала литературные чтения, кокетничала со студентами, посещала их на дому, мешала молодым людям работать, подстрекала их к выступлениям, заставляла их подписывать протесты, принимала участие во всех политических манифестациях, маршировала во главе студентов, носила красный флаг, пела "Марсельезу", ругала казаков и обращалась с ними вызывающе, била полицейских лошадей, была со своей стороны бита полицейскими, проводила ночь в арестантской и по возвращении в университет ее торжественно носили на руках, как жертву "ненавистного царизма".
Полина присутствовала на всех балах, на всех студенческих литературных вечерах, танцевала на них, рукоплескала, разделяла все новые идеи, волновавшие молодежь. В то время была в моде свободная любовь. Молодая и красивая Полина усердно не отставала от времени, переходила, служа Венере, от одного студента к другому и думала, что таким образом служит европейской цивилизации. Убедившись теперь в успехе Достоевского, она поспешила разделить новую страсть студентов. Она вертелась около Достоевского и всячески угождала ему. Достоевский не замечал этого. Тогда она написала ему объяснение в любви.
"Письмо было найдено среди бумаг моего отца, - продолжает дочь Достоевского, - оно написано просто, наивно и поэтически. По первому впечатлению - перед нами робкая молодая девушка, ослепленная гением великого писателя. Достоевский был тронут письмом Полины".
В конце своей записи о "любовной истории" отца дочь Достоевского поминает и Розанова, не преминув (по женскому нраву) прибавить Сусловой лишний десяток лет: "Пятидесяти с лишним лет от роду Полина N вышла замуж за двадцатилетнего студента, великого почитателя моего отца. Этот юный энтузиаст, впоследствии ставший выдающимся писателем и журналистом, не мог утешиться, что ему не довелось лично знать Достоевского; поэтому он решил хоть жениться на той, которую любил его любимый поэт. Легко можно представить себе, как должен был кончиться столь необычный брак".
Действительно, брак оказался неудачным. Полина создала жизнь мучительную, презирала работу Розанова над его первой философской книгой "О понимании". Много лет спустя Розанов вспоминал о женитьбе на Сусловой как об "ужасном несчастье": "Прямо огненная мука, позор, унижение. 1-ая жена моя какая-то "французская легитимистка", на 18 лет меня старше, талантливая, страстная, мучительная, я думаю - с психозом, который безумно меня к ней привязал. Разошлись в момент выхода "О понимании" (1886)". Как видим, политические симпатии Полины, распевавшей когда-то "Марсельезу" и бунтовавшей вместе со студентами, сильно изменились к тому времени, когда ей встретился Розанов.
"Тяжелой старухой" назвала первую жену Розанова другая женщина - Зинаида Гиппиус. Вместе с тем, рассказывая о "страшном характере" Сусловой, Гиппиус замечает: "Никогда Розанов не сказал об этой своей жене слова с горечью, осуждением или возмущением. В полноте трагическую историю его первого брака мы знали от друзей, от Тернавцева и других; впрочем, и сам Розанов не скрывал ничего и нередко, подолгу, рассказывал нам о жизни с первой женой. Но ни разу со злобой, ни в то время - ни потом, в "Уединенном". А уж, кажется, мог бы. Ведь она не только, живя с ним, истерзала его, она и на всю последующую жизнь наложила свою злую лапу".
Когда Гиппиус и Мережковский возвращались в 1902 году из поездки за Волгу к раскольникам (к "Китеж-граду" на Светлом озере), то в Нижнем Новгороде им показали дом в переулке у Варварской улицы, где жила "злая старуха" - Аполлинария Прокофьевна, поселившаяся затем в Крыму. "Такая злая, прямо ужас. Ни с кем не может жить, и с мужем давно не живет. Взяла себе, наконец, воспитанницу… Так можете себе представить, воспитанница утопилась. Страшный характер", - как рассказывали соседи Сусловой по Нижнему.
Розанов, всегда говоривший интимно, доверительно, шептал Зинаиде Гиппиус на ухо:
"Знаете, у меня от того времени одно осталось. После обеда я отдыхал всегда, а потом встану - и непременно лицо водой сполоснуть, умываюсь. И так и осталось - умываюсь, и вода холодная со слезами теплыми на лице, вместе их чувствую. Всегда так и помнится.
- Да почему же вы не бросили ее, Василий Васильевич?
- Ну-ну, как же бросить? Я не бросал ее. Всегда чувство благодарности… Ведь я был мальчишка…"