Клер не пришлось прилагать усилий, чтобы свести двух поэтов. Дружба между ними завязалась естественно и сразу. Оба они были страстно увлечены литературой и политикой, тонко чувствовали красоту природы, любили греблю. Они наняли лодку и ежедневно в шесть часов вечера брались за весла. Скользить ли по зеркально гладкой воде, мчаться ли под сильным ветром – для Шелли все было счастьем. Они редко возвращались раньше десяти. Тот, кто только что бежал от мрачной лондонской зимы, здесь, в этом райском уголке, под жарким весенним солнцем чувствовал себя счастливым.
Вечерами они часто заслушивались монотонным пением виноградарей. Особенно приятны были низкие женские голоса. В песнях говорилось о тучных стадах, о веселых пастухах и пастушках, о принцах, полюбивших красивых поселянок.
Однажды, когда маленькая компания, насладившись плеском волн, светом луны и песнями швейцарских крестьянок, возвращалась в отель, Байрон неожиданно остановился и сказал: "Дамы и господа, прошу внимания, настройтесь сентиментально, и я спою вам албанскую песню". Клер сразу вспомнила то первое видение своего кумира в белом одеянии. С ее легкой руки все начали с тех пор называть Байрона ласковым именем Альбе, придуманным Клер. И только Перси продолжал обращаться к новому другу без всякой фамильярности, не забывая прибавлять к имени титул. Чем больше они сближались, тем пунктуальней соблюдал он это правило.
В отличие от Шелли, который в этот период читал и писал меньше обычного, хотя на его столе всегда лежала открытая книга – Лукреций, Тацит, письма Плиния, Плутарх, – Мери, вернувшись с прогулки, неизменно углублялась в занятия – греческий, латынь… Пачка бумаг с переведенными текстами неуклонно росла. В ее дневнике преобладают четыре глагола: "гуляла", "читала" и "переводила, "писала". Но как только Альбе, скрывающий свою природную хромоту, не входил, а влетал в комнату и начиналась их долгая беседа с Перси, Мери бросала все свои занятия и становилась их молчаливой собеседницей. Шелли нападал, Байрон саркастически парировал удары. Его мягкий мелодичный баритон сплетался с пронзительными всплесками голоса Шелли. Их сочетание было неразрывным и естественным, как единство дождя и грома.
Надо отметить, что Шелли никогда не растворялся в чужих характерах, он всегда искал себя.
Байрон отчасти соглашался с политическими взглядами Шелли, но совсем не принимал его социальных и религиозных убеждений. Зато все суждения по вопросам литературы и философии, которые высказывал Перси, он выслушивал крайне заинтересованно. Он уважал энциклопедическую образованность своего младшего друга и буквально благоговел перед его нравственной чистотой.
"По-видимому, Шелли всегда стремился познать, а я ослепить", – отметил он про себя.
Первое время Шелли был рад за Клер, надеясь, что она станет для Байрона тем же, чем для него самого стала Мери. Но скоро он с горечью понял, что ошибался.
Для Шелли женщины были источником вдохновения, и он относился к ним с величайшим почтением. Байрон желал их и одновременно презирал. "Самое ужасное в женщинах – это то, что невозможно жить ни с ними, ни без них", – цинично заявлял он. После трагического разлада с женой он был непоколебим в этом своем убеждении.
"Лорд Байрон, – писал Шелли Пикоку, – чрезвычайно интересный человек; как жаль поэтому, что он в плену диких предрассудков, да и к тому же шальной, как ветер".
3
В конце июня Байрон и Шелли отправились в семидневное путешествие вокруг озера. Она посещали места, связанные с Вольтером, Руссо, Гиббоном, побывали в Шильонском замке, осмотрели его казематы и башни. Это посещение вдохновило Байрона на создание "Шильонского узника".
Шелли первые несколько дней пути не выпускал "Юлию" Руссо и утверждал, что именно здесь, среди берегов и вод, которые эта книга населила своими чудесными образами, ему впервые в полной мере открылась красота божественных вымыслов Руссо.
На том месте, где герои Руссо – Юлия и ее возлюбленный едва не утонули и где Сен Пре хотел броситься вместе с нею в озеро, путешественников настигла буря.
"Ветер стал крепчать и достиг огромной силы, – вспоминал Шелли, – он превратил поверхность воды в клокочущую пену. Лодка на миг перестала слушаться руля; мой спутник, отличный пловец, снял сюртук, я сделал то же, и мы скрестили руки, ежеминутно ожидая, что лодка затонет. Однако парус подняли снова, и судно послушалось руля. Близость смерти вызвала во мне различные чувства, в том числе и страх, хотя не он был главным. Мне было бы легче, будь я один; но я знал, что мой спутник попытался бы спасти меня, и мне было унизительно сознание, что он подверг бы свою жизнь опасности ради моей. Когда мы достигли Сен-Жингольфа, собравшиеся на берегу жители, которые не отваживаются в такую погоду пускаться в плавание, а тем более на таком хрупком суденышке, как наше, обменялись изумленными и одобрительными взглядами с нашими лодочниками".
Несмотря на частые путешествия по воде, Шелли никак не мог научиться плавать. А Байрон был великолепным пловцом с детства. В двадцать два года он за час двадцать минут переплывал Геллеспонт.
В последние дни пути Шелли, потрясенный всем увиденным и прочувствованным, написал "Гимн интеллектуальной красоте".
Приверженность Шелли идеям Платона, наметившаяся еще в годы его ученичества, отразилась во многих его суждениях. Вслед за Платоном, разъяснившим, что сущность прекрасного не зависит от случайных, временных его проявлений, что истинно прекрасное в отличие от чувственно прекрасного – безусловно и безотносительно, Шелли противопоставлял земную реальную красоту вечной нетленной идее "интеллектуальной красоты".
Вспомним, что в "Королеве Мэб" Ианта становится истинно прекрасной лишь тогда, когда по велению фей душа ее освобождается от бренной оболочки.
Правда, Шелли никогда не терял интереса к прекрасному в его конкретных единичных проявлениях – в очаровании окружающего пейзажа, в высоком движении души, но при этом он всегда стремился найти нечто, по его собственному выражению, "лежащее за пределами данного объекта, за пределами конкретного чувства".
Поэт обращается к духу красоты, который освещает всё, на что проливает он свой свет – человеческую мысль и человеческую плоть. Только этот свет придает прелесть "беспокойному сну жизни". Еще в ранней юности поэт поклялся посвятить все силы духу красоты. Он никогда и никуда не уходил от главной задачи своей жизни – заставить красоту просветить и возвысить человека. Шелли всегда прославлял и утверждал красоту как свой этический идеал. Идеал этот он выстрадал, пронес сквозь гонения, клевету, сквозь социальный и литературный остракизм.
"О, дух красоты! Ты сочувствие, которое видим мы в глазах любящих нас, ты пища для человеческих размышлений, ты подобие темноты, которая так необходима для гаснущего пламени. Не уходи даже тогда, когда появляется твоя тень, пусть твой свет и твоя тень сосуществуют. Не уходи, чтобы тьма могилы не стала явью".
О, Гений Красоты, играющий окраской,
Ты освещаешь все, на что уронишь свет.
Куда же ты ушел? Тебя меж нами нет!
Ты в помыслах людей живешь минутной сказкой.Ты нас к туманности унес
И позабыл в долине слёз,
Чтоб люди плакали, обманутые лаской.
Зачем? – Но чей узнает взор,
Зачем вон там, средь дальних гор,
Нам светит радуга бессменно,
Зачем над нами вечный гнет,
Зачем все пусто, все мгновенно,
И дух людской к чему идет,
И любит, и дрожит, и падает, и ждет?
…
Когда полдневный час проходит, день – яснее,
Торжественней лазурь, – и есть покой в мечтах
Прозрачной осени, в желтеющих листах
Живет гармония, что летних трав пышнее, –
Как будто не было ее,
Когда призвание свое
Еще не понял мир, в восторгах цепенея,
Мой полдень канул; власть твоя
Зажгла в нем правду бытия.
О, дай мне вечер тихий, ясный,
О, дай в тебе себя забыть,
Хочу всегда, о Дух прекрасный,
Предназначенью верным быть, –
Бояться лишь себя и всех людей любить!
4
Вернувшись из путешествия, оба поэта решили покинуть временное пристанище – гостиницу.
Шелли с семьей перебрались в снятый на лето коттедж на другую сторону озера, откуда открывался вид на "мрачную, величественную Юру". Домик был отделен от воды только маленьким садом. Байрон – в гораздо более пышное жилище, виллу Диодати; в XVII веке здесь жил женевский профессор теологии, и дом носил его имя. С тех пор как в 1639 году в гостях у профессора побывал сам Мильтон, дом стал местом паломничества англичан. Вилла располагалась неподалеку от домика Шелли – выше по склону, сплошь поросшему виноградниками. Здесь Байрон вернулся к "Чайльд-Гарольду" и буквально в один присест написал третью песню. "В поэзии я подобен тигру, – говорит он о себе, – если не удается настигнуть добычу первым прыжком, я ухожу назад в чащу. Я не делаю второго. Я не могу исправлять, хотел бы, но не могу".
Шелли считал Байрона одним из величайших поэтов века. В могучем ритме, неудержимом поэтическом потоке новой песни "Чайльд-Гарольда" он явственно улавливал "дыхание гения" и по своей прирожденной скромности даже не помышлял о возможном творческом поединке. Шелли сетовал лишь на то, что байроновский гений чересчур зловещ и погружен в пучины собственных страстей; если бы Байрон направил свои интересы на высокие моральные цели, то во многом содействовал бы воцарению на земле истины и справедливости.
Каждый вечер Клер отправлялась на виллу Диодати. Она переписывала стихи Альбе, пела ему, подыгрывая себе на гитаре. Байрон сразу же попадал под обаяние ее голоса, который казался ему музыкой воды и деревьев. Вечерами они прогуливались вдоль озера – над ними парили ослепительные вершины Альп, у ног едва плескалось озеро. Жители Женевы, уже наслышанные об их отношениях, следили за знаменитым поэтом и его подругой: в подзорные трубы противоположный берег отлично просматривался.
"Вас часто видят ночью у озера и всегда в сопровождении белого призрака", – как-то сказала Байрону одна из его женевских знакомых. "Да, это моя собака", – шутка была поистине байроновской, дальнейших вопросов не последовало.
В витринах магазинов выставлялись карикатуры, изображающие лорда Байрона и Шелли – двух поэтов, бросивших на родине жен и путешествующих с возлюбленными. Байрон был предметом особого удивления жителей Женевы. Его известное положение, его поэтическая слава и дурная репутация еще долго тревожили умы обывателей. Очевидно, распространению слухов невольно способствовал домашний врач Байрона, чрезвычайно разговорчивый пылкий двадцатилетний юноша Полидори.
Иногда, в дождливые вечера, в доме Шелли развлекались, читая вслух истории о привидениях. "Эти истории, – вспоминала Мери, – возбуждали в нас шутливое желание подражать им".
Однажды было решено, что каждый напишет рассказ о сверхъестественном. Но из всей компании работа удалась в полной мере только юной супруге Шелли. Ее повесть "Франкенштейн" впоследствии навсегда вошла в мировую литературу.
Когда история молодого ученого Виктора Франкенштейна и созданного его разумом человекоподобного существа – гиганта, наделенного необычайной мощью, энергией, в конечном счете обратившейся против своего создателя и всего рода человеческого, – была почти завершена, Мери устроила чтение вслух на вилле Диодати. Шелли в этот вечер записал в своем дневнике: "Мы следили, затаив дыхание, как событие громоздилось на событие, а страсть вызывала ответную страсть. Сюжет, придуманный Мери, захватывает, и вся вещь слушается с интересом, нарастающим подобно скорости падения сорвавшегося со скалы камня". А Байрон, прослушав чтение Мери, сказал: "Это удивительное произведение для девятнадцатилетней девочки".
Позднему Просвещению – Гете, Вольтеру, в Англии – Сэмюэлю Джонсону – уже свойственно сомнение во всесилии разума. Под пером Мери Шелли эта мысль естественно вылилась в романтическую форму.
Ирония, заставляющая человеческий разум обращаться против себя, не раз служила темой философских повестей зрелого и позднего Просвещения. Вольтер с присущей ему насмешливостью трактовал эту тему и в "Кандиде", и в "Задиге", доказывая превратность человеческих суждений, посрамляемых опытом. Любопытно, что именно летом 1816 года Мери несколько раз отмечает в своем дневнике: "Прочла несколько рассказов Вольтера".
А годом раньше Мери прочитала "Расселаса" Сэмюэля Джонсона, получившего прозвище "английский Кандид". Желчный скептицизм Джонсона уже предвещал кризис английской просветительной мысли. "Франкенштейн" Мери Шелли также заключает в себе попытку переоценки односторонне оптимистического представления просветителей о всесилии разума. Эта переоценка естественно облекалась под ее пером в романтическую форму.
"Франкенштейн" стал всемирно известной книгой, а Мери Шелли может считаться родоначальницей такого жанра, как научная фантастика.
Какое, однако, сгущение дарований на крошечном поле всего двух семей! Ведь леди Байрон была математиком, в чем-то предвосхитившим кибернетику. Да и Клер Клермонт – женщина незаурядная, и жизнь ее напоминает легенду. Позже она окажется в Москве в качестве домашней учительницы, и ее профессиональная репутация будет очень высокой. Удивительно – в далекой России она не почувствует себя чужой.
Вся Европа была домом этим удивительным людям.
Лето подходило к концу. Затянувшаяся связь с Клер Клермонт начала тяготить Байрона. Он старался видеть Клер только в присутствии Мери и Шелли, она впала в уныние, целыми днями отсиживалась в уединении, свое горе доверяла только Шелли. Он первым узнал, что Клер беременна. Надо было срочно принять какое-то решение относительно будущей матери и ее ребенка.
Между тем Шелли начал переписку с Пикоком о возвращении в Англию и об аренде дома. Мысль о доме как об убежище, о залоге спокойного и достойного существования проходит через всю сознательную жизнь Шелли. "Мое желание найти уголок на земле и назвать его нашим домом и убеждение, что привязанность к этому уголку явится источником прекрасных и добрых чувств, неистребима, – признавался он Пикоку. – Мне хочется, чтобы все как можно больше напоминало Бишопгейт; арендовать дом надо на четырнадцать или на двадцать один год. Весьма вероятно, что мы вернемся будущей весной – быть может, и раньше, а может, позже, но вернемся обязательно.
Человек лишь тогда поймет, какая любовь связывает его с родиной, когда разлука с ней заставит сердцем почувствовать ее красоту. Наши поэты и мыслители, наши горы и озера, сельские дороги и поля особенно хороши и своеобразны – вот связи, которые, пока я вижу и чувствую, ничто не может порвать. Всё это или память об этом, если мне все-таки не суждено возвратиться, навеки сделает для меня милым имя Англии, моей Родины".
5
Прежде чем окончательно поселиться на родине, Шелли намеревались посетить еще Константинополь, Афины, Рим, города Тосканы. Но для дальнейших путешествий необходимо было ненадолго вернуться в Англию, чтобы завершить финансовые дела с отцом. 29 августа Шелли с женой, беременной Клер, шестимесячным сыном Уильямом и рукописью "Чайльд-Гарольда", которую Байрон просил передать Меррею, покинул Женеву. После девяти дней пути по суше и по морю они добрались наконец до Портсмута.
Перед отъездом семейства Шелли Клер в последний раз поговорила с Байроном. Он объявил, что не желает больше видеть ее, но при этом судьба будущего ребенка интересовала его. Потеряв старшую, законную дочь Аду, Байрон хотел иметь возле себя близкое ему существо, на которое сможет в старости опереться. Он пытался убедить Клер, что ей будет лучше, если ребенка будет воспитывать он сам. Он предложил отдать его на воспитание своей сестре, но против этого Клер воспротивилась. В конце концов было выработано условие, что до семи лет будущий ребенок должен находиться при одном из родителей. Клер понимала, что отдать ребенка отцу для нее действительно самый лучший выход, но не могла примириться с тем, что она сама больше не нужна предмету своей любви.
Оставшись один, Байрон написал своей сестре: "Теперь брани меня, но что я мог сделать? Я сделал все возможное, чтобы предостеречь глупую девчонку. Но разыгрывать стоика перед женщиной, которая проехала триста миль, чтобы совлечь с меня стоическое бесстрастие, я не мог".
Шелли близко к сердцу принимал горе Клер и, конечно, не оправдывал Байрона. Но это не влияло на его безграничное восхищение талантом Байрона, и он не хотел отказываться от дружеской переписки с ним.
"Спешу возможно скорее сообщить Вам о благополучном прибытии "Чайльда" в Англию. Единственное приключение, постигшее его с тех пор, как он покинул отчий кров, отнюдь не было славным. Его приняли за контрабандиста, засаленный таможенник вертел его так и сяк, думая, не спрятаны ли в нем кружева и т. п. Сейчас он в безопасности – заперт в моем саквояже. Прощайте, берегите здоровье и будьте покойны", – написал Шелли из Портсмута. Отсюда он направился в Лондон, а Клер и Мери с сыном – в Бат.
Положение в стране было крайне напряженным. После многолетних наполеоновских войн, блокады, неурожая 1815 года в Англии снова – уже в который раз – все невиданно вздорожало, возросли налоги, десятки тысяч вернувшихся домой солдат и матросов увеличили и без того огромную армию безработных – разорившихся ремесленников, крестьян. То в одном, то в другом графстве возникали волнения, нищенство стало повсеместным, по стране прошли голодные марши углекопов и металлистов. Правительственные репрессии только усугубили положение. С новой силой возродились революционно-демократические идеи 90-х годов XVIII века. Опять начали возникать клубы и тайные комитеты, целью которых была борьба за парламентские реформы.
Шелли из Лондона сразу же оповестил Байрона о происходящем: "Народ, как говорят, сильно бедствует. Но вся тяжесть положения обнаружится вполне только зимой. Всей душой надеюсь, что отчаяние не толкнет обездоленных на преждевременную бесцельную борьбу".
Шелли содрогался при мысли о том, что, если начнется революция, она не будет бескровной, память о крайностях Французской революции была еще слишком свежа: "Народ, веками пребывавший в рабстве и темноте, частично разбив свои оковы, не сумел сохранить мудрость и спокойствие, свойственное свободным людям. Разве может вчерашний раб сразу стать свободомыслящим, терпимым и независимым? – таково было убеждение Шелли и многих других его современников, чье сознание сформировалось в период, последовавший непосредственно за крушением Французской революции.
Но хотя Шелли и считал, что любое выступление народа было бы преждевременным, он готов был встать на сторону восставших, даже если дело их обречено на поражение. Стремление к справедливости и ненависть к угнетению были для него сильнее доводов рассудка.