6
После гор и озер Швейцарии Лондон показался ему "многолюдной пустыней". В их опустевшей квартире его обступили "призраки старых воспоминаний, каждый из которых являлся с каким-нибудь упреком", скоро все они воплотились в образе Фанни Имлей; бедняжка была несказанно рада возвращению Шелли. После бегства сестер жизнь Фанни стала невыносимой. Теперь все недовольства мачехи и отца срывались на ней одной. Материальное положение Годвина ухудшилось, и Фанни понимала, что становится обузой. Она надеялась уехать в Ирландию и устроиться там учительницей в школе, которая принадлежала ее теткам, но старые мисс Уолстонкрафт побоялись компрометировать свою школу: слишком сомнительной была репутация девиц из дома Годвинов. Фанни с восторгом и завистью следила за жизнью сестер, просила писать чаще и подробней.
– Лорд Байрон так же красив, как на портрете?
– Заходит ли он к вам, о чем вы говорите?
– Что написали Байрон и Шелли за время их восхитительного путешествия по озеру? Пришлите мне, пожалуйста, их стихи.
Бедная Фанни до сих пор была одинокой. Она никогда и ни в чем не перечила воле родителей, а это добродетель, которая всегда восхваляется, но никогда не вознаграждается.
Сейчас, сидя перед Шелли, Фанни с горечью говорила о последнем постигшем ее ударе. Оказывается, она появилась на свет раньше, чем ее мать познакомилась с Годвином. Значит, она лишь приемная дочь Годвина, то есть совсем чужая в семье.
– Мое существование бессмысленно, я никому не нужна.
Шелли старался перевести разговор. Он чувствовал себя неловко, а часы, которые они купили для Фанни в Женеве, казались теперь ненужным и даже каким-то неловким подарком. Ушла Фанни поздно вечером, в ее глазах он прочел вопрос и упрек одновременно. Так умирающие смотрят на всех, кто остается жить.
На следующий же день после возвращения с континента Перси пошел к издателю Байрона. Меррей принял его чрезвычайно учтиво и сказал, что ему не терпится прочесть новую поэму. "Надеюсь скоро известить Вас, что получена первая корректура", – сообщил Шелли Байрону. Не менее, чем о литературных делах Байрона, Шелли заботился о его репутации и в своих письмах подчеркивал, что полагает ложным распространенное мнение о его беспримерной безнравственности, хотя сам и считал своего друга легкомысленным.
Между тем собственные дела Шелли шли из рук вон плохо. Он надеялся, что, вернувшись в Англию, получит 500 фунтов, из которых 300 уже были обещаны Годвину. Вместо этого он получил всего 248 фунтов и большую часть сразу же перевел на Скиннер-стрит.
Сэр Тимоти всеми силами старался, чтобы в руки сына попало как можно меньше денег. Ведь они все равно будут истрачены самым нелепым образом.
О, сэр Тимоти был в курсе финансовых дел сына! В 1815 году Перси расплатился со всеми долгами, годовой доход его составлял с тех пор 800 фунтов, и вот к сентябрю 1816 года он уже успел сделать 1400 фунтов долга. Отец требовал, чтобы эта сумма была погашена из годового обеспечения, и только после этого обещал поставить последнюю подпись на бумаге, гарантирующей Шелли право наследования небольшой доли его имущества.
Устав от забот и одиночества, 14 сентября Перси уехал к Пикоку в Марло; встреча была радостной. Сразу же решили подыскать дом в каком-нибудь уединенном месте и пригласить к себе Байрона. На поиски отправились в Бат. Шелли уже приготовился к долгой тяжбе с отцом, как вдруг 24 сентября его очередная поездка в Лондон увенчалась успехом – долгожданное соглашение с сэром Тимоти было подписано.
Утвердившись в правах на наследство, Шелли сразу же составил свое первое и единственное завещание. Воля Шелли была такова: Харриет Шелли – 6000 франков, Уильяму Шелли – 5000 франков, Клер Клермонт – 6000, Томасу Лаву Пикоку – 2000. Оформив этот документ, Шелли счел своим долгом поставить в известность Харриет. Но переписка с ней прекратилась еще в июне, после ее очередной попытки шантажировать мужа. Хогга, как обычно, в сентябре еще не было в Лондоне, поэтому Шелли решил после долгого перерыва написать Хукему и просить его сообщить адрес Харриет.
В это время Шелли был особенно озабочен положением Клер. Ей подходило время рожать, а Байрон не отвечал ни на одно ее письмо. И Клер совсем пала духом. "Если вы не хотите сами писать Клер, пришлите ей хоть несколько добрых слов через меня", – просил Шелли. Но лорд Байрон, бежавший от бесконечных осенних дождей из Женевы в солнечный Милан, а потом Венецию, как будто бы и не читал этих слов.
Он работал над драмой "Манфред". Замысел ее начал складываться в то время, когда один из друзей Байрона переводил ему вслух отрывки из "Фауста". Байрон был потрясен грандиозностью мысли, чувства, фантазии Гете и долго находился под сильным впечатлением его творения.
Теперь в Бате – "приюте вольнодумцев", по собственному определению Шелли, – повторялись строфы "Манфреда" и перечитывались описания достопримечательностей итальянских городов.
Мери возобновила занятия рисованием, брала уроки у художника и делала быстрые успехи. Клер музицировала, все по-прежнему много читали. Октябрь и ноябрь прошли под знаком Тассо и Сервантеса.
Фанни по непонятным причинам медлила с приездом.
7
Политические прогнозы Шелли сбылись: зимой 1816 года по всем городам прошли грандиозные митинги, требовавшие избирательной реформы и снижения цен. В Лондоне дважды собирались многотысячные толпы. Первое собрание прошло мирно, но на следующий день толпа опустошила оружейную лавку и двинулась к Сити. Покушение на принца-регента окончилось неудачей, но торийское правительство было так напугано, что в стране объявили осадное положение, войска привели в состояние боевой готовности. Повсюду расправлялись с бунтовщиками, работали бесконечные суды и карательные группы. В этой напряженной обстановке обострилась борьба политических партий. Радикалы добивались всеобщего избирательного права, ограничения власти министров и эффективной помощи нуждающимся.
Шелли писал Байрону в Милан: "Весь общественный порядок в Англии находится в угрожающем состоянии. Парламент собирается 26 января. Я надеюсь, что без полного переворота, который лишь предал бы нас и поставил во главе нации невежественных демагогов, можно ждать от предстоящей парламентской борьбы самых радикальных изменений".
Важнейшим органом оппозиции по-прежнему оставался журнал "Экзаминер". После возвращения из Швейцарии между Шелли и Ли Хентом завязалась частая переписка. В начале октября Перси послал в "Экзаминер" свой "Гимн интеллектуальной красоте", подписав его псевдонимом "Рыцарь эльфов", как его в шутку называли друзья.
В статье Хента "Молодые поэты", появившейся в "Экзаминере" 1 декабря 1816 года, Перси Биши Шелли впервые был представлен читающей Англии не как изверг рода человеческого, а как талантливый автор оригинальных поэтических сочинений.
В тот же день Шелли получил от своего друга письмо, из которого узнал, что стихи его будут опубликованы – они действительно появились в журнале 19 января 1817 года. Хент просил только разрешения подписать "Гимн" не псевдонимом, а именем автора. "Все равно – как Вам будет угодно, – ответил Шелли и с горечью добавил: – Но я слагал эти стихи под влиянием чувств, волновавших меня до слёз, так что они, по-моему, заслуживают лучшей участи, чем быть подписанными именем столь непопулярным и поносимым, как мое. Забвение, постигшее мою скромную работу "Аластор", само по себе заслужено, я был бы готов его признать, несправедливо другое – успех, которым пользуется презренная чепуха иных авторов". Это признание показывает, что Шелли трезво оценил свое положение и не питал никаких иллюзий: "Я отвергнут обществом, мое имя ненавистно – даже теми, чье счастье я так горячо защищаю. Для немногих благожелателей я являюсь предметом сострадания, но в основном меня ненавидят и избегают.
Будь я обречен на одиночество, я не вынес бы этой борьбы. Но, к счастью, мой семейный круг заключает в себе все то, что возмещает мне потерю".
8
Семейный круг… В тот вечер Клер писала письмо, Мери читала у камина, кошка и котенок спали под кушеткой, уснул и маленький Уилли. Шелли оторвался от книги и распечатал только что принесенное письмо. Ему писала Фанни, почему-то из Бристоля. В конверт была вложена странного содержания записка: "Я уезжаю туда, откуда, надеюсь, никогда не вернусь".
Шелли немедленно отправился в Бристоль. Утром туда же приехал Годвин, тоже получивший странное послание. После долгих поисков они решили обратиться в полицию. Им сообщили, что некая мисс Фанни Имлей, снявшая номер в бристольской гостинице, найдена вчера утром мертвой. Около постели валялась пустая бутылочка из-под опиума, на тумбочке лежало недописанное письмо. Девушка сжимала в руке круглые маленькие часы…
"Притон вольнодумцев" погрузился в молчание. Мери слизывала с верхней губы слезы и, не отрываясь, шила траурное платье. Клер глядела немигающими черными глазами на черный атлас и думала, окажется ли ее до рождения осиротевший ребенок счастливее Фанни… Шелли в сотый раз перебирал в памяти все жесты, взгляды бедняжки, всё, что она говорила в их последнюю встречу, и все слова, обращенные к ней. Он вел нескончаемый внутренний диалог, договаривая за себя и за Фанни всё несказанное. В этот костер отчаяния и самобичевания миссис Годвин услужливо подкинула охапку хвороста. По ее мнению, Шелли влюбил в себя всех трех сестер и Фанни отравилась из-за верности к Мери.
"Боже, как трудно следить за движением чужой души, – думал Перси, – можно пройти мимо глубокого, доведенного до отчаяния чувства, даже не подозревая о его существовании… Значит, мало иметь добрые намерения и действовать сообразно с совестью…"
В это тяжелое время Шелли решил принять приглашение Ли Хента и его жены Марианны.
Маленький коттедж в Хемстеде оказался шумным и гостеприимным. Шелли сразу же стал другом целого выводка маленьких Хентов. Каждое утро он уходил с ними в поле и запускал бумажного змея. Вся ватага с восторженным криком мчалась за своим предводителем. Останавливала их ближайшая роща. Оттуда, из-за деревьев, упирались в небо то розовые, то сизые столбы дыма, напоминающие о том, что Лондон уже совсем близко подступил к Хемстеду.
Вечерами у Хентов собирался обычно кружок "лондонцев", о которых уже шла речь, и вообще множество друзей – близких по литературным и политическим взглядам. Здесь Шелли впервые встретился с Уильямом Хэзлиттом, который сразу же подкупил его фразой, произнесенной в пылу спора: "Духовенство и деспотизм всегда шли рука об руку".
– Религия безнравственна, – поддержал интересующую его тему Шелли. – Мне всегда вспоминается отчет о суде над неким негодяем с крохотного острова в Вест-Индии. Он убил своего ребенка, а на суде заявил: "У меня есть надлежащие религиозные чувства, и я ничего не боюсь".
Мистер Хэзлитт повернулся и внимательно посмотрел на говорящего. Через несколько дней знакомства он был поражен обширными всесторонними знаниями и интересами этого высокого хрупкого юноши с длинными пальцами музыканта и сверкающими синими глазами.
Лэм тоже отметил появление в их кругу Шелли.
Его большая благородная голова величественно кивала в знак согласия с молодым радикалом. "Вот ум, который потрясен пороками мира так глубоко, как своими собственными". К сожалению, к этим словам Лэм некоторое время спустя добавил и другие: "Что касается его теорий и домашних панацей, они очень похожи на вещание оракула и по большей части звенят своей пустотой".
Критическое отношение Лэма к увлеченности поэта философскими теориями, призванными спасти человечество, понятны – зрелым людям свойственно в лучшем случае снисходительно оценивать максимализм молодости. Но важнее то, что он проницательно отметил страстность и бескомпромиссность мысли Шелли, противоречивость его натуры, в которой беспощадность в суждениях о людях и о себе сосуществовала со способностью к безграничному состраданию, декларируемый рационализм – с неспособностью сопротивляться порывам чувства, а попытки оправдывать в собственных глазах свои действия или кажущиеся грехи – с нравственным самобичеванием.
Здесь же Шелли впервые встретился с золотокудрым Джоном Китсом. Шелли был искренне, восторженно рад знакомству, Китс – сдержан. Хент объяснил это тем, что Китсу просто трудно следить за "дедаловым полетом мысли Шелли и архимедовыми попытками сдвинуть земной шар собственными руками", а плебейская гордость не позволяет ему обнаружить перед аристократом недостатки своего образования. Причина холодности Китса была, конечно, сложнее, но в веселой суматохе хентовского дома над этим не хотелось задумываться. Не хотелось принимать близко к сердцу и остроты, которые отпустили Лэм и Хэзлитт после того, как Шелли по просьбе Хента прочел собравшимся отрывки из своего "Аластора". Укладываясь на ночь в кабинете хозяина, Перси забывал о маленьких царапинах на самолюбии. Он был благодарен той интеллектуальной атмосфере, которая пронизывала все поры этого дома и действовала подобно бальзаму. Шелли вернулся в Бат освеженным и повеселевшим.
9
На следующий день среди утренней почты он обнаружил конверт, который распечатал с нетерпением. Это был ответ Хукема: "Мои безуспешные попытки найти адрес миссис Харриет были прерваны трагическим сообщением о том, что она умерла, покончив жизнь самоубийством. Как Вы можете представить, я сразу не поверил. Но побывав у одного из друзей Уэстбрука, убедился, что дальнейшие сомнения невозможны. Ее тело вытащили из реки Серпантин в Гайд-парке в прошлый вторник. Ваши дети здоровы и, насколько мне известно, находятся в Лондоне".
Через несколько часов Шелли был в Лондоне. В церковной книге Педингтонского прихода он прочел запись: "13 декабря 1816 года здесь похоронена Харриет Смит в возрасте двадцати одного года".
По законам Англии самоубийц хоронят где-нибудь на скрещении дорог, тело Харриет избежало этой участи лишь благодаря тому, что в судебном заключении ее смерть квалифицировалась не как самоубийство, а как несчастный случай. Фамилия Смит, под которой похоронена Харриет, не была ошибкой. Под этой фамилией ее знали хозяева меблированных комнат, где она поселилась в сентябре. Хозяева опознали тело, и соответственно их показаниям была сделана запись в церковной книге Педингтона.
Харриет выдавала себя за жену мистера Смита, который уехал за границу, она была, по-видимому, беременна и очень подавлена своим состоянием. Это все, что Шелли удалось узнать от хозяев меблированных комнат. Знакомые Уэстбруков рассказали, что, потеряв надежду вернуть мужа, Харриет связалась с каким-то офицером, но его полк послали в колонию.
Личная жизнь не устраивалась. Харриет падала все ниже. Тогда сестра забрала у нее детей, а мистер Уэстбрук отказал от дома.
Девятого ноября Элиза получила от Харриет прощальное письмо: "Моя дорогая, возлюбленная сестра, когда ты прочтешь эти строки, меня уже не будет среди жителей этого несчастного мира". Но так как Харриет часто говорила о самоубийстве, эта тема занимала ее даже в счастливые годы, то Элиза не обратила внимания на письмо.
Шелли в бессильном отчаянии метался по туманному зимнему Лондону. Бледный, одутловатый, он почти ничего не видел, перед глазами неотвязно колыхалась непроглядно-мутная вода, из которой всплывало лицо его Харриет, то детское и удивленное, то почти до неузнаваемости искаженное, как отражение в ветреную погоду. Иногда это жуткое видение уступало место воспоминаниям о прогулках в Гайд-парке: между зеленых холмов извивалась тишайшая Серпантин, и по ней весело скользили его бумажные кораблики. Шелли тщетно пытался соединить в своем воображении эти две картины, но жизнь и смерть упорно держались порознь, они были несовместимы.
Ли Хент и Пикок не отходили от Шелли. Чтобы вернуть друга из бреда к реальности, они старались чаще обсуждать вопрос о переезде Ианты и Чарльза в Бат, говорили о Мери, о маленьком Уилли. Мери почти ежедневно писала в Лондон, умоляя Шелли поскорее возвращаться и привезти с собой "милых крошек".
"Да, милая моя, единственная моя надежда, – отвечал Шелли, – это будет еще одним из бесчисленных благодеяний, которыми ты меня осыпала. Только благодаря тебе могу я вынести весь ужас случившегося".
Шелли в тысячный раз спрашивал свою совесть:
– Я виноват?
– Я ее оставил тогда, когда мы больше не любили друг друга. Я снабжал ее средствами к жизни по мере своих сил, нет, свыше этой меры. Да, но ведь есть еще мистический высший долг, которым я пренебрег!
– Разбивая цепи традиций, освобождаешь неизвестные силы, которые действуют тогда самопроизвольно, и нет возможности предвидеть их грозные последствия. Свобода хороша только для сильных… душа Харриет была слаба.
И снова из непроглядно мутной воды всплывало ее детское удивленное личико…
Все эти дни Шелли почти никогда не произносил вслух имя Харриет. Он как бы оградил стеной молчания свою глубокую душевную рану. Лишь однажды, после особенно тяжкой бессонной ночи он сказал Пикоку: "Я решил каждый вечер выпивать большой стакан вина, чтобы заглушить боль. Я скажу вам то, чего не скажу никому: я непрестанно думаю о Харриет".
Навек ушли умершие, и Горе,
У гроба сидя, их зовет назад, –
Седой юнец с отчаяньем во взоре, –
Но не вернутся друг, невеста, брат
На еле слышный зов. Лишь именами
От нас ушедшие остались с нами,
Лишь мука для души больной –
Могилы предо мной.
О Горе, лучший друг, не плачь! Когда-то,
Я помню, вместе любовались мы
На этом месте заревом заката,
Все безмятежно было, но, увы,
Тому, что минуло, не возвратиться,
Ушли надежды, седина сребрится,
Лишь мука для души больной –
Могила предо мной.
Отрезвило Шелли неожиданное известие от его адвоката – Уэстбруки собираются оспаривать его право опекунства над детьми под тем предлогом, что религиозные взгляды и сожительство с Мери Годвин делают Шелли недостойным воспитателем граждан Английского королевства. Больше Шелли не задавал себе вопроса, виноват ли он. "Нет сомнения, что эта мерзкая гадина, ее сестра, – писал он в тот же день Мери, – не добившись выгод от родства со мной, довела бедное создание до проституции и гибели, чтобы заполучить наследство старика – он находится при смерти".
Надо сказать, что Хогг не был единственным фальсификатором писем Шелли. Подлинность приведенного письма очень и очень сомнительна.
Зато несомненна поздняя дневниковая запись Мери (от 12 февраля 1839 г.), которую, напротив того, пытались и чудом не сумели уничтожить: "Бедная Харриет, – писала Мери, – чьей печальной судьбе я приписываю столько моих тяжких горестей – как искупление, которого судьба потребовала за ее смерть".
Тайна наслаивается на тайну в этой истории, где столкнулись два клана, два мира, и каждый – со своей неумолимой, трагической и претендующей на первородство правотой.
"Детей мне еще не отдали, – сообщал Шелли 16 декабря Мери, – я повидался с моим адвокатом Лонгдиллом, который советует действовать обдуманно и вместе с тем решительно. Мне кажется, он заинтересовался этим делом. Я сообщил ему, что собираюсь жениться на тебе, и он сказал, что это намного облегчит борьбу. Но Уэстбруки осмелели".