Многим критикам и обозревателям – и особенно тем, которые полвека спустя в 1886 году видели постановку "Ченчи" на лондонской сцене, – решительное отрицание Беатриче своей вины казалось серьезным недостатком этого характера, этого образа. Они считали, что Шелли достиг бы более сильного драматического эффекта, если бы его Беатриче во всем призналась и защитила бы свои действия. Таким образом значительно легче бы определился конфликт между личностью и враждебным окружением. Ли Хент, отвечая на современную критику, утверждал, что "ложь" Беатриче – напротив, свидетельствует о тонком психологизме автора. Грех отцеубийства был настолько чужд и неприемлем для Беатриче, что даже не входил в ее сознание, – при этом признание вины было бы большей ложью, чем ее отрицание. Она лишь выполнила возложенную на нее судьбой миссию – избавить мир и семью от опасного чудовища, миссию почти религиозную.
– Эта келья, – говорит Беатриче, – мне кажется каким-то светлым раем, с тех пор как спасена я от отца.
Отступая от рукописного источника, Шелли заканчивает трагедию кануном казни, чтобы еще раз не шокировать зрителя чудовищной жестокостью Папы, заставившего Бернардо присутствовать на казни и смотреть на мучительную смерть матери, сестры и старшего брата. Чем же объясняется такая неумолимость и жестокость Папы? Прежде всего, конечно, как Шелли отмечает в своем предисловии, тем, что "убийца графа лишил папскую казну верного и богатого источника доходов".
Во-вторых, Папе необходимо было поддержать авторитет родительской власти, этой первой ступени в многоступенчатой системе подавления личности. "Папское правительство, – говорится дальше в предисловии, – предприняло крайние меры предосторожности против опубликования фактов, являющихся таким трагическим доказательством собственного его беззакония и слабости; так что пользование манускриптом до последнего времени было связано с известными затруднениями".
5
В письмах к Пикоку в начале 1819 года Шелли впервые говорит о завершении работы над "Ченчи": "Я сочинил трагедию и постарался сделать ее пригодной для сцены, и те, кто ее уже прочли, судят о ней благоприятно. В ней нет мнений и взглядов, отличающих другие мои сочинения, ибо я старался беспристрастно развить реальные характеры и извлечь из такого развития наибольший театральный эффект. Главного обстоятельства пьесы я коснулся весьма осторожно, ибо успех пьесы всецело зависит от того, будет ли тема кровосмешения допущена на сцену в какой бы то ни было форме".
Самого Шелли, вскормленного готическими романами, в которых постоянно присутствовала трагедия кровосмесительной любви и противоестественной ненависти, эта тема не шокировала. Он считал, что его пьеса не содержит ничего такого, что было бы не понятно публике, и просил Пикока добиться ее постановки в Ковент-Гарденском театре. "Роль главной героини Беатриче особенно подойдет для мисс Нил, она словно для нее написана. В главной мужской роли мне, признаюсь, не хотелось бы видеть никого, кроме Кина. Эта пьеса подходит только для Ковент-Гардена. Вы, кажется, знаете их или, во всяком случае, кого-то, кто их знает, и когда Вы прочтете пьесу, Вы сможете сказать о ней достаточно, чтобы они не отвергли ее с порога".
Однако структура пьесы гораздо менее сценична, чем это полагал Шелли. В ней отсутствует главный компонент – постоянное развитие действия. Например, все три сцены первого акта представляют собой лишь характеристики героев и подготавливают, так сказать, почву для последующего действия, которое тоже развивается недостаточно динамично, а со смертью графа Ченчи пьеса вообще распадается. Его образ настолько доминировал в первых актах, что заменить его судьями и Папой как антагонистами Беатриче не удалось. Да, Шелли создал два мощных драматических характера, написал превосходные драматические монологи и диалоги – на уровне лучших драматургов Англии, но он не имел и никогда не стремился иметь настоящий сценический опыт, огни рампы никогда по-настоящему не увлекали его. Для такого писателя, как Шелли, драма – прежде всего литература, не театр. А качеством этой литературы, вышедшей из-под его пера, Шелли вправе был гордиться. Самое удивительное, что "Ченчи", каждая строчка которого практически ясна среднему читателю, написан в промежутках между работой над "Освобожденным Прометеем", головокружительная сложность которого могла поставить в тупик и самого искушенного любителя поэзии. Это еще раз доказывает, что Шелли к своим 27 годам достиг поразительного мастерства и свободы владения мыслью, словом, образом.
Трагедию "Ченчи" Шелли посвятил "превосходному человеку" – так охарактеризовал он своего друга Ли Хента.
1 октября 1819 года поэт выслал своему неизменному Чарльзу Оллиеру 250 экземпляров трагедии, отпечатанных в Ливорно, и вместе с ними рукопись "Прометея". В сопроводительном письме говорилось: ""Освобожденный Прометей" – моя любимая поэма; поэтому я особо поручаю Вам обласкать его и побаловать хорошей печатью и хорошей бумагой. "Ченчи" предназначается широкой публике и должен бы иметь хороший сбыт. А "Прометей", судя по его достоинству, едва ли разойдется более чем в двадцати экземплярах. Я давно ничего не получаю ни от Хента, ни от Вас, вообще ни от кого. Если соблаговолите написать, сообщите о Китсе".
"Прометей" и "Ченчи" – после того как Ковент-Гарденский театр "отверг пьесу в самых дерзких выражениях", мотивируя это тем, что она якобы оскорбляет нравственные чувства, – были опубликованы осенью 1820 года.
Граф Ченчи у Шелли – патологический злодей, монстр, чьи поступки мотивированы не искаженными представлениями о порядке, чести, любви, супружеском и сыновнем долге, государственной необходимости, а лишь садистским наслаждением от собственных злодеяний. Конфликт "Ченчи", полный страстей и крови, трагичен. "Ченчи" – прекрасное произведение в своем роде, драматургически это наиболее совершенное творение английских романтиков.
6
В конце сентября Шелли с семьей съехал с милой им дачи Вальковано и поселился во Флоренции, где жил в то время один известный шотландский хирург – доктор Белл. Мери была на последнем месяце беременности. "Теперь я боюсь ее доверить даже лучшему из итальянских врачей, – писал Шелли Ли Хенту. Рождение ребенка – это единственное, что может рассеять ее меланхолию.
Квартира была снята "пока до 1 апреля" – "до того времени, когда из земли появятся новые цветы, а в голове новые мысли, – писал Шелли Ли Хенту. – Флоренция – прекрасный город, хотя от республики здесь не осталось ничего, кроме тени. Хотелось бы надеяться, что весной Вы приедете к нам и мы попытаемся сколотить веселую компанию, этакую davelle compagne, как говорят итальянцы, которая, оставив позади чуму, то есть память о пережитых бедах, заново разыграла бы все удовольствия боккаччиевских рассказчиков".
"Боккаччо – поэт в высоком смысле этого слова, и слог его обладает ритмом и гармонией стиха. Разумеется, я не приравниваю его к Данте и Петрарке, но ставлю много выше Тассо и Ариосто – детей позднейшего, более холодного века. Первых трех я считаю порождением цветущего здорового детства новой нации".
Во Флоренции Шелли жили почти в полном одиночестве: доктор Белл и очередной учитель пения, у которого Клер сразу же начала брать уроки, были единственными посторонними лицами, появившимися в их новой квартире. А то рекомендательное письмо, которое дала им миссис Гисборн к своим флорентийским друзьям и которое должно было помочь Шелли войти в круг интересных людей, хранилось в ящике стола. Впоследствии этим письмом к синьору и синьоре Тонелли воспользовалась Клер и стала своим человеком в обширном флорентийском "бомонде" начала 20-х годов.
С Гисборнами, оставшимися в Ливорно, Шелли поддерживали постоянную и очень сердечную переписку. Именно Гисборнам и адресовано их первое письмо из Флоренции: "То горе, которое мы испытываем из-за нашей разлуки с Вами, убеждает меня, что это состояние не может продолжаться долго и во всяком случае будет иметь некоторые перерывы, один из которых – непременный Ваш приезд к нам… Наша память – если Вы примете такую скромную метафору – навсегда скребется в двери вашего отсутствия". От миссис Гисборн Шелли знали, что, когда они покидали Ливорно, ее любимец пес Оскар долго бежал по их следу, размахивая своим длинным тонким хвостом, так что его пришлось схватить на руки и унести.
В этом первом письме к Гисборнам из Флоренции Шелли, продолжавший финансировать предприятие Генри Ревли, пишет: "Я буду мучиться до тех пор, пока не придут деньги из Лондона, хотя я знаю, что они должны быть и непременно будут – если в самом деле не разорился мой банкир, но тогда я, а не наш дорогой "машинист", буду в убытке". А заканчивается это письмо так: "Лучше всего, если бы мы думали, что все на свете к лучшему, даже если это и не так, потому что надежда, как сказал Кольридж, – это торжественный долг перед самим собой и миром".
Отправляя деньги Генри Ревли, Шелли делает приписку: "Здесь все говорят о постройке парохода в Ливорно. И один человек в Тоскане уже ожидает, когда он будет построен, чтобы отправиться на нем в Неаполь".
7
В один из октябрьских дней английский путешественник лорд Диллон, заглянувший в самый крупный читальный зал Флоренции, обратил внимание на длинноносого юношу, углубившегося в чтение "Куотерли". Внезапно юноша разразился истерическим хохотом, вскочил и выбежал на улицу. Это был Шелли, регулярно просматривавший в читальном зале английские газеты и журналы. На этот раз он наткнулся в апрельском номере "Куотерли" на статью, посвященную "Лаону и Цитне", статью не просто резко отрицательную, а оскорбительную.
На первых одиннадцати страницах статьи злобно и мелочно разбирают погрешности стиля Шелли, и лишь затем с видимостью объективности рецензент приводит в качестве истинного образца поэзии всего 5 стансов. Но в целом поэма, как приходит к заключению рецензент, нестерпимо скучна и утомительно непонятна, ее нелепости даже не смешны; содержание поэмы настолько бедно, что она не вызывает никакого интереса; мистер Шелли пытается сгладить этот недостаток тем, что каждую сцену своей поэмы он делает столь сложной, что для понимания ее требуется столько же времени, сколько ушло бы на понимание десяти таких текстов. "А главное, – утверждает автор статьи, – Шелли убил, осмеял и предал анафеме самое чувствительное в нас – нашу религию".
Рецензент утверждал, что язык Шелли и сам его стих находятся под воздействием современных ему поэтов: "Действительно, мистер Шелли всего лишь усердный имитатор, он многое извлекает из богатых запасов другого могучего поэта – мистера Вордсворта, религиозному сознанию которого, мы думаем, доставляет постоянную печаль видеть, как философия, которая чисто и свято сходит с его пера, постоянно уничтожается и искажается жалкой шайкой атеистов или пантеистов, у которых хватает ума только для того, чтобы поносить его изречения, но не для того, чтобы понять их смысл или проследить за подтекстом".
И далее: "С раннего детства, полного разочарований и тяжких раздумий, он повсюду влачит за собой озлобленный и неудовлетворенный дух – не поддающийся учению в отрочестве, недружелюбный в юности, вздорный и трусливый в зрелости, – необычайно несчастный во все эти три периода. Он говорит о своей школе как о "мире, полном несчастья", о своих наставниках как о "тиранах", о своих школьных товарищах как о "врагах". Увы! Что это, как не показания против самого себя?..
Если бы мы могли отдернуть занавес, скрывающий его личную жизнь. Нелегко вообразить обычному читателю, сколько жалкой гордыни, холодного эгоизма, трусливой жестокости скрывается за этими "законами вселенной" и "незаконной любовью". Характер мистера Хента, друга и руководителя мистера Шелли, не так презренен и отвратителен, как характер последнего… Однако оба они – люди совершенно пустые" и т. д. и т. п. Так создавалась официальная биографическая легенда. Подобная клевета была тем более страшна, что в период романтизма господствовало представление о том, что жизнь поэта, его личность, судьба сливаются с творчеством, составляя для публики некое единое целое.
Не на шутку огорченный Шелли пишет Оллиеру: "Единственное, что заслуживает внимания, это утверждение рецензента, будто я подражаю Вордсворту. Можно с тем же успехом сказать, что лорд Байрон подражает Вордсворту или что тот подражает лорду Байрону, ибо оба они великие поэты и оба извлекают из новых источников мыслей и чувств, которые открылись взорам благодаря великим событиям нашей эпохи, сходные образы и средства выражения. Все лучшие писатели одной эпохи неизбежно отмечены некоторыми чертами сходства, ибо дух времени отражается во всех. Это я объяснил в предисловии, но у рецензента не хватило добросовестности на него сослаться. Что касается прочей чепухи, особенно неуклюжих и злобных нападок на мою личность, которые меня совершенно не трогают, – то это все пустяки. А что до той части, которая содержит нападки на Хента, то я рад, что именно сейчас, как Вы увидите, посвятил этому превосходному человеку произведение, имеющее, кажется, все шансы на популярность".
Черновик этого письма сохранился в записных книжках Шелли, рядом с черновиком "Оды Западному ветру", датированным 25 октября 1819 года. Возможно, новый творческий взлет заглушил на время обиду, и перо Шелли именно поэтому не вернулось к справедливому, но явно бесполезному требованию, чтобы оскорбивший его рецензент "представил доказательства" его порочности.
8
Шелли был безмерно благодарен Ли Хенту, который в сентябрьском и октябрьском номерах "Экзаминера" решительно выступил против оскорбительной рецензии "Куотерли ревью": "Рецензент утверждает, что Шелли "постыдно распущен в своем поведении".
Мы уже слышали подобные утверждения, когда проживали с мистером Шелли под одной крышей (в Марло в 1817 году) в течение почти трех месяцев; и как он жил все это время – в значительной мере как сам Платон, – так как все его теории берут начало у Платона. Что касается его повседневной жизни: он рано вставал; завтракал очень умеренно; все утро писал "Восстание Ислама", сидя в лодке или где-нибудь в лесу, куда он отправлялся обычно с книгой в руках – чаще всего это была Библия, иногда кто-нибудь из греков; возвращался домой к обеду (овощному, он не употреблял ни мяса, ни вина); посещал (если была необходимость) больных и сирот, которым другие давали советы из Библии, но не оказывали помощи; снова писал или занимался, или весь вечер читал вслух жене и друзьям; ужинал коркой хлеба или стаканом сыворотки и рано ложился спать. Вот буквально та жизнь, которую он вел и которую, мы полагаем, он продолжает вести в Италии; мы никогда не видели, чтобы он, несмотря на злобные и нелепые преувеличения в его адрес, отклонился от своих теорий хотя бы в каком-то единичном действии".
В той же оскорбительной статье "Куотерли ревью" Шелли прочел и позабавившие его строки.
"Они говорят, что моя колесница сломалась! – восклицает он в письме к Оллиеру.
– Избави Бог. Моя колесница – можете передать им – была сделана одним из лучших мастеров с Бонд-стрит и, пройдя несколько тысяч миль, пребывает в полной сохранности.
Вот смеху будет, если я сделаю такое объявление в газете".
"Потешные рассуждения "Куотерли" и великодушное заступничество Хента дошли до меня аккуратно, как обычно доходит подобный яд, и аккуратнее, чем обычно доходит противоядие", – сообщает Шелли Оллиеру. Он отнюдь не оставался равнодушным к прессе, как утверждают некоторые исследователи. Сдержанный тон, которым Шелли говорит о возмутившем и оскорбившем его выпаде, объясняется тем, что Шелли давно ожидал сокрушительного удара и внутренне подготовился к нему. А удар был действительно сокрушительным. Подобный приговор означал едва ли не полное отлучение от литературы, так же как исключение из Оксфорда навсегда отлучало от научной и государственной карьеры. Вслед за законодательным "Куотерли" поэму осудили на тех же основаниях и другие журналы, среди них даже старейший орган вигов "Мансли ревью". Мало кто отважился выступить с противоположным мнением. Защита Хента была героическим поступком друга. Но совершенной неожиданностью явилась доброжелательная статья в одном из влиятельнейших ежемесячных журналов, не менее консервативном, чем "Куотерли", – "Блэквудс Эдинбург мэгэзин", написанная их постоянным рецензентом, известным критиком и литератором Джоном Гисборном Локхартом. Правда, начиналась она с фразы, ставшей уже привычной оценкой личности Шелли: "Как философ автор поэмы слаб и никчемен". Но Локхарт тут же выравнивал свой тенденциозный крен и продолжал: "Однако наша задача говорить о нем как о поэте, а в этом качестве мистер Шелли оригинален, нервен, полон сил; он имеет достаточное право получить место рядом с великими мастерами, чьи творения осеняют наш век истинной славой". В заключение рецензент по мере своих сил и убеждений старается помочь автору: "Мистер Шелли – каковы бы ни были его заблуждения – ученый, джентльмен и поэт, поэтому он должен от всей души презирать те хвалебные речи, которые он до сих пор привык слышать только со страниц "Экзаминера" или из сонетов Джона Китса. В его силах выбирать себе лучших спутников, и если он сделает это, то добьется более высоких похвал".
15 декабря Шелли сообщил Чарльзу Оллиеру, что статью Локхарта прочел "с радостью, которую испытывает каждый, когда его хвалят или защищают". В том же "Блэквудс Эдинбург мэгэзин", в июньском номере, Шелли прочитал в целом хвалебную рецензию на свою "Розалинду и Елену". Неизвестный рецензент высоко оценил поэтические красоты поэмы, но в то же время выражал обеспокоенность "чудовищной порочностью" автора. Он повторял мысль, уже не раз высказывавшуюся в адрес Шелли. На сей раз она была сформулирована так: "Его слава превратится когда-нибудь в великолепное растение, если он не повредит разрастающуюся листву самоубийственным холодом аморальности".