Непомерные денежные притязания Годвина были источником постоянного нервного напряжения Мери и Перси. Кроме того, флорентийский период их жизни омрачился жестокими, по выражению Шелли, "инфернальными" холодами – старожилы действительно не помнили такой суровой зимы за последние 60 лет. К тому же Шелли безмерно раздражался оттого, что не имел кабинета и всю зиму не мог, по его словам, "работать в полную силу". Хотя, как мы видим, и во Флоренции было написано отнюдь не мало. Новорожденный Перси Флоранс был здоров, так что необходимость в постоянном наблюдении знаменитого доктора отпадала. Тем временем Мери узнала о хорошей репутации некоего доктора Вакка в Пизе и начала планировать переезд. Предпочтительность Пизы по сравнению с Флоренцией в первую очередь определялась близостью Гисборнов, по-прежнему живших в Ливорно, совсем недалеко от Пизы. Прекрасная классическая архитектура и знаменитые художественные галереи Флоренции были недоступны для Мери, ни на один час не решившейся покинуть сына, а Шелли, измученный холодом, сыростью и участившимися приступами болей, тоже нечасто покидал их тесную, неуютную флорентийскую квартиру. Итак, переезд в Пизу был решен, "Завтра мы сядем на корабль, – писал Шелли Гисборнам 24 января 1820 года, – я предвещаю восторг от неба, воды и гор".
После нескольких часов путешествия по воде, а потом в экипаже Шелли прибыл в Пизу, которой суждено было стать его домом почти на два года, то есть на срок самый долгий с тех пор, как перед ним закрылись двери родительского дома.
12
Все время своей жизни в Италии Шелли был в постоянном неведении относительно своих последних работ, посланных или переданных Чарльзу Оллиеру. С одной стороны, издатель имел привычку подолгу не отвечать на письма автора, с другой – итальянская почта работала крайне неаккуратно.
"Дорогой сэр! – обращался Шелли к Оллиеру 6 марта 1820 года из Пизы. – У меня нет сведений о получении Вами "Прометея" и "Ченчи", пакеты были отправлены на судне, которое ушло еще в середине декабря".
"Если в каких-нибудь рецензиях меня будут ругать, прошу посылать вырезки. Если будут хвалить, можно не утруждаться. Мне было бы стыдно заслужить второе; а первое, смею думать, будет более чем заслуженной данью. Если же меня похвалит Хент, прошу прислать, ибо это совсем иное дело".
О выходе своих книг и о рецензиях на них Шелли чаще всего узнавал не от издателя. "Мистер Гисборн прислал мне экземпляр "Прометея", очень красиво изданный. Жаль, что в нем так много опечаток, часто уничтожающих смысл, тем более что стихи и без того понятны лишь немногим и лишь немногим могут понравиться", – сообщает Шелли Оллиеру 10 ноября 1820 года.
Из письма Хента от 6 апреля 1820 года Шелли узнал о том, что в Лондоне опубликована его трагедия "Ченчи" и что Хент высоко ее оценил. "Признаюсь, я не ожидал, что эта моя книга так понравится Вам, хотя я сочинял ее с некоторой надеждой на популярность и ради этого даже поступился своими принципами и взял сюжет, в основе которого лежит проступок против нравственности. Но Ваше одобрение и одобрение немногих избранных судей более всего удовлетворяет мое авторское честолюбие и значит больше, чем осуждение "целого театра прочих"".
"Прилагаю несколько стихотворений, которые надо добавить к "Джулиану и Маддало". Вы, вероятно, знаете, что я не хочу, чтобы моя фамилия печаталась на титульном листе сборника, хотя и не делаю тайны из своего авторства", – просил Шелли Оллиера в письме от 27 февраля 1821 года.
Вопросы, просьбы, предложения… Часто письма Шелли были гласом вопиющего в пустыне. Даже друг и защитник Ли Хент порой огорчает поэта слишком долгим молчанием:
"Вы так и не сообщили мне о получении "Питера Белла" и "Письма о Карлайле"…"
"Вам так и не удалось найти издателя для "Философских взглядов на реформу?"
"Какова судьба маленькой книжечки "народных песен", которую я послал Вам? Это песни абсолютно политические, мне хотелось как-то воздействовать на реформаторов, поторопить их…"
"Умоляю, сообщите, что Вы сделали с моим "Маскарадом Анархии"?!"
"Особенно прошу посылать экземпляры всех моих сочинений, которые будут печататься, Хорейсу Смиту".
В одном из своих писем Ли Хент посоветовал Шелли сменить издателя; по его мнению, Оллиер в этом качестве был недостаточно добросовестен. "Ваше мнение по этому вопросу было бы для меня законом, – ответил Шелли, – но, оказывается, мы крепко завязаны с ним; у меня нет другого выбора, как оставаться с Оллиером в хороших отношениях, – слишком многими моими рукописями он уже владеет. Так что мне приходится выбрать лучшее из плохого и утешить себя размышлениями о том, что трудно было бы найти издателя, который не был бы так же плох или даже хуже, что честность и нечестность определяются не столько личными свойствами человека, сколько его положением, так что честный издатель и книгопродавец, как и любой продавец, является чем-то вроде Иисуса Христа".
13
Окрыленный немедленным восторженным откликом "Экзаминера", утверждавшего, что "Ченчи", несомненно, "величайшее драматическое произведение современности", и полной сочувствия рецензией "Театрального обозревателя", безоговорочно принявшего пьесу, Шелли особенно болезненно воспринял тот поток брани, который неожиданно хлынул на него. Первый ушат вылил рецензент "Литературной газеты"; этот достаточно могучий лондонский еженедельник был, как мы уже отмечали, абсолютно нетерпимым к любому произведению, в котором он усматривал нарушение строгих моральных норм или отсутствие набожности. Именно в этом и была обвинена трагедия Шелли. Обозреватель газеты без колебания предал ее анафеме: "Из всей мерзости, которая в наше время порождена интеллектуальным извращением и поэтическим атеизмом, "Ченчи" кажется нам самой омерзительной", – так началась статья. А последний ее абзац гласил: "Мы с большой радостью прощаемся с этой работой и искренне надеемся, что в течение ближайших 50 лет нам не придется встретиться с произведением до такой степени грязным, бесчестным и подлым". Понятно, какая картина могла быть представлена читателю в столь выразительном обрамлении.
Несмотря на свою постоянно декларируемую индифферентность к отзывам критики, Шелли был вне себя. Он потребовал у Оллиера немедленного переиздания книги, уверяя его, что "Ченчи" не только сценична, но каждая ее сцена достойна Софокла и Вольтера.
Вслед за "Литературной газетой" выступили "Мансли Мэгэзин", "Лондонский журнал", "Мансли критикл", "Драматик ревью", "Эдинбург мансли ревью и другие – 10 рецензий за короткий период с марта по июль 1821 года! Ни одна из предыдущих работ Шелли не удостаивалась такого внимания критики, уж одно это говорит о том, что трагедия "Ченчи" оказалась наиболее популярным произведением Шелли, во всяком случае, при его жизни. За исключением уже упомянутых статей с их полярно противоположной оценкой, все остальные сходились на том, что порочность темы вызывает безусловное отвращение, но признавали незаурядную поэтическую мощь автора.
Рецензент "Нью мансли", например, считал автора "Ченчи" человеком гениальным, но "болезненного психического склада". Это высказывание в какой-то мере предвосхитило Хэзлитта, позднее утверждавшего, что болезненное тщеславие Шелли явилось причиной многих его ошибок. Шелли, безусловно, не оставался равнодушным, когда рецензенты признавали его поэтическую гениальность, но гораздо в большей степени его порадовало бы признание правильности его идей, которые, к великому его огорчению, почти ни у кого не вызвали сочувствия. Замыкал грозную кавалькаду обозреватель лондонского ежемесячника "Мансли ревью, выступивший в февральском номере 1821 года: "Поэтический талант мистера Шелли расцветает на наших глазах, как искренне хотелось бы нам сказать то же самое в отношении его здравомыслия и рассудительности, но, увы, мы наблюдаем обратное. История "Ченчи", выбранная темой трагедии XIX века, всерьез потрясла и возмутила нас". И далее: "Мистер Шелли, как беспомощный и неопытный гигант, пытается взлететь на небеса на куриных крыльях. Рецензенты, настроенные менее доброжелательно, чем мы, глядя на эти потуги, не знают, плакать или смеяться".
"Вот каковы мои доброжелатели", – скорбно улыбался Шелли, и его обычно мальчишеское лицо в эти мгновения казалось старческим.
Не более утешительными были отзывы на "Освобожденного Прометея" и несколько других поэм и стихотворений, помещенных с ним под одной обложкой; книга вышла в 1820 году. "Существуют примеры того, как избыток выдумки быстро приводит к нелепости; мистер Шелли поистине достойно подтверждает это", – начало статьи "Ежемесячного журнального обозрения" не предвещало ничего доброго. И действительно: "Огромная метафорическая поэма об освобождении Прометея – нелепость, чистой воды нелепость, извлеченная автором из его мучительных поисков истины. Напрасно издатель решился представить ее на суд читателя. Мы, правда, далеки от того, чтобы отрицать огромные достоинства отдельных отрывков "Освобожденного Прометея". Но мистер Шелли сообщает нам в предисловии, что "Освобожденного Прометея" следует рассматривать как работу философскую. Большое Вам спасибо, дядя Ричард! Где же те мысли, которые нашей философии могли бы пригодиться, хоть в дурном сне? Абсурдность, навязчивая идея борьбы добра и зла, фурии, постоянно рассекающие мир его воображения и превращающие сложные построения безвкусицы в сверкающие обломки".
Законодательное лондонское "Куотерли ревью" молчало до 1822 года и наконец разразилось огромной злой статьей:
"Основной характерной чертой поэзии Шелли является крупномасштабная бессмыслица. Мы далеки от того, чтобы призывать к строгой причинности или точным логическим дедукциям в поэзии, но мы вправе требовать ясной и четкой концепции…
Вопрос о красоте как таковой может быть в зависимости от вкуса разрешен по-разному… Но вопрос о смысле или бессмыслице – это тот предмет, относительно которого общественное мнение, с точки зрения здравого смысла, может выносить свое суждение, хоть мистер Шелли и его окружение думают, что они единственные, кто обладает безукоризненным вкусом и гениальной чувствительностью к красотам природы и искусства…
У нас нет ни времени, ни места, чтобы анализировать весь абсурд, изложенный здесь: все эти вихревые гармонии, твердые сферы, каждая из которых равна многим тысячам сфер, изолированных друг от друга, вращающихся друг относительно друга по невидимым орбитам, излучая дикую музыку, которая почему-то дробит светлый ручей, превращая его в тончайший лазурный туман и пр…
Несоответствия, преобладающие в метафорах, как, впрочем, и в других элементах стиха м-ра Шелли, можно с успехом проанализировать не только примерами из "Прометея" – этого кладезя нелепостей и недоразумений.
Иногда любовь мистера Шелли к непонятному уступает место любви к отвратительному и нечестивому".
Рецензент отказывает Шелли даже в поэтической силе. "Поэтическую силу можно показать только создавая хорошую поэзию, чего мистер Шелли сделать не в состоянии. Доказательства гения м-ра Шелли, которые приводят его почитатели, – это чрезмерное преувеличение. Отсутствие смысла называют совершенством, абсурдность – оригинальностью, толчею метафор – сокровищницей воображения, даже грубая, шероховатая, неприглядная манера письма с грубыми нарушениями правил грамматики, конечно, становится признаком и результатом дерзкого полета мысли гения, которому тесны общепринятые рамки".
Под конец статьи рецензент припас самые серьезные аргументы: "К сожалению, к длинному списку своих пороков м-р Шелли добавил наиболее скандальные выступления против морали и религии. Отвратительно описание смерти нашего Спасителя, введенное в поэму скорее для того, чтобы намекнуть, что религия, которую он проповедовал, – это источник человеческого несчастья и пороков. Но мы не можем позволить оскорбить мир рифмованной бранью нашей веры, о которой м-р Шелли, очевидно, не знает и не желает знать ничего, кроме ее названия".
И наконец, последний удар:
"Действительную причину его отвращения к христианству установить легко. Христианство – могучая опора социального порядка в цивилизованном мире, а этот порядок – объект ненависти м-ра Шелли, и поэтому он старается расшатать фундамент, чтобы рухнуло все здание…
О личности м-ра Шелли мы ничего не знаем и не желаем ничего знать. Каковы бы ни были его личные качества, его поэзия в разладе со смыслом, вкусом, добродетелью, короче говоря, со всем тем, что является человеческими достоинствами или предметом уважения".
Что мог чувствовать автор, полный альтруистических устремлений и надежд, под этим ливнем хулы, в этой безнадежной пустыне вражды и неприятия, догадаться не трудно… Сильные мира сего пытались затоптать слабое еще растеньице – поэзию младших романтиков, и наши симпатии на стороне слабых.
Зададим себе, однако, вопрос – а не было ли доли правды в писаниях хулителей, и ответим: была, не вся правда, а именно ее доля. Теперь, задним умом, легко не судить победителей и осуждать побежденных, но весь ход европейского развития – с двумя мировыми войнами, русской революцией и ее экспансией – говорит не только за, но и против Шелли.
Критик, заглянувший в будущее поэта, не мог сам не заглянуть в будущее, но – с ужасом.
14
Читатели, а критики особенно, тяжело и не быстро привыкают к новому литературному течению. Эпитет "темный" часто употреблялся в критической литературе, в частности в полемике с романтизмом Пушкина, Дельвига, Баратынского… Так, например, антиромантически настроенный журнал "Благонамеренный" утверждал, что романтикам присущ "образ выражения особенный, если хотите, странный и даже иногда неудобопонятный… Это особый род умственного тумана или мглы, скрывающий от читателя смысл сочинений". Неоднократно говорилось о "темноте" южных поэм Пушкина, в том числе "Бахчисарайского фонтана". Вспомним иронические строки из VI главы "Евгения Онегина", непосредственно следующие за элегией Ленского:
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем…)
А в начале XX века мишенью критики стала новая поэтическая система – символизм. Его тоже обвиняли в "темноте", "непонятности". Защищаясь, К. Д. Бальмонт писал: "В то время как поэты-реалисты рассматривают мир как простые наблюдатели, подчиняясь вещественной его основе, поэты-символисты, пересоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и проникают в сложные его мистерии… Говорят, что символисты непонятны. В каждом кипении есть накипь, но нельзя определять глубину реки, смотря на ее пену. Если мы будем судить о символизме по бездарностям, создающим бессильные пародии, мы решим, что эта манера творчества – извращение смысла. Если мы будем брать истинные таланты, мы увидим, что символизм – могучая сила, стремящаяся угадать новые сочетания мыслей, красок и звуков и нередко угадывающая их с неотразимой бдительностью". Проходили годы, десятилетия, и "темные" строфы в "Бахчисарайском фонтане", и непонятный Блок становились упоительно ясными.
Вновь обратимся к Шелли. Его маленькая поэма "Видение моря", написанная в Пизе и по достоинству оцененная лишь несколькими ближайшими друзьями и поклонниками, теперь заняла бесспорное место в ряду лучших творений английских романтиков. Все то, что было отмечено критикой как "несоответствие метафор", "нелепость", "абсурд", пленяет современного читателя и критика блистательной игрой воображения. Приведем несколько отрывков из этой поэмы.
Всё море в неистовстве – бешенство, пена,
И парус в тисках окаянного плена.
Он в клочья изодран, и мачта – обломок,
И хлещет дождем из кромешных потемок,
Но гром пробежал по невидимым тропам,
И молнии с неба низверглись потопом.
И сделалось видно, как падают влево
Смерчей оголенные черные древа,
Как будто их корни лишились опоры.
О, как задрожали прибрежные горы,
И землю скорежило вдруг и тряхнуло
От громоподобного адского гула,
С которым в пучину валились колоссы.
И ухнуло небо, ревя стоголосо –
Ведь тяжкое небо в нахлынувшем шквале
Лишь эти колоссы собой подпирали.
Ветров и воды ураганная сила
Сквозь низкие тучи корабль проносила.
И волны, скалу раздробившие в щебень,
Вздымали его на расщепленный гребень,
Вздымали и в пропасть швыряли с размаха,
В глубины, в слои неподвижного страха…
…
Окончилась буря внезапно и резко,
На море, среди неподвижного блеска,
Лежали останки плавучей громады,
И солнце швыряло в нее без пощады
Полдневных лучей смертоносные стрелы.
Потом, уходя за земные пределы,
Кровавой луне небеса уступало.
Свинцовый туман выползал одичало
И крался бесшумной кошачьей повадкой.
И море дышало чумной лихорадкой.
И сон над спасенными тешился вволю.
…
Но скоро на ясном безмятежном небе вновь появились предвестники бури, и "тучи катились со скоростью оползня с кручи; подпрыгнула молния огненным шаром и сразу шесть тел распростерла ударом". Теперь на тонущем корабле остались в живых лишь мать с младенцем на руках и два тигра, которые сорвали приковывавшие их цепи. Дитя спокойно примостилось на коленях у матери:
Со смертью, со страхом еще незнакомо,
Оно не боялось ни ливня, ни грома,
Ни молний мгновенного острого жала,
И весело тигров к себе подзывало.
Его привлекало звериное око,
Сиявшее зелено, остро, жестоко…
Вся эта фантасмагория гибели, написанная ярко, густо, с невероятной верностью самых фантастических деталей и ситуаций, заканчивается так: