Списки книг, прочитанных за год, по-прежнему оставались внушительными. Мы видим, что Шелли, конечно, не ограничивается только греками и испанцами, а Мери – историями из жизни средневековой Италии. Они читали Ветхий и Новый Завет, "Римскую историю" Тита Ливия. "Закончили 26-ю книгу Ливия; закончили 43-ю книгу Ливия", – отмечено в дневнике. Прочитали трехтомную "Всеобщую историю" Мюллера, "Историю Мексики" Солиса, "Америку и историю Карла V" Уильяма Робертсона, сочинения мадам де Сталь, "Робинзона Крузо", раздел астрономии в энциклопедии, неоднократно возвращались к "Политической справедливости" Годвина и к трудам Мери Уолстонкрафт. Внимательнейшим образом, от корки до корки штудировалась вся доставляемая из Англии почтой периодика: хентовский "Экзаминер" и недавно начавший выходить "Индикатор", журнал вигов "Эдинбург ревью" и его противник "Куотерли ревью". "Только что просмотрел очередной номер "Куотерли", – писал Шелли Пикоку, – журнал, бесспорно, издается весьма талантливыми людьми, и это дает противникам нового огромный перевес. Если бы и стойкие друзья реформы, решительные и вместе с тем разумные атеисты, были объединены в столь же тесный и прочный союз, каким является эта литературная коалиция, сплоченная фанатизмом и своекорыстием!"
Годвин в письмах настойчиво советовал Мери приняться за жизнеописание английских республиканцев. Мери нравился этот замысел, и она, безусловно, взялась бы за него, но ее останавливало опасение, что потребуются книги, достать которые в Италии не удастся.
Впервые Шелли увидели Пизу 6 августа 1819 года, проездом из Ливорно во Флоренцию, и она, как мы помним, произвела на путешественников тягостное впечатление, их удручал вид каторжников, работавших на улицах, и постоянный лязг цепей.
"Это большой неприятный город почти без населения", – так охарактеризовал его Шелли теперь.
Действительно, за несколько десятилетий население в городе сократилось на 12 000 и теперь составляло всего 18 000 человек.
Первое время Мери сохраняла неприязнь к городу. Спустя несколько месяцев она записала в дневнике, что жизнь в Пизе была бы сносной, будь у нее экипаж, в котором она могла бы уезжать из дома в город и не вступать ни в какие контакты с местным населением. "Понадобился бы весь словарь Хогга, все его мерзавцы, бепутники и т. д. – чтобы описать жителей Пизы с их лохматыми головами, без рубах… Многие из них – студенты университета, но они не выделяются благородством в толпе… Они хотят выглядеть как лорды, а на самом деле выглядят как их кучера". Однако не прошло и двух недель после такой убийственной характеристики всех пизанцев, как в дневнике Мери стали появляться имена новых знакомых, и среди них несколько чистокровных итальянцев, восторженно ею восхваляемых. Прежде всего это был профессор Франческо Пачиани – известный многим по прозвищу Дьявол из Пизы, он сразу же стал любимцем семьи. В прошлом церковник, в 1801 году Пачиани поступил на службу в университет в качестве профессора логики и метафизики и вскоре стал руководить кафедрой физической химии. Только неодолимая природная леность помешала ему сделать выдающуюся карьеру. Когда в 1816 году в Пизу приезжала знаменитая мадам де Сталь, Пачиани показался ей достойным собеседником. Этот худощавый порывистый господин с высоким лысеющим лбом, блестящими черными глазами и большим, почти безгубым ртом пространно расцвечивал свою речь множеством цитат из вымышленных литературных произведений – такая находчивость нравилась мадам де Сталь.
Действительно, рассказчиком и спорщиком профессор Пачиани был блестящим. Вечера, проводимые в обществе Шелли, давали благодатный простор его красноречию, а его оригинальные идеи находили моментальный отклик в сердцах Мери и Перси.
Вместе с Пачиани и следом за ним дом Шелли наполнился множеством людей, каждый из которых был яркой и своеобразной личностью: греческий князь Маврокордато и его кузина княгиня Аргиополи, Эмилия Вивиани – дочь губернатора Пизы, синьор Джон Тафф, ирландец, поэт и автор выдающегося комментария к "Божественной комедии" Данте, один из самых знаменитых импровизаторов того времени Томмазо Сгриччи, друг Гисборнов синьор Фогги, синьоры Тантиани и Бернандини и еще несколько человек, каждый из которых займет определенное место в жизни Шелли, а значит, и в нашем повествовании.
Волей судеб разминулись во времени Шелли, Байрон и великий итальянский романтик Джакомо Леопарди, который до 1824 года жил в безвестности, под своеобразным домашним арестом – опекой в родовом имении. Слава его придет позднее, и тогда окажется, что поэзия его во многом близка поэзии почти безвестного ему лорда Байрона.
2
Профессор Пачиани продолжал еще некоторое время оставаться центром пизанского круга. Мери и Перси с интересом посещали его публичные выступления на тему "О смерти Гектора", "Ифигения в Тавриде" и другие.
"Я никогда не видела более удивительных и восхитительных представлений", – восторгалась Мери.
Но спустя месяц или два наряду с определениями "удивительный", "восхитительный" и прочими – тоже в превосходной степени – стали появляться отнюдь не лестные – "неделикатный", "назойливо любопытный", из чего ясно, что энтузиазм всего семейства Шелли к профессору Пачиани пошел на убыль. Последней каплей, определившей их дальнейшие взаимоотношения, был оброненный в разговоре нелестный отзыв Пачиани о восстании карбонариев в Неаполе. "Нечего говорить, что у недисциплинированных неаполитанских рекрутов очень мало шансов устоять против австрийских войск, превосходящих числом и опытом, – с горечью пишет Шелли Пикоку, – но… – на этом переломном "но" тон письма резко меняется, как будто знамя, безнадежно поникшее в руках Шелли, снова наполняет ветер надежды и оно взмывает в небо всем своим упругим полотнищем, – история рождения свободы в разных странах изобилует примерами, когда обычные расчеты бывали опрокинуты; а поражение австрийцев послужило бы сигналом к восстанию по всей Италии".
С февраля 1821 года Пачиани практически перестал бывать в доме Шелли. Но зато не кто иной, как Пачиани, положил начало столь знаменательной и столь плодотворной для поэта дружбе с прелестной юной и "несчастной" Эмилией Вивиани. К началу их знакомства – осень 1820 года – девушке уже было около двадцати лет, из которых она почти три года провела в монастырских стенах. Профессор Пачиани был ее наставником и духовником с самых юных лет. Эмилия сумела задеть такую струну в сердце Шелли, которая отозвалась немедленно. Медвин вспоминал, какое впечатление произвело на поэта, когда девушка сравнила себя с птицей, насильно запертой в клетку.
А письма Эмилии такого содержания: "Я в самом деле несчастлива. Что за судьба! Я очень страдаю и являюсь причиной тысячи горестей для других. Простите меня, мой друг, простите меня. Вы вынуждены переносить столько боли и беспокойства из-за меня, что это даже влияет на Ваше здоровье. Право, лучше Вы никогда бы не знали меня", – вызывали слезы не только у Шелли и Клер, но даже и у Мери, начисто лишенной сентиментальности. Шелли, как никто, сострадал Эмилии и считал, что ее монастырское заключение действительно похоже на тюремное. Но таковы были законы страны и времени – девушки из высокопоставленных семейств вплоть до замужества должны были оставаться в монастырской школе. Выбор жениха был полностью предоставлен родителям. Невесту ставили перед фактом – и никакие ее симпатии или антипатии в расчет не принимались.
Эмилию отдали в школу святой Анны раньше, чем других девочек. Как полагал Шелли, произошло это из-за ревности матери к талантам и красоте собственной дочери. А ее отец Николо Вивиани – гордый и величественный правитель не только Пизы, но и всего пизанского графства – всегда пасовал перед женой, которая была в два раза моложе его.
Почти ежедневно Клер, Мери и Перси посещали монастырь святой Анны. Шелли, ненавидевший тиранию в любых ее проявлениях, предпринимал все возможное, чтобы вызволить юную пленницу. Он, например, составил петицию, требующую немедленного освобождения Эмилии. Клер, собиравшаяся во Флоренцию – теперь она проводила в этом городе недели и даже месяцы, – должна была изыскать возможности представить петицию на рассмотрение великого герцога, на которого Эмилия возлагала надежды. Она попросила Шелли составить текст прошения, хотя, как утверждал поэт, "могла бы сделать это сама в тысячу раз лучше". Клер с честью справилась со своей миссией, но великий герцог был неумолим.
Весь декабрь, январь, до середины февраля 1820 года – апогей взаимной симпатии Эмилии и Перси.
В его письмах этого периода мы постоянно встречаем упоминания о "бедной" Эмилии: "Я глубоко заинтересован ее судьбой. Эмилия бесконечно приводит в восторг. Она не безразлична к моему состраданию и считает, что это облегчает ее участь… Моя оценка талантов Эмилии возрастает с каждым днем. Ее моральная природа возвышенна, но, как я думаю, это ничто по сравнению с ее нежностью и правдивостью – а как много значит в наше время хотя бы одно из этих качеств".
Мери поначалу так же свято уверовала если не в гениальность, то в безусловную талантливость, одаренность Эмилии, что и заставляло ее оказывать девушке все возможные услуги и подавлять нарастающую неприязнь к такому неограниченному обожанию, какое испытывала Эмилия к ее мужу. Однако неприязнь эта появилась и не могла быть полностью скрыта – например, в своем дневнике Мери начала называть пленницу "святой Анны" просто по фамилии. Кроме того, Мери, видимо, обладала большим здравым смыслом, чем Шелли, и нередко быстрее и точнее оценивала ситуации и людей. Ей вскоре начала претить безудержная выспренность Эмилии: "У Вас, Мери, много таланта, что вместе с Вашей добродетелью делает Вас одним из самых прелестных созданий Бога. Примите мои самые нежные поцелуи, которые на расстоянии не будут для Вас слишком горячими".
"Перси, Вы говорите, что мое освобождение, возможно, разделит нас. О, мой друг! Моя душа, мое сердце никогда не могут быть отделены от моего брата и моей дорогой сестры"; короче говоря, она не желала свободы, которая принесет разлуку с близким ей семейством.
Шелли читал эти строки благоговейно, Мери – с трудом подавляя раздражение.
Такую же полярную реакцию вызвал присланный Эмилией цветок – он предназначался для Мери и был символом благодарности. Цветок был получен 8 декабря, и Шелли сразу же начал поэму "Эпипсихидион", которую закончил и датировал мартом 1821 года. В переводе с греческого "Эпипсихидион" означает "душа моей души". Поэма была вдохновлена "итальянской платонической любовью Шелли", так впоследствии назовет Мери отношение мужа к Эмилии Вивиани.
Бедняжка пленная из клетки темной
Такой исходит музыкою томной,
Что тронула бы стражников сердца,
Когда б они еще не до конца
Оглохли к нежным звукам. Песня эта
Твоею розой будет, что ж, что лето
Кончается и яркость лепестков
Уже мертва, но аромат каков,
Какая нежность, как томит и манит,
И нет шипов – и грудь она не ранит.
Дух окрыляет сердце, и оно
В бесчувственную клетку бьется, но
Все тщетно – и порывы, и горенье,
И только яркой мысли оперенье
Надев, оно взлетит за облака,
Пока совсем не рухнет и пока
Не брызнет из груди твоей разбитой
Кровь, обагряя каменные плиты
Гнезда чуждого, о, мой Соловей,
Я тщетно плачу над бедой твоей.
Мне кровь пролить – куда бы легче было,
Но и она б тебя не исцелила.
Небесный Серафим! Ты слишком нежен
Для существа земного…
3
Каждый, прочитавший "Аластора", "Гимн интеллектуальной красоте", "Джулиана и Маддало", знает, что непрекращающийся поиск поэтом интеллектуальной красоты или всеобщего сочувствия связан с тем, что сам Шелли жаждал и не находил, а находя, терял идеальное понимание и сочувствие. Теперь, встретив Эмилию, ему опять показалось, что цель всей предшествующей жизни достигнута – блистательная тень, зыбкое видение юности материализовалось. Духовное родство Шелли и Эмилии – вот что лежит в основе "Эпипсихидиона", подобно тому как основой любовных мук Данте и Петрарки является интеллект, а не чувственность.
Подобно тому как некогда из суровой реальности каменного, туманного, холодного и враждебного Лондона юные Перси и Мери бежали в ирреальность безоблачной полуденной Италии, так и теперь Шелли задумывал – но на этот раз духовный – побег с Эмилией на Ионические острова. Ему еще раз хотелось ускользнуть из реального мира. На размышлениях об этом побеге Шелли останавливается особенно подробно, со сладострастием описывая все возможные приготовления к нему. Причем, обращаясь к Мери, Шелли призывает ее разделить поровну с Эмилией власть над его жизнью, его сердцем. Как всегда, Шелли мечтает о невозможном и вполне искренен в своем намерении осчастливить и примирить всех.
Мери и Эмилия должны были уравновешивать его мир как Луна и Солнце. После смерти Шелли Мери Шелли записала в своем дневнике от 5 октября 1822 года: "Ведь это мне была отведена роль Луны, и теперь я могу соединиться с ним, как лунный свет со своей планетой, и больше не блуждать печальным отражением всего того, что Луна любила на Земле".
Легкое ледяное пламя не согревает, но освещает – такова была для Шелли его истинная избранница, его Мери, ослепившая поэта светом своего интеллекта. В то время Шелли еще не предполагал, что Мери не способна проявить совершенное понимание и сочувствие, которого он постоянно искал у нее. Впервые о своем горестном открытии поэт, как мы уже упоминали, сказал в "Джулиане и Маддало".
Вскоре по городу распространились сплетни о любовной связи экстравагантного иностранца и юной красавицы – дочери губернатора. Сплетни продолжались весну и лето – до самого замужества Эмилии 8 сентября 1821 года.
Кажется, кроме самого Шелли, Эмилии и Клер, никто либо не верил в абсолютную идеальность их отношений, либо насмехался над подобного рода чувствами; среди последних была прежде всего Мери Шелли. Она по природе своей отрицала платоническую любовь, особенно в таком ее сверхъестественном накале и, следовательно, ей трудно было понять и оценить одну из самых действенных пружин в характере своего мужа, разглядеть один из самых ярких цветов в его духовном спектре.
………………………………………..
Прекрасная, как Солнца воплощенье,
Свершающая света превращенье
В Любовь, родных небес покинув сферы,
Она вплыла во мрак моей пещеры.
Воспрял мой дух, смирившаяся плоть
Сумела сон грядущий побороть
И поднялась. Так пламенем живым
Подъемлется тяжеловесный дым.
Стоял я, и во мне Виденье это
Рождало ощущение рассвета.
Как в поисках уныло жизнь текла!
Но вот исчезли пустота и мгла.
О, Эмили, ты наконец пришла.
Сразу же после создания "Эпипсихидиона", когда спало колоссальное эмоциональное напряжение, Шелли почувствовал разочарование в объекте своего обожания. "Я не могу смотреть на "Эпипсихидион"; героиня, которую поэма прославляет, оказалась не самой Юноной, а лишь ее оболочкой", – признается он.
А отправляя поэму Оллиеру, оговаривает: "Я просил бы не считать ее моей; поэма как бы принадлежит той части моего "я", которой уже нет. Она должна быть издана для немногих посвященных (не более 100 экземпляров), а имя автора я хочу сохранить в тайне".
Из этого письма можно заключить, что к февралю 1821 года произошли необратимые изменения в отношении поэта к Эмилии. Итак, еще один кумир был низвергнут. Произошло то же, что в свое время с Харриет Уэстбрук и Элизой Хитченер.
Опубликованный в начале мая 1821 года "Эпипсихидион" остался почти незамеченным критикой – рецензии на него поместили лишь два журнала: "Бреквудс мэгэзин" и брайтонский "Сплетник"…
Краткое резюме: "Это чтиво для сентиментальных девушек…"
4
Из всех тех новых знакомых, которые окружили семью Шелли, Мери больше всего очаровал греческий князь. Александра Маврокордато отличала экзотическая внешность – маленького роста, с большой, прекрасной формы головой, на пушистых смоляных волосах – тюрбан, огромные усы и бакенбарды, но прежде всего – большие, светящиеся умом и добротой глаза. Мери писала миссис Гисборн 12 февраля 1821 года: "Вы можете позавидовать моему неожиданному везению – каждое утро ко мне приходит приятный молодой и весьма ученый греческий князь и дает мне урок греческого в течение полутора часов, а я, в свою очередь, обучаю его английскому". Шелли отдавал должное смелости, патриотизму и неподкупности Александра Маврокордато: в октябре 1821 года он даже посвятил ему свою поэму "Эллада". "Наш друг в тюрбане" – так обычно восклицал он при появлении Маврокордато. Но однажды Шелли признался Клер: "Я не могу объяснить того внутреннего неприятия, которое я испытываю к такому приятному, воспитанному и любезному человеку, как наш князь. Это несправедливо, и я сам упрекаю себя".
Дела греческой свободы как никогда близко придвинулись к дому Шелли. Восторг умов дошел до высшей степени, все мысли были устремлены к независимости древнего Отечества.
"Дорогая Клер! – пишет Мери 2 апреля 1821 года во Флоренцию. – Греция объявила себя свободной! Князь Маврокордато настроил нас на ожидание этого еще несколько недель назад. Вчера он явился к нам стремительный, как орел, только что вырвавшийся из клетки; несколько дней он был болен, но теперь забыл все свои болезни". Александр Ипсиланти, греческий генерал, состоящий на службе в России, в марте 1821 года собрал 10 000 греков, и вошел с ними в Валахию, надеясь поднять восстание в дунайских княжествах, правда, единомышленников оказалось меньше, чем он рассчитывал, но тем не менее он победоносно дошел до Бухареста.
"Греция наверняка освободится полностью! – ликовала Мери. – Для нас в этих известиях плохо то, что наш милый князь покинет нас – он, конечно, присоединится к своим согражданам сразу же, как только сможет. Никогда я не видела человека, который выглядел бы таким счастливым, и это несмотря на то что он приносит в жертву благосостояние своей семьи, – все во имя надежды на освобождение родины. Ты сможешь понять, что глубокое сочувствие, которое мы испытываем при виде его радости, слегка окрашенной, как это и должно быть, беспокойством за успех, и, конечно, знание того, что при этом должна быть пролита кровь, оборачивает все очень серьезной стороной. Но какой восторг предстоит всем – посетить свободную Грецию".
В июле 1821 года Шелли сообщил Клер: "Прибыл корабль забрать греческого князя и его свиту – они должны присоединиться к армии Ипсиланти. Его отъезд – большая потеря для Мери и, таким образом, для меня". "Из Греции доходят сюда добрые вести", – восклицает Шелли в одном из своих писем.
Действительно, национально-освободительное движение в Греции, боровшейся против турецкого ига, в целом шло успешно, несмотря на ряд тяжелых поражений, которые армия Ипсиланти потерпела в Валахии.