Дважды он сам, без меня, исправлял всего по одному слову. Я принес стихи, он был в отъезде и прочел их уже в верстке.
Заведовавшая отделом поэзии С. Г. Караганова, встретив меня, сказала:
- Все в порядке. Александр Трифонович заменил у вас одно слово. Я не помню - где, но очень хорошо.
А я сразу понял - какое, но не догадался - каким. Там было стихотворение "Дом", и в нем четверостишье:
Не диван, не кровать,
Не обоев краски.
Нужно дом создавать
С верности и ласки.
Мне не нравилось слово "создавать", звучащее здесь как-то казенно и выспренне. Я поставил - "затевать", но оно тоже было в данном случае не мое и коробило едва уловимым оттенком лихости, развязности. Я оставил "создавать".
А он зачеркнул и написал - "начинать".
Нужно дом начинать
С верности и ласки.
Насколько лучше! Так и печатается.
Еще в моей первой прозе, в "Армейской юности", за которую я взялся благодаря ему, он переправил одно слово: "яловичные" (вместо "яловые") сапоги. Конечно, правильней, хотя в армии говорили именно "яловые".
Поэту такой силы, широты и разнообразия, ему, как ни странно, было свойственно некоторое предубеждение против стихов о любви. Вероятно, это едва ли не уникальный случай - отсутствие интимной лирики у поэта такого масштаба. Как редактор он иногда печатал стихи о любви, но большей частью старался от них отделаться.
Приношу стихотворение.
Меж бровями складка.
Шарфик голубой.
Трепетно и сладко
Быть всегда с тобой.В час обыкновенный,
Посредине дня,
Вдруг пронзит мгновенной
Радостью меня.Или ночью синей
Вдруг проснусь в тиши
От необъяснимой
Нежности души.
Он сразу отчеркивает первую строфу, закуривает, долго кашляет и говорит, еще сквозь кашель:
- Вместо этого что-нибудь бы другое. Дальше - неплохо, но очень уж коротко, куцо.
(Короткие стихи он тоже не жалует.)
Я вижу, как неохота ему обсуждать эти стихи, они ему неинтересны, он устал. Но все же он протягивает листок вошедшему в большой кабинет своему заместителю А. И. Кондратовичу:
- Посмотрите.
Тот пробегает глазами и произносит бодро:
- Слишком лично.
Александр Трифонович смотрит на меня с веселой удовлетворенностью:
Вот видите
А я, сдерживая улыбку, думаю: "Милый Алексей Иванович, предоставьте уж это ему"…
Несмотря на то что у него самого есть совершенно замечательные короткие стихотворения, он душой не принимает миниатюру, недолюбливает, она его не удовлетворяет до конца.
Не раз он говорил:
- Ну, что это у вас, кусочек чего-то, отрывок? Нужно продолжить, развить… В стихах должно что-то происходить.
- Ну как же, - иногда спорил я, - а вся русская лирика? "Я вас любил… Как дай вам Бог любимой быть другим…" Это тоже нужно продолжить?
- А что же, - не смущаясь, с той серьезной уверенностью, с той свойственной ему колоссальной, покоряющей убежденностью отвечал он. - Можно и эти стихи воспринять лишь как начало и развить в длинное стихотворение. Там еще многое можно сказать…
- И "Пора, мой друг, пора!.."?
Он весело глянул на меня:
- И это.
Самое удивительное, что позднее я прочитал в примечаниях к этому пушкинскому шедевру:
"Текст стихотворения сопровожден планом его завершения: "Юность не имеет нужды в at home, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу, - тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поле, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь, религия, смерть".
Таким образом Пушкин собирался продолжать это стихотворение!
Я пишу это в конце лета, на берегу Рижского залива, под ровный шум моря и сосен.
По дороге сюда я проснулся среди ночи в вагоне. Поезд стоял на какой-то станции, была гроза, молнии сквозь неплотную занавеску освещали купе. А на вокзале что-то объявляли по радио, и вдруг я понял, что это Ржев. Я совсем забыл, что мы должны проезжать мимо. И первое, что возникло, - "Я убит подо Ржевом".
Это великое стихотворение настолько связано в нашем сознании с этим городом, с этим названием, что уже составляет как бы часть его, часть его славы. Город Ржев знаменит и этим стихотворением, как может быть город знаменит выдающимся человеком или стариннейшим собором.
Поезд уже шел вовсю, заглушая грозу, а в голове моей стучало:
Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете…
И дальше, - сильнее, чем блоковское "Похоронят, зароют глубоко"!
Я - где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я - где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;Я - где крик петушиный
На заре по росе;
Я - где ваши машины
Воздух рвут на шоссе…
На этом месте у меня всегда перехватывает горло.
Из записей о нем
В июле 1972 года, за городом, приснилось жаркой дымной ночью, что умирает Твардовский, ничего нельзя уже сделать. Долгий, тягостный сон. Очнувшись, я, конечно, вспомнил, что это уже произошло, но пробуждение не принесло облегчения. Я испытал повторную горечь утраты.
Почти за двадцать лет до своей кончины Александр Твардовский написал:
Но речь о том, что неизбежный час,
Как мне расстаться - малой части - с целым,
Как этот мир мне потерять из глаз, -
Не может быть моим лишь частным делом.Я полагаю, что и мой уход,
Назначенный на завтра иль на старость,
Живых друзей участье призовет -
И я один со смертью не останусь.
Эти строки оказались пророческими. Поэт не остался "один со смертью", его уход стал "частным делом" миллионов сердец, воспринявших его как личную глубокую потерю.
После его смерти эпитет великий прибавляется к его имени с совершенной естественностью.
Хочется сказать о счастье общения с ним и пожалеть тех, кого оно не коснулось. Это была удивительная личность огромного охвата, масштаба, ума, при некоторой суровости, как мне казалось порою, чуть-чуть напускной. Приятно было видеть его лицо, слышать его голос, своеобразный, слегка белорусский, что ли. Он говорил: "изяшно". А какой он был собеседник, рассказчик! С какой живостью и подробностями он говорил о детстве, о деревне, о тонкостях печного или кузнечного ремесла. Это было так же сочно, как и в его стихах. "И прикуривает, черт, от клещей горячих".
У него было такое качество: о чем бы он ни рассказывал, всё приобретало характер значительности. Однажды, помню, в перерыве какого-то заседания обедало нас несколько человек во главе с ним. Было начало лета, и только появились свежие огурчики. И вдруг он сказал:
- Знаете, какое было любимое лакомство в моем детстве? Огурцы с медом. - И спросил меня: - Пробовали?.. - Получив отрицательный ответ, он посмотрел на меня с некоторым сожалением и произнес задумчиво: - Слаще арбуза…
А ведь за этим действительно встает очень многое. Он вообще умел сказать. Я не встречал человека, который бы не слушал его, что называется, разинув рот. И в стихах он так умел поставить слово, так повернуть его, что это бывало как взрыв, поражало, - сохраняя полнейшую естественность.
* * *
Александр Трифонович говорил мне, что никогда не интересуется оформлением своих книг, не смотрит заранее эскизы, а встречается с работой художника только по выходе книги в свет.
Я спросил:
- А как же Верейский?
Он ответил:
- Это другое дело.
Когда Твардовский стал впервые главным редактором журнала, Маршак сказал ему, что человек часто портится, если сквозь его жизнь проходит множество людей, да еще судьба которых порою от него зависит, - и предостерег его. Рассказывая об этом, Александр Трифонович заметил:
- Как это верно!
Осенью 1965 года, в Риме, приглашенный в числе других поэтов почитать стихи в клубе нашего посольства, отказался:
- Давно стихов не пишу, - и когда Сурков сказал: - Прочтешь старые, - заметил назидательно (не вполне серьезно, конечно): - А читать старые стихи считаю безнравственным.
Вообще читал свои стихи прекрасно, но не любил выступать.
На вопрос одной из сотрудниц "Нового мира" (она сама мне об этом рассказывала), как ему понравился Рим, неожиданно раздражился:
- А почему вы не спрашивали, как мне показался Барнаул?
Как-то, не помню к чему, Александр Трифонович восхищенно начал читать мне пушкинское "Предчувствие". Но прочел только первые восемь строк, дальше - про любовь - не стал. Это было в его кабинете в "Новом мире", еще на улице Чехова.
Межиров сказал ему при мне, что Некрасов… эпигон Блока. То есть у Блока какие-то некрасовские черты сильнее, чем у самого Некрасова.
Твардовский некоторое время смотрел на него, а затем сказал проникновенно:
- Как же вам не совестно!
* * *
В 1958 году я напечатал заметки о нем и его творчестве - "Перечитывая Твардовского". Он отозвался о них с одобрением и сделал мне лишь одно замечание.
Там у меня, в частности, говорится об эпитетах: "Вспоминаю начало "Соловьиного сада"…" Речь идет об эпитетах Блока, а потом уже самого Твардовского.
Александр Трифонович сказал мне:
- Когда будете переиздавать, то после слов "Соловьиного сада" поставьте в скобочках - А. Блок…
И ведь как в воду смотрел. Некоторым поэтам и, что самое удивительное, одному очень крупному литературоведу показалось, что приводимые мною строки Блока:
Я ломаю слоистые скалы
В час отлива на илистом дне,
И таскает осел мой усталый
Их куски на мохнатой спине, -
принадлежат Твардовскому, раз они в статье о Твардовском приводятся без указания автора.
Когда-то у него дома, на Дорогомиловской набережной, я прочел ему несколько стихотворений (обычно он читал мои стихи сам, - как у нас профессионально принято говорить - глазами) и в их числе стихотворение "Женька" - о погибшей девушке - партизанке (впоследствии оно было положено на музыку и стало песней). Там есть строки:
В секрете была и в засаде.
Ее уважали в отряде.
Хотели представить к награде.
Он послушал и сказал неожиданно грустно:
- Хотели, да не представили…
Твардовский замечает: "Поразительно, что у молодой Ахматовой могли вырваться строки, звучащие так неожиданно и отдельно в ее строго ограниченном мире любовных переживаний и раздумий о поэтическом искусстве.
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти Господа моля.
Но все мне памятна до боли
Тверская скудная земля.Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.
Невозможно представить, кто из ее современников, кроме разве Блока и Цветаевой, мог почувствовать на себе эти "осуждающие взоры"…"
Замечу, в свою очередь: не перекликается ли с этим - хотя бы отчасти - смеляковское:
А я бочком и виновато
и спотыкаясь на ходу,
сквозь эти женские лопаты,
как сквозь шпицрутены, иду.
В телевизионной передаче "Кинопанорама" был сюжет, посвященный памяти ленинградского артиста Луспекаева. Воспроизводилась отснятая сценка из "Мертвых душ", где Луспекаев, играя Ноздрева, говорит вместо "в трех верстах от города стоял драгунский полк" - "в трех километрах от города…" Актер сыграл так жизненно и увлеченно, что ни он сам, ни его партнеры, тоже артисты высокого уровня (из театра, руководимого Товстоноговым), ни режиссер, ни редактор этого не заметили. Это очевидно, иначе был бы отснят лишний дубль. Рассказываю об этом в связи с тем, что даже Твардовский, восхищаясь стихами Бунина: "А какая изумительная энергия, краткость и "отрубающая" односложность выражения в балладе "Мушкет":
Встал, жену убил,
Сонных зарубил своих малюток,
И пошел в Туретчину, и был
В Цареграде через сорок суток", -
не желает замечать, что "суток" не слишком здесь на месте, что это тоже более новое слово, хотя и понятно, что герой шел днем и ночью. Видимо, Бунин поставил это слово несколько сгоряча, что вообще-то на него не похоже.
Часто Твардовский бывал весел, разговорчив, общителен, и все-таки можно вспомнить его и тяжелым, мрачным. Глаза мутноватые. Проходит, не глядя по сторонам, ничего не замечая, - страшно подступиться, хотя еще вчера он был с тобой внимателен и мил.
Ф. Г. Каманин, старый писатель, в тридцатые годы часто и подолгу живавший в Смоленске, печатавшийся там и хорошо знавший Исаковского и Твардовского, рассказывал мне, как после войны он оказался в Москве - с семьей, но без денег и без прописки. И вот в момент уже критический решился зайти к Твардовскому. Тот встретил его радушно, начал угощать.
Каманин помялся и сказал:
- Саша, ты не мог бы мне одолжить рублей двести? Я тебе скоро отдам.
В это время вошла в комнату жена Твардовского, Мария Илларионовна, и он спросил:
- Маша, у нас найдется дома пятьсот рублей?..
Она этак голову повернула и отвечает с готовностью:
- Конечно.
Каманин растрогался и еще раз заверил:
- Ты, Саша, не думай, я отдам.
На что получил ответ:
- Я те дам "отдам".
Деньги по тем временам были, конечно, небольшие и вскоре кончились. Что делать? Решил Каманин пойти к Исаковскому, жившему поблизости, через улицу, наискосок. Приходит, а у того в кабинете лежит на диванчике Твардовский, - по выражению Каманина - "кверху пузом". Беседуют. Что делать? Неудобно. А Твардовский и говорит:
- Знаешь, Федя, ничего у тебя не выйдет. Теперь, чтобы в литературе пробиться, талант нужен. А где тебе его взять?
- Тут я обиделся, - рассказывает Каманин, - и говорю:
- Не беспокойся, Саша, пробьюсь, и талант найдется…
Твардовский засмеялся и сказал:
- Молодец! Вижу, что не пропадешь…
- И не пропал, - закончил Каманин, - вон сколько книг вышло - и в "Советском писателе" и в Детгизе.
Полагаю, здесь уместно сделать следующую оговорку. Один из читателей высказал опасение, что записанные мною оценки, суждения, замечания Твардовского по тому или иному конкретному поводу могут восприниматься как единственно возможные, то есть как не всегда обоснованные обобщения.
Вероятно, такая опасность таится во всяких воспоминаниях, и автору время от времени стоит делать какие-то дополнительные пояснения.
Твардовский бывал умышленно язвительным и резким. Его плохое настроение, раздражение, вызванные другими, неизвестными собеседнику причинами, могли проявиться неожиданно и потому действовали особенно обескураживающе. И конечно, каждую его мимоходную реплику нельзя рассматривать с точки зрения однозначности мнения и ответа. Но это Твардовский.
Еще из рассказов Ф. Каманина. Он в свое время жил в Загорске, тесно общался там с М. Пришвиным, дружил с ним и потом. Через несколько лет после смерти Пришвина его вдова пригласила Каманина в дом и дала ему почитать многолетние дневники Михаила Михайловича. И среди прочего он наткнулся на довольно давнюю запись, что, мол, какое счастье, что у нас есть такой поэт, как Твардовский, такой народный, с таким языком.
Вскоре Каманин встретил в Доме литераторов Твардовского и бросился к нему:
- Саша, хочешь, приятную вещь скажу?
- А хоть и не приятную, - не поморшшусь.
Каманин, торопясь, рассказал о дневнике. Твардовский слушал, подняв одну бровь, выслушал и, сказав с ударением на втором слове: "Ах, Пришвин!" - прошествовал в сторону ресторана.
Это тоже Твардовский.
Помню, в Политехническом был большой вечер, выступало много поэтов. И вот в конце перерыва, перед вторым отделением, когда мы медленно двигались по узкому проходу за сценой, Симонов через двух или трех человек окликнул его: "Саша!.." Тот полуповернул голову: "Ась?"
И столько в этом было Твардовского.
А через несколько минут он впервые читал публично главу из "За далью - даль" - "Друг детства".
На всякого рода писательских собраниях, заседаниях, совещаниях его обязательно избирали в президиум, и он степенно, чуть задумчиво, сидя на виду у всех, слушал выступающих. Но часто ему это наскучивало, хотелось выйти - потолкаться в кулуарах, повидать приехавших из других городов, наконец, просто покурить. Он замечательно изображал, "показывал", - как нужно покидать президиум.
Сперва он сидел, глубоко занятый очередной речью. Затем поворачивал голову, случайно взглядывал в сторону боковой кулисы, некоторое время смотрел туда непонимающе и возвращался к оратору. Потом, как бы вспомнив о чем-то, опять поворачивался в сторону, всматривался и делал жест - пальцами себе в грудь: "Меня?.." И следом - движение отстраняющее: нет-нет, невозможно!.. Но там как бы настаивают, дело, по которому его вызывают, видимо, важное, он еще внутренне сопротивляется, оглядывается на трибуну, но все-таки сдается и с видом сожаления и значительности происходящего, - не пригнувшись, не на цыпочках, как иные, а в полный рост, неторопливо и серьезно, выходит.
В течение многих лет его неизменно выбирали в бюро секции московских поэтов. Но на заседания бюро и на собрания он приходил крайне редко: раза два, а то и раз в году. Зато каждое его появление становилось событием. Может быть, он специально так делал, а не только по занятости. Событием это становилось потому, что он не просто появлялся, но и всегда замечательно выступал.
Помню, в Дубовом зале ЦДЛ на общем собрании поэтов он, только что выступив, сидит в президиуме, на низенькой эстрадке, а на трибуне следующий оратор - и ныне здравствующая поэтесса, взволнованная, возбужденная его речью и присутствием.
- Вот сидит Александр Трифонович Твардовский! - звонко восклицает она. - Ведь я старше его на год. А что я рядом с ним - щенок!
И среди общего оживления он несколько обескураженно оглядывается, разводит руками: я не виноват.
На том собрании он говорил, помимо прочего, о только что появившемся рассказе Тендрякова "Ухабы" и назвал его прекрасным рассказом.
У Твардовского немного стихов о стихах, о творчестве, об искусстве, и то они, главным образом, стали появляться лишь с возрастом, с годами. В них во всех - тревожное ощущение уходящего времени, и отсюда - еще более острое чувство ответственности поэта.