Было очень хорошо и душевно - свои вдали от родины. И вдруг в разгар пира Симонов хлопнул себя по лбу, встал и объявил, в подчеркнуто официальной манере, грассируя по обыкновению:
- Я совсем забыл: Сурков, улетая, просил передать, что Маргарита Иосифовна Алигер за заслуги в развитии советской литературы Указом Президиума Верховного Совета СССР награждена орденом Трудового Красного Знамени.
Все захлопали. Кто-то сказал:
- Хорошенькое дело, мог и не вспомнить!..
На что Алигер улыбнулась:
- Еще бы! У него их столько!..
Когда подъезжали к Венеции - дня через два-три, - Алигер спросила у него:
- Костя, ты бывал в Венеции?
Он ответил:
- Кажется, три раза.
Однажды вечером пошли гулять - Симоновы, Алигер и мы, отдалились от сверкающей площади св. Марка и нарядных улочек, попали в темные закоулки, заблудились. Вышли к воде, пахло рыбой.
- И это Венеция, - сказал Симонов.
Где-то вдали звучал оркестр. Мы еще поблуждали, пока вышли к освещенным домам над каналом.
Гондольер что-то пел.
- Слышите? - спросил Симонов. - По-моему, "Подмосковные вечера", а? Надо будет рассказать Матусовскому.
И еще одна поездка, совсем недалеко. Редакция "Вопросов литературы" встречалась со своими читателями из известнейшего научно - исследовательского института, расположенного под Москвой. Ехали главный редактор, оба заместителя, другие ответственные сотрудники. Авторов должны были представлять Симонов, Трифонов и я.
Собрались в редакции, еще на Пушечной, долго ждали Трифонова, стали беспокоиться, звонить к нему домой - никто не отвечал. Пора было ехать, по дороге еще нужно было захватить Симонова. Я ничего не сказал, но я лучше других знал Трифонова и был уверен, что он просто опоздал, перепутал время. За ним такое водилось - явиться через час или полтора после срока. Однажды он даже не успел к заграничному рейсу - в Швейцарию, на мировой чемпионат по хоккею. Полетел через сутки. Сейчас он появился, едва мы уехали.
Все это нас задержало, да еще дорога была плохая.
Большой зал, восходящий амфитеатром, был уже полон, и вечер начался сразу. Симонов рассказывал о своей работе над прозой и в документальном кино, с похвалой отзывался о журнале. Прочел два или три стихотворения последних лет, старое читать отказался.
Встреча шла живо, и, как бывает в таких случаях, время летело незаметно. Потом устроители пригласили на ужин. Было уже поздно, Симонову и В. Озерову еще оставаться не хотелось.
Мы вместе с хозяевами вышли из здания, и тут Симонов увидел наших шоферов (мы прибыли на двух служебных "Волгах").
- А шоферы? - спросил он. - Накормили шоферов?
- Нет еще, - ответили ему, - но сейчас покормим.
- Не накормили шоферов! - сказал он Озерову. - Поедем!
- Поехали! - согласился тот.
- Но как же… послушайте, все готово…
- Нет, нет, спасибо! Уже поздно, нам пора…
Было в этом и нечто фронтовое - там шоферов действительно следует кормить немедленно, ибо всегда может оказаться, что ехать дальше предстоит через пять минут. И нечто наивное сейчас - ведь нас-то сразу тоже не кормили.
Но первое пересилило.
- Не накормили шоферов!
Я, по совести, посочувствовал обескураженным гостеприимным хозяевам.
Отъехали с километр, остановились. У предусмотрительной Е. Кацевой оказалась сумка бутербродов, термос с кофе, и мы все, стоя на дороге возле машин, весело, с шутками перекусили.
Потом был Минск, зима 1975–го. Всесоюзная конференция, посвященная 30–летию Победы и литературе о войне.
Среди других там были С. Смирнов, М. Луконин, Л. Якименко. Их, да и П. Машерова, сделавшего на писательской конференции заглавный доклад, уже нет.
Все они прошли войну, все не понаслышке знали, что это такое. А из тех, кто ехал с нами туда в одном вагоне, нет уже А. Каплера, Ю. Друниной, Н. Лесючевского, К. Симонова и Ларисы. Кто бы мог подумать, что она переживет его так ненамного. В начале 1982 года я делал на телевидении передачу о Семене Гудзенко и собирался попросить Ларису дать для этого редкие его фотографии.
Оказалось, что она в больнице. Однако сказали, позвонить домой можно в конце недели - в пятницу она выпишется. В пятницу ее хоронили.
…Симонов был человек поразительного общественного заряда. Мне хочется напомнить сейчас только об одном. В течение ряда лет он возглавлял комиссии по литературному наследию многих и многих ушедших писателей. Это благодаря в первую очередь его усилиям и упорству вышли после долгого перерыва книги М. Булгакова, О. Мандельштама. Да и как председатель комиссии по литнаследию Твардовского он сделал немало. Сейчас большинство таких комиссий без него почти прекратили свою деятельность.
Все у него было необычно. И целый штат помощников. И его выполненное завещание - развеять его прах под Могилевом, на поле, где он впервые столкнулся с войной. Как бы объединиться с теми, погибшими.
Сильные его стороны - беспрерывность в работе, оперативность, неистребимое желание и потребность захватывать все новые плацдармы - обернулись и его слабостями.
А может быть, он и не слишком стремился закрепиться на тех плацдармах. Им двигала одна цель - вперед.
И при этом он всегда держался с достоинством, говорил неторопливо, с уверенностью человека, привыкшего к тому, что его слушают. Я заметил - с годами он говорил все более медленно, с придыханием, длинными паузами, придававшими обычной, будничной речи мнимую значительность.
Все его теле- и киноработы хочется ужать, сократить.
Потом я понял: ему было трудно дышать, это была подсознательная защитная реакция организма.
Он работал на износ. Ему бы остановиться, а он все спешил, одно наворачивал на другое. Сколько он написал! - поэм, статей, заметок, корреспонденций, пьес, сценариев, повестей, сколько оставил разного рода дневников.
Вот смотрел недавно по телевидению цикл фильмов "Солдатские мемуары" - его беседы с полными кавалерами ордена Славы. Замечательны и сама идея, и это его стремление запечатлеть войну документально.
Я смотрел и видел его, глубоко усталого, глубоко больного, не того, что прежде, словно по инерции, с исключительным упорством делающего свое дело, где главное - не он, а они: разведчик, связист, сапер, танкист, истребитель танков, наконец, просто пехотинец.
Это, конечно, не кино в профессиональном смысле, здесь нет жанра, стержня, завершенности, да и говорит он с ними первыми попавшимися словами, - верно, отбирать уже некогда. Но это материал, то есть то, что еще многократно может пригодиться.
И особенно для меня дорога эта симоновская тяга к солдатам войны, а не только к ее полководцам. Хотя (и в этом тоже Симонов) к солдатам, официально увенчанным и, конечно, попрактиковавшимся в общественных выступлениях.
Но все равно это жизнь - и все здесь: и горечь, и боль, и забавное, и трогательное. И сразу видно, как много значит для этих былых солдат - он. Уже до конца.
От этого явления, имя которому - Константин Симонов, не отмахнешься.
О редакторской заинтересованности
Писатель может долго писать свою книгу, свою "вещь" - роман, поэму, рассказ, даже стихотворение. Потом он может положить рукопись в стол, где она, по чьему-то счастливому выражению, "сама за себя думает", может, не торопясь, править ее, улучшать, переписывать. А может считать ее вполне готовой, но все равно медлить, тянуть, не отдавать никому месяцами, а то и годами по причинам, часто не всем понятным, - ему жаль расстаться со своим созданием. Такова писательская психология.
Но вот автор отдает свое произведение в редакцию. И как бы долго ни держал писатель готовую рукопись до этого, едва только она попала в издательство или журнал, он хочет, чтобы ее прочли побыстрее. Как можно быстрее. Немедленно. И желает он этого мучительно. Ничего тут не поделаешь, такова психология писателя. Это важно для него - и не только в том смысле, возьмут ли рукопись, напечатают ли и когда, но и более широко - это необыкновенно важно и для последующей работы и жизни. Это может либо придать сил и бодрости, либо выбить из колеи.
Хороший редактор не только тот, у кого безупречный вкус, чувство времени, четкая позиция. Я убежден, что хорошему редактору интересно прочесть новую рукопись. Редакторскую работу он воспринимает не как обязанность, а как часть своей судьбы.
Вероятно, мне везло. Приведу два примера.
Летом 1954 года К. М. Симонов, незадолго перед этим ставший вновь редактором "Нового мира" (после Твардовского) встретил меня на Тверском бульваре и предложил сотрудничать в журнале. Он сказал: "Таскайте, куда и раньше таскали". Такие вещи запоминаются. Я уж не говорю сейчас, как важно для писателя, особенно молодого, такое вот приглашение, как оно помогает. Это разговор другой. Осенью того же года я закончил поэму "Сердце матери", перепечатал, немного сократил, опять перепечатал и положил в стол. Прошло какое-то время, и однажды, в самом конце октября, я достал ее, перечитал и вдруг, словно спохватился, заторопился, побежал к Симонову. Был конец рабочего дня, но я не мог уже откладывать. Пошел я не в редакцию, а в Союз писателей, где Симонов одновременно работал в качестве секретаря правления. Вероятно, кто-то сказал мне, что он должен быть там, или просто Союз был от меня ближе.
Симонов полистал мою поэму и сказал, что вечером уезжает в командировку и, может быть, успеет прочесть до отъезда, но не обещает. Он спросил, есть ли у меня телефон. Телефона у меня не было. Тогда он попросил меня позвонить утром его секретарю.
Назавтра, едва дождавшись десяти часов, я побежал к автомату.
- Константин Михайлович уехал и поручил передать, что поздравляет вас с удачей, - сказали мне. - Поэма будет напечатана в "Новом мире".
Все произошло так быстро, что я был еще взбудоражен, когда пришел в редакцию рассказать о случившемся заведующей отделом поэзии С. Г. Карагановой. На столе у нее лежала моя поэма с резолюцией: "Подготовить для сдачи в набор в № 12. К. С.".
В 1958 году А. Т. Твардовский, вновь ставший редактором "Нового мира" (на этот раз после Симонова), основываясь на моих же критических заметках, предложил мне написать что-нибудь в прозе. "Закончили мысль - отбив, и дальше - о другом". Опять-таки не могу не сказать, как он важен, такой заказ редактора, и не просто заказ, а серьезный, равный разговор об этом, как хочется потом работать, едва затворил редакционную дверь, едва вышел на улицу.
Я решил и решился написать о том, что давно сидело во мне, составляя часть меня самого, - о моей армейской юности. Во время войны я был солдатом и, конечно, ничего не записывал. И вот теперь все это, бурля, встало предо мной, и я стал заносить в блокнот строчки, детали, характеристики, только упоминания, чтобы не забыть, а иногда это был уже целый рассказ, совсем готовый. В общем, я с опозданием более чем в пятнадцать лет вел свой дневник, свои военные записи. Потом я поехал в Комарово под Ленинградом и там среди фантастической финской зимы написал "Армейскую юность"
В Москве я перепечатал рукопись - получилось, как мы говорим, три листа, чуть более семидесяти машинописных страниц, перечитал и, как всякий новичок - а я ведь и был новичок в этом жанре, - сгорая от нетерпения, пустился в "Новый мир".
Была середина зимнего дня, в комнатах уже горело электричество. Твардовского в редакции не оказалось. Его секретарь Софья Ханаановна сказала, что, возможно, он зайдет в конце дня, а возможно, и нет. Я, несколько разочарованный, оставил рукопись и ушел. Уже слегка смеркалось, шел снег.
Утром мне позвонил Твардовский (телефон у меня уже был).
"Правда, я имел в виду не совсем это, - сказал он, - но - хорошо"…
Я говорю здесь не о "быстроте" напечатания произведения - это тоже совсем отдельный вопрос, - а лишь о возможно скором прочтении, решении судьбы. Конечно, может быть, это нетипично, чтобы судьба рукописи решалась за один вечер. Но необходимо главное - глубокое внимание и интерес к автору со стороны редакции и редактора.
Однако, к сожалению, в последнее время приходится довольно часто слышать о совсем ином стиле работы, а иногда сталкиваться с ним самому. Есть редакторы, которые стремятся всячески оттянуть момент встречи с поступившей рукописью, оправдываясь занятостью, отъездами и т. д. Пусть простят меня - это, как правило, плохие редакторы. Им неинтересно. Неинтересно узнать, что же написал писатель сейчас, и, конечно, уж неинтересна последующая жизнь и судьба этого писателя. Обычно в таких редакциях и рядовые литсотрудники читают медленно, нехотя, не понимая, что быстрое прочтение рукописи не только их прямая обязанность, но дело чести и совести.
"Сказать иль промолчать?"
(Об Александре Яшине)
Александр Яшин - фигура в литературе непростая, многократно менявшаяся, мятущаяся, ищущая - прежде всего себя. У нас в критике чаще пишутся сейчас с него этакие комплиментарные портреты, что совершенно неуместно, - как ни в каком другом случае. Они не выражают его противоречивого характера, его человеческой сути.
Писать он начал рано и печататься рано - с пятнадцати лет. Тогда вообще рано начинали. Когда он приехал в Москву, поступать в Литературный институт, у него был уже немалый опыт - и крестьянской работы, и учительствования. Он приехал из своей лесной вологодской глухомани, куда и сейчас добраться непросто, - во всяком случае ездящие на его, "Яшинские", дни в деревню Блудново любят это подчеркивать.
Да, у него был свой опыт деревенского жителя, свой взгляд и, конечно, способности, но ведь как соперничать с Исаковским и Твардовским? У него было свое, сугубо северное, но попробуй перещеголять тут Прокофьева. Да и после войны, когда он углубился в поэму, ему невозможно было тягаться с виртуозом стиха Недогоновым.
Яшин окончил Литературный институт, его знали, но он еще не обрел себя. Тут война. Он воюет моряком, армейским журналистом. И опять он не сделал тогда необходимого рывка, который, словно сам собой, удался в те годы многим.
После войны он работает особенно упорно, зло. И вот одна из его работ, занимавшая его целиком, получает Сталинскую премию. Но ведь не лучшая! И он мучительно, не враз, осознает это. Здесь его переломный момент. Удовлетвориться или нет? Он решается быть требовательней к себе, не обольщаться, искать себя нового. Но ведь это легко сказать…
Поэма захлестнула его, оглушила. Она его засыпала, он был ею контужен. После нее он словно забыл прежнее, разучился делать то, что умел.
Непонятно, как можно было написать столько строк, из которых ни одна не запоминалась.
Как это выглядело? Идет война.
Не хватало ни людей,
Ни машин, ни лошадей,
Не хватало сил,
А все ж,
Что ни год - стеною рожь…
Или о секретаре райкома:
Никому отказа нет.
Чуть не так - и к Михалеву:
Он поддержит, даст совет.
Ободрит душевным словом.
Неловко все это приводить, но ведь нельзя иначе. Поэма "Алена Фомина" - это же не какое-то случайное его стихотворение. Это его основное на многие годы. Без этих хотя бы даже цитат нельзя в полной мере уяснить - сквозь что прошел Александр Яшин. Прошел и, как ни странно, уцелел, поднялся с таким весом на плечах.
Без этих ссылок нельзя понять - что же вообще происходило в литературной практике.
(Не забудем, однако, что в ту пору и "Дом у дороги" был написан.)
Эта гигантская поэма вымотала Александра Яшина. Он утратил уже обретенную пружинность стиха, начал писать натужно, через силу.
Именно в ту пору его столь неоднозначного триумфа я с ним познакомился.
Литературная жизнь кипела. На обсуждения, вечера, заседания Бюро поэтов приходили едва ли не все. И была категория людей, державшихся и выступавших таким образом, словно они представляли собой нечто большее, чем было на самом деле. Словно что-то еще о них известно - но только им. И хотя их поведение и манера не были всерьез подтверждены основным капиталом и достоянием - то есть стихами, - постепенно к этому привыкли.
Что касается Яшина, у меня и моих сверстников не было по отношению к нему как к поэту никакого почтения, пиетета. Наоборот, мы были глубоко уверены, хотя и не думали об этом, что мы выше, чем он. Это совершенно нормальное положение, иначе вообще не было бы искусства, его движения, его развития. Но ведь это не относилось к Твардовскому, Симонову, Смелякову. Его мнение обо мне было для меня неинтересно, их - другое дело.
А так я относился к нему с симпатией. Не было собрания секции, заседания Бюро, где бы он не выступил. Его активность так и бросалась в глаза. И еще он был задиристый, готовый всегда дать отпор. Он был остро самолюбив. Горячащийся, молодой, худой, отбрасывающий со лба густые легкие волосы.
Тогда появилась новая группа лауреатов, особая, удачливая каста, однако настоящие писатели - Казакевич, Луконин, Рыбаков. И Яшин - тоже. Недавно еще безвестные, безденежные, теперь они разъезжали в собственных машинах, Союз писателей дал им дачи по одной улице в Мичуринце. Тогда все это делалось быстро.
Им всем по-разному предстояло еще подтверждать свой успех. Может быть, Яшину в большей степени.
Удивляла необязательность его тогдашних замыслов, вялость, аморфность стиха. Вот - "Охотник", пригласивший девушку в лес, чтобы "там же открыть ей душу".
В поисках дичи, в погоне за ней они проходят многие километры. Тут "ночь в тайге наступила". И, "разжигая костер, затеял он, замирая, тот самый свой разговор".
Но девушка не отвечала,
Она ничего не слыхала:
Она
Спала.
Вот и все. Это длинное стихотворение напечатано в сборнике "Стихи 1954 года", то есть это лучшие стихи за прошедший год. Еще стихи - "Спокойнее вдвоем" - о том, что в семье должны быть дети, иначе это не семья. Фельетонно, элементарно, очень затянуто.
Я привожу все эти примеры потому, что без них не будет видно, как он переменился, вырос в ближайшие же годы. В его работе как бы произошел взрыв. Он словно очнулся, излечился - и пошел!
Мы не видели и не знали, что же происходило с ним там, за экраном, за кулисами. Но он вышел к нам другим. И ведь как долго его не было!
Появляются превосходные его стихи. Об орле, который после выстрела по нему почти в упор, "не оглянувшись даже на стрелка… не торопясь, ушел за облака".
О нищем -
Принимает трешник мой,
Вытертый до дыр,
Словно заработок свой,
Словно я - кассир…
И концовка:
Встреча наша коротка
И нехороша.
У него дрожит рука,
У меня душа.
Его трогательный в своей наивности и вере призыв "Спешите делать добрые дела" обращен, как это бывает, прежде всего к себе самому. И через несколько лет, по сути, то же самое - "Покормите птиц". Короче - будьте лучше!
Вот теперь его поэзии свойственна социальная наполненность.