1 сентября 1921 года "Петроградская правда" сообщила постфактум: "О раскрытии в Петрограде заговора против Советской власти". Приводился список участников, и сообщалось, что они расстреляны по приговору ЧК. Среди перечисленных были профессора Петроградского университета: В. Таганцев, Н. Лазаревский, М. Тихвинский; скульптор С. Ухтомский, моряки из Кронштадта, 16 женщин…
О Гумилёве, также указанном в этом печальном перечне, говорилось, что он "активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности".
Приведённые в газете обвинения в адрес Николая Степановича были полнейшей ложью. Как показало скрупулёзное изучение Гумилёвского дела, проведённое через десятки лет, вся вина поэта заключалась в недонесении "органам Советской власти о том, что ему предлагали вступить в заговорщицкую офицерскую организацию, от участья в которой он тут же категорически отказался". А завербовать Гумилёва сделал попытку его фронтовой друг. "Предрассудки дворянской офицерской чести, – заявил на допросе Николай Степанович, – не позволили мне пойти с "доносом"". Вот и получилось, что поэт оказался между большевицким молотом и белогвардейской наковальней.
Через несколько дней после гибели Гумилёва вышла его последняя книга "Огненный столп". Первоначально он собирался её назвать строкой из Данте "Посередине странствия земного". Да, верно, почувствовал, что его 35 лет – это, увы, не середина, а конец. И подыскал другое заглавие, более всего ему необходимое при завершении жизненного пути – надёжный и верный ориентир, когда-то в древности направлявший стопы скитавшегося по пустыне племени Израильтян.
Странствием была и его жизнь, и последний свой "Шатёр" он раскинул всего за два месяца до смерти. И в "Шатре" этом, его предпоследней книге, было собрано всё благоприобретённое, что привлекало поэта и волновало его душу: Африка и ещё раз Африка, любимая его сказка с её романтикой и яркою южной красотой.
А вот в "Огненном столпе" сияло нечто уже совсем иное, лишённое всякой экзотики и потуги на красивость. Африка в этой книге даже не упоминается. Простые, глубокие и мудрые стихи. Они указывали поэту путь к ещё неведомым ему горизонтам поэзии, где обретается сила живого слова и неотделимое от него чувство истины:
ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
Прекрасно в нас влюблённое вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.Но что нам делать с розовой зарёй
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Всё ж мучится таинственным желаньем;Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Ещё не появившиеся крылья;Так век за веком – скоро ли, Господь? -
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Мать поэта не поверила газетному сообщению, не поверила в смерть сына. Романтический ореол, окружавший Николая Степановича при жизни, внушил ей спасительную веру, что сын её, конечно же, бежал и скрылся где-нибудь в своей любимой Африке.
"Я московский озорной гуляка…" (Сергей Александрович Есенин)
Есть что-то пугающе-страшное в жизненной драме Сергея Есенина. Это как бы трагедия в трагедии, ибо разворачивалась она сразу в двух плоскостях, как судьба великого русского поэта и судьба крестьянского паренька, рванувшего от сохи – в город, из коровника – в лучшие культурно-аристократические салоны. На слияние этих двух гибельных путей и вывела Есенина его короткая жизнь.
Родился будущий поэт 3 октября 1895 года в Рязанской губернии в селе Константиново, которое уже в ту пору было не в состоянии себя прокормить. Вот сельчане и занимались отхожими промыслами. Так, Фёдор Андреевич Титов, Серёжин дедушка по матери, когда-то в молодости нанимался на баржи, возившие дрова в Петербург. Разбогател, вышел в хозяева. Но удача не пошла ему впрок. Натура широкая – погулял, повеселился, а там, глядишь, две баржи сгорели, а остальные затонули.
Неприкаянность отличала и Никиту Осиповича Есенина, дедушку поэта по отцовской линии, который в юности, вероятно, тоже не от хорошей жизни готовился постричься в монахи.
Из этой затеи, правда, ничего путного не вышло. Разве что заслужил этаким намерением прозвище для своего внука – "Монахов".
Отец поэта с 13 лет был определён "мальчиком" в один из московских магазинов. Там и работал, там и проживал он, практически, безотлучно. Ну, а в 18 лет, наведавшись в Константиново, женился на шестнадцатилетней Татьяне Фёдоровне Титовой и почти сразу после свадьбы вернулся в Москву, к мясному прилавку. А жена стала жить со свекровью, невзлюбившей её. И так семь годков промучилась. За это время родились у неё два мальчика, младший из которых был Сергей.
Когда же первенец умер, долее терпеть не стала и вернулась Татьяна Фёдоровна в родительскую семью. Впрочем, вскоре и сама пустилась на заработки. То в Рязани прислугой работала, то на кондитерской фабрике в Москве и по три рубля ежемесячно высылала на содержание сына. И во всю пору своих одиноких скитаний "соломенная вдова" при живом муже просила у него развод. Тот упирался, не давал. Помытарившись лет пять, вернулась-таки она к своей, хоть и несчастной, но законной доле.
А в девушках была красивая, статная, лучшая песенница на селе. Единственная, любимая дочка у родителей, а потому – набалованная, норовистая. Да вот жизнь пообломала. От юности счастливой вольной только любовь к песне и осталась. Пела Татьяна Фёдоровна мягко, лирично, задушевно; умела себе и на гармони подыграть. У Титовых в доме несколько корзин с гармонями стояло; маленькие да разлапистые – именовались черепашками. Так что поэт песенную стихию, что называется, с молоком матери всосал.
Татьяна Фёдоровна сыну своему и сказки скорее напевала, чем сказывала. И когда о святых речь вела, то святые у неё тоже пели. Словом, по-городскому говоря, всякий рассказ у неё на оперу сбивался. Нужно ли удивляться, что частыми гостями в доме Титовых были странствующие слепцы-песенники. Эти пели преимущественно духовные стихи "о Лазаре, о Миколе и о Женихе, светлом госте из града неведомого". Так что, покуда Сергей подрастал, росла в нём и песня.
А мальчишка был озорной, хулиганистый. Оно и понятно – безотцовщина. Мать не наказывала, жалела. А дедушка – какой воспитатель? То медком побалует, то на охоту с собой возьмёт, где использовал внука вместо охотничьей собаки. Подстрелит над озером утку, утка шлёпнется в воду, а Сергей её достаёт, благо, плавает лучше всех Константиновских мальчишек. Первенствовал он и в ловле раков, и в ужении рыбы, не было ему равных и в катании на коньках. И драчун был самый отчаянный. Вследствие своих подвигов верховодил над сверстниками. Всё там, в детстве его – и истоки будущих амбиций, и причины безволья. Твёрдой отцовской руки над ним не было, ремня отцовского не хватало.
Учиться в Константиновском земском четырёхгодичном училище начал с 9 лет и тогда же написал своё первое стихотворение. Можно было, конечно, и раньше приступить к занятиям, ибо читать Серёжа научился ещё в пятилетнем возрасте. Да куда спешить – мал ещё. Вот и закончил Есенин училище лишь в 1909 году, правда, с похвальным листом за отличную успеваемость. Поведения же был неважного, и в третьем классе – за шалости – два года просидел. Ну, а похвальный лист родители в раме под стеклом поместили и повесили на стену. И встал вопрос о дальнейшем обучении столь способного мальчугана.
Теперь уже времени терять не стали – и в том же году, успешно выдержав вступительные экзамены, Есенин приступил к занятиям в церковно-приходской второклассной учительской школе, расположенной в селе Спас-Клепики неподалёку от Константинова. Там он отныне и жил. Там и стихами увлёкся не на шутку, и к литературе классической пристрастился. Одна неприятность – как чужака, его в этой школе частенько поколачивали. Сергей даже было сбежал в родное село. Водворили обратно – учись! Пообвык, приспособился…
А вот принимать участие в обрядах церковных никак не хотел. Когда наступал его черёд читать шестопсалмие во время Всенощной, Сергей нанимал за две копейки своего товарища. Но однажды, исполняя эту повинность самостоятельно, стихарь надел задом наперёд, за что священник запретил ему впредь участвовать в читке. Окончив школу, Есенин и вовсе снял с себя крестик. Когда же его за это называли "безбожником", юноша усмехался и скорее для себя, чем для кого-то иного, констатировал: "Дураки!"
Понимал ли, что нательные крестики мало чем отличаются от оберегов и талисманов – обычной языческой бижутерии, и что верующему не следует полагаться "на дело рук человеческих"? А может быть, это были атеистические семена первой русской революции? Теперь сказать трудно. Стихи, написанные Есениным уже в зрелом возрасте: "Стыдно мне, что я в Бога верил, / Горько мне, что не верю теперь…" – заставляют предполагать последнее, но только предполагать.
В 1912 году сразу по окончании второклассной школы и получении свидетельства "Учителя грамоты" Есенин отправляется в Москву, но отнюдь не затем, чтобы продолжить образование, скажем, в Учительском институте, что было бы естественно. Он уже ощущает поэзию, как своё главное жизненное предназначение, как призвание. И всё-таки поначалу пришлось юноше потрудиться в конторах: сперва – у владельца мясной лавки, где приказчиком работал его отец; позднее – в книгоиздательстве "Культура".
Лишь под конец года Сергей явился к Кошкарову-Заревому, председателю Суриковского литературно-музыкального кружка. Почитал ему свои стихи, послушал его. И некоторое время даже обретался у него на квартире. Познакомился Есенин и с другими суриковцами, а вскоре и сам был принят в члены-соревнователи этого наиболее заметного объединения пролетарско-крестьянских писателей.
Члены кружка посодействовали юноше и с устройством на работу в Сытинскую типографию, сначала – экспедитором, а потом – подчитчиком, т. е. помощником корректора. Как раз в эту пору там печаталось первое полное собрание стихотворений Фёдора Ивановича Тютчева – через 40 лет после смерти поэта! Возможно, это невесёлое обстоятельство несколько охладило пыл юного дарования, показав, сколь ни близок и заковырист путь к читателю.
Да и не слишком тёплый приём, оказанный ему московскими журналами, убеждал в том же. Напечататься в трёх детских журналах "Мирок", "Проталинка" и "Доброе утро", да в газете "Новь" показалось ему не слишком большой удачей. А редактора других изданий пока что не спешили предоставить свои полосы начинающему поэту из деревни. Однако время, проведённое Есениным в Москве, не было потрачено зря. И особенно полезны оказались занятия на историко-философском отделении в Народном университете им. Шанявского.
Было такое замечательное учебное заведение в Москве, доступное всем и каждому. И тянулись туда способные молодые люди со всех уголков России. Занимались тут латыши и эстонцы, горцы и украинцы, сибиряки и даже два бурята. Конечно, не всё показалось Сергею одинаково интересным и нужным. А вот лекции по литературе, читаемые виднейшими столичными профессорами: Айхенвальдом и Сакулиным, увлекали, расширяя и углубляя его представления о поэтическом слове.
Не был Есенин обойдён и революционными поветриями начала века. Так в марте 1913 года он оказался в числе подписантов "Письма пяти групп сознательных рабочих Замоскворецкого района г. Москвы". Письмо было адресовано в Городскую думу – фракции большевиков и выражало солидарность с ними в борьбе против ликвидаторов. За Сергеем устанавливается негласная филёрская слежка.
Изредка наведываясь из Москвы в Константиново, Есенин теперь только и делал, что читал книжки и писал. От хозяйства совсем отбился. Ни материнские уговоры, ни брань не помогали. Зато был частым посетителем "Поповых сеней", где собиралась молодёжь. Своеобразный клуб, который устроил у себя дома местный священник, по своему вдовству живший одиноко и таким вот ежевечерним обществом, очевидно, старавшийся развлечь и порадовать свою старшую дочь.
Тут играли в лото, в карты, шутили да зубоскалили, а нередко и пели под гармонь или под гитару. Иногда ставились пьесы и устраивались представления. Временами в "Поповы сени" прихватывал Сергей и младшую сестру Шуру, нарядную да опрятную. Для неё он не ленился и платья из цветов плести. А вот другой сестры – Кати, которая была постарше, стыдился, а всё по причине её тогдашней неряшливости.
В Москве Сергей Есенин вступил в гражданский брак с Анной Изрядновой, тоже работницей типографии. Вместе жили, вместе Народный университет посещали. В декабре 1914-го родился у них сын Юрий. Памятуя о своём детстве, столь ласково убаюканном и услаждённом странническими да материнскими песнями, Сергей просил Анну побольше петь для младенца. Сам же бросил работу, целиком предаваясь поэзии.
То ли писать стал он лучше, то ли в издательствах, наконец, почувствовали его талантливость, но уже в начале1915 года в печати появляются его стихи. И газета "Новь" уже не в первый раз, и журналы: "Парус", "Заря", "Друг народа", "Млечный путь", "Огниво" – печатают молодого поэта. А вот отосланное для публикации в Петроград неизменно возвращается. Обидно, конечно. До слёз. Но именно с этим городом, тогдашней столицей России, связывает Есенин свои надежды на признание. Юноша не сомневается, что в гуще литературной жизни, среди борьбы поэтических течений выдвинуться легче.
А ещё сиял ему оттуда лучший русский поэт начала века – Александр Александрович Блок! Его поэзией Сергей восхищался и на его содействие надеялся, ибо, ещё в Спас-Клепиках прочитав "Стихи о Прекрасной Даме", вынес убеждение: Блок – добрый. Вот бы добраться до него и стихи свои показать…
В марте 1915-го Есенин отправился в Петроград. И по прибытии вознамерился юноша прямо с Николаевского вокзала идти на квартиру к Блоку. Только вот незадача – адреса нет. По наивности обратился к одному, другому, третьему прохожему, которые или не знали, где таковой проживает, или вообще о Блоке не слыхивали. Наконец, догадался справиться в книжном магазине, где, по счастью, Александр Александрович иногда бывал и даже заказывал книги с доставкой на дом.
С парадного крыльца в господский дом Сергея не пустили, как видно, не тот респект, а с чёрного хода провели на кухню, куда к нему, крестьянскому пареньку, и вышел барин. Там, на кухне, Есенин и раскрыл перед знаменитым поэтом свою тетрадку, там
Блок и прочитал его стихи, там и понял, что в России явилось ещё одно самобытное, свежее поэтическое дарование.
Там же на кухне хозяин, впрямь добрый, накормил проголодавшегося с дороги гостя, подписал ему книгу своих стихов, а также снабдил рекомендательными записками: к Сергею Городецкому – молодому, но уже известному поэту, а ещё к Мурашову – одному из столичных редакторов. С этого момента перед Есениным распахнулись двери всех литературных гостиных, салонов и журналов Петрограда. Успех был неотвратим. Навестив двумя месяцами позднее родное Константиново, молодой поэт уже был полон предощущением близкой славы:
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать!
Я пойду за дорожным курганом
Дорогого гостя встречать.Я сегодня увидел в пуще
След широких колёс на лугу.
Треплет ветер под облачной кущей
Золотую его дугу.На рассвете он завтра промчится,
Шапку-месяц пригнув под кустом,
И игриво взмахнёт кобылица
Над равниною красным хвостом.Разбуди меня завтра рано,
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.Воспою я тебя и гостя,
Нашу печь, петуха и кров…
И на песни мои прольётся
Молоко твоих рыжих коров.
Корову Есенин считал символом России. Почему корову, а не лошадь? Лошадь дорога была, не каждой крестьянской семье по карману. А корова спасала. В голодный год, когда в избе ни крошки хлеба, ни щепотки муки, подоят корову утром, подоят в полдень, подоят вечером, попьют молочка и живы до первых урожаев.
Осенью 1915-го молодой поэт вернулся из Константинова в Петроград. На него была мода. Кто-то впрямь чувствовал его талант, кто-то видел в нём колоритную диковинку из Российского захолустья. Иные искренне восторгались стихами Есенина, а другие снисходительно похлопывали по плечу, презирая за дурно пахнущие подробности крестьянского быта, местные словечки и шероховатый стиль.
Говорить связно на теоретические и культурного плана темы Сергей не умел. Слишком уж коряво, косноязычно это у него выходило. Вот почему его ранние попытки включиться в салонные споры только вызывали улыбку присутствующих. Сам же Есенин шёл через всё это, как бы ничего не замечая и ничему не предавая значения – ни восторгам, ни насмешкам. Спокойно, дружелюбно, предупредительно. И в этом сказывались его природный ум и мужицкая смекалка.
Поначалу молодым дарованием руководил Городецкий, не замедливший включить Есенина в свою группу крестьянских поэтов "Краса". В неё также входили Сергей Клычков и Александр Ширяевец. Верховодили в "Красе" Городецкий и Ремизов. Интерес к старине, к народным песням, былинам и частушкам был, однако, скорее программой, чем внутренней потребностью этой группы.
Но не только Городецкого привлекал в ту пору поэтический дар Есенина, его талант редкой чистоты и непосредственности. Один из наиболее значительных деревенских поэтов того времени Николай Клюев вскоре оттёр довольно известного автора "Яри" и стал единоличным наставником Есенина, можно сказать, впился в него.
Внешне елейно-приторный и притворно-ласковый, Клюев по своей сути был хитёр, цепок и даже хищен. Называл Сергея "жавороночком", ревниво отпугивал и отгонял от него "интеллигентов", которые, дескать, могут только помешать его росту. Старался и Есенину привить своё ханжеское лицемерие, как единственный, по его мнению, способ выжить поэту из народа.
Будучи старше и опытнее Сергея, легко сумел взять над ним власть. Сопротивляясь этой власти внутренне, но, ещё не умея от неё освободиться, молодой поэт временами ощущал к своему опекуну что-то похожее на ненависть. Однажды некая девушка из публики после очередного выступления спросила у Есенина, кем доводится ему Клюев – "родственник или земляк"? Сергей с осторожностью огляделся – не рядом ли Николай Алексеевич, и доверительно сообщил: "Вроде дядьки… приставлен ко мне".