382
Однако этот выход не мог привести ни к чему другому, как к величайшей усталости, и меня лично, и весь задействованный состав. С другой стороны, Дитш оказался по-прежнему совершенно невменяем, как только дело касалось темпов. Когда же я притворился, будто верю, что усиленные требования могут внести нечто новое в исполнение, музыканты оркестра заявили пылкий протест против бесконечного репетирования. На этом я увидел, что дирекция, подчеркивая мое относительное "могущество", была не совсем искренна, и ввиду усиливавшихся со всех сторон признаков переутомления я принял решение потребовать обратно "партитуру", т. е. совершенно отказаться от постановки оперы. В этом смысле я отправил особое заявление министру Валевскому, но услышал в ответ, что желание мое ни в коем случае не может быть исполнено уже по одному тому, что приготовления к опере потребовали слишком больших затрат.
Я не хотел удовлетвориться таким решением и созвал друзей, особенно интересующихся моими делами, среди которых были граф Гацфельд и Эмиль Эрлангер, на совещание, чтобы вместе с ними обсудить, какими путями я мог бы воспрепятствовать постановке моего произведения на сцене Парижской оперы. Случайно на этом совещании присутствовал и Отто Везендонк, все еще ожидавший в Париже первого представления "Тангейзера". Убедившись, что предприятие безнадежно, он сейчас же вернулся в Цюрих. То же самое было и с Прэгером. Только Китц, раздобывший в Париже кое-какие средства для дальнейшего существования, решил терпеливо выжидать, несмотря ни на какие препятствия. Результатом этого совещания было новое представление императору Наполеону, на которое мне было отвечено разрешением назначить необходимые репетиции. Наконец, до крайности утомленный и самым пессимистическим образом настроенный по отношению к ожидаемым результатам, я решил предоставить дело его естественному течению.
Дав в таком настроении согласие окончательно назначить день первого представления, я оказался в самом странном и затруднительном положении. Каждый из моих друзей и почитателей требовал хорошего места на премьере. Между тем дирекцией было заявлено, что распределение билетов находится всецело в руках двора и близко стоящих к нему лиц. Кому обыкновенно отдавались эти места, это я скоро увидел сам. Пока же пришлось вынести много неприятностей из-за того, что я не мог по желанию угодить многим из друзей. Среди них некоторые чрезвычайно обиделись на меня за якобы выказанное им пренебрежение: Шанфлери жаловался в письме на явную перемену в моих дружеских чувствах к нему, Гасперини даже прямо поссорился со мной за то, что я не оставил для его покровителя и моего кредитора, генерального инспектора по сбору податей Люси из Марселя, одной из лучших лож. Даже Бландина во время репетиций, на которых она присутствовала, всегда относившаяся с самым пылким энтузиазмом к моему произведению, теперь, когда я мог предоставить ей и ее мужу Оливье лишь два сносных места в партере, не могла удержаться, чтобы не заподозрить меня в пренебрежении к лучшим друзьям. Потребовалось все хладнокровие Эмиля, чтобы заставить мою приятельницу, считавшую себя глубоко оскорбленной, отнестись со справедливым вниманием к моим объяснениям и описанию того неслыханного положения, в какое меня поставило всеобщее предательство. Один лишь бедняга Бюлов все понимал. Он страдал со мной и прилагал все усилия, чтобы помочь мне во всех этих неприятностях.
Прием, который встретило первое представление "Тангейзера", 13 марта, все объяснил, и друзья мои поняли, что я не имел основания приглашать их присутствовать на одном из моих "триумфов".
383
О том, как прошел этот вечер, я достаточно говорил в других местах. Я мог думать, что хорошее впечатление, произведенное моей оперой, в конце концов одержало верх, потому что главного своего намерения – прервать совершенно представление – моим противникам так и не удалось осуществить. Но меня огорчило, что на следующий день мне пришлось услышать от моих друзей, во главе которых стоял Гасперини, одни лишь упреки за то, что я выпустил из своих рук распределение билетов на премьеру. Мейербер в таких случаях действовал иначе. Начиная с первых шагов в Париже он никогда не допускал постановки своих опер иначе, как обеспечив себе успех правильным распределением мест в зале вплоть до самых его последних уголков. Не позаботившись о своих лучших друзьях, как, например, о Люси, я должен приписать себе самому неудачу минувшего вечера. Весь день мне пришлось по этому поводу писать письма и делать всевозможные попытки примирения. Со всех сторон раздавались советы, как исправить оплошность на последующих представлениях. Так как дирекция предоставила мне очень небольшое количество даровых мест, то необходимо было раздобыть средства для приобретения билетов. Мне претило обращаться по этому поводу к Эмилю Эрлангеру или к кому бы то ни было другому. Но друзья мои взялись за дело со священным жаром. Джакомелли узнал, что коммерсант Ауфмордт [Aufmordt], знакомый Везендонка, готов прийти на помощь, предлагая для этой цели 500 франков. Я предоставил друзьям, озабоченным моим благополучием, действовать по личному усмотрению и с любопытством ждал, какой результат дадут все эти средства, упущенные в свое время, но примененные теперь.
Второе представление состоялось 18 марта. Первый акт прошел превосходно. По окончании увертюры раздались шумные аплодисменты. Госпожа Тедеско, которую напудренный золотой пылью парик окончательно расположил в пользу партии Венеры, с торжеством крикнула мне, находившемуся в ложе директора, после того как септет финала вызвал оживленные аплодисменты, что теперь все в порядке, что мы победили. Когда же во втором акте вдруг раздались резкие свистки, директор Руайе повернулся ко мне с выражением полной безнадежности и сказал: "Ce sont les Jockeys – nous sommes perdus". С членами этого Жокей-клуба, представлявшими в театре задающую тон силу, велись, вероятно по поручению императора, настоящие переговоры об участи моей оперы. От них требовалось только полное невмешательство на три вечера представления, после чего им было обещано сократить ее настолько, чтобы впредь она ставилась лишь как lever de rideau для следующего за нею балета. Но эти господа не пошли на такое предложение, мотивируя свой отказ следующим образом. Во время первого, столь бурного представления я отнюдь не имел вида человека, способного дать согласие на предполагаемые изменения. Затем можно опасаться, что опера, выдержав еще два представления, приобретет много почитателей. Пожалуй, ее преподнесут балетоманам тридцать раз подряд, против чего они намерены заблаговременно принять самые решительные меры. Блистательный Руайе убедился теперь, что намерение этих господ совершенно серьезно, и с этого момента отказался от всякого противодействия, несмотря на поддержку императора и его супруги, стоически выносивших в своем присутствии неистовства собственных придворных.
384
Сцены эти произвели на моих друзей потрясающее впечатление. Бюлов по окончании представления с рыданием бросился на шею Минне, которая не избежала оскорблений со стороны соседей, узнавших в ней мою жену. Наша верная служанка, швабка Тереза, подверглась издевательствам одного из бушевавших скандалистов, но, заметив, что он понимает по-немецки, весьма решительно обругала его "свиньей" и "собакой", чем заставила на время замолчать. Китц от ужаса совершенно потерял дар слова, а шампанское "Fleur du jardin" Шадо так и осталось нетронутым в кладовой.
Когда я узнал, что дирекция готовится к третьему представлению, мне представилось только два выхода: или попытаться получить обратно партитуру, или потребовать, чтобы представление было назначено на воскресенье, вне абонемента. Я предполагал, что в таком случае оно отнюдь не будет иметь характера провокации по отношению к обычным посетителям театра. В эти дни места предоставлялись случайной платящей публике. По-видимому, предложение мое понравилось как дирекции, так и при дворе. Оно было принято. Но мне было отказано в просьбе объявить это представление последним.
Ни я, ни Минна не явились в театр. Было противно слышать оскорбления, наносимые моей жене, как и певцам на сцене. От всей души я жалел Морелли и фройляйн Закс, выказавших непоколебимую преданность. Уже после первого спектакля я встретил фройляйн Закс в коридоре при выходе и обратился к ней с шутливым замечанием по поводу того, что ее освистали. Серьезно и гордо она ответила мне: "Je le supporterai cent fois comme aujourd’hui. Ah, les misérables!"
Курьезную борьбу с самим собой пришлось выдержать Морелли в тот момент, когда скандалисты подняли бурю против него. Его игра при исчезновении Елизаветы в третьем акте, до обращения к Вечерней звезде, была разработана с величайшей точностью по моим указаниям. Ни в каком случае он не должен был удаляться от скамьи в скале, с которой, полуобернувшись к публике, он посылал привет удаляющейся Елизавете. Ему нелегко было исполнить это требование. Он утверждал, что это противоречит оперным обычаям, что столь важный номер должен быть исполнен с авансцены лицом к лицу с публикой. Когда он взял арфу, собираясь начать свою песнь, в публике раздалось: "Oh! il prend encore sa harpe". Это замечание вызвало оглушительный хохот всего зала, за которым последовали новые, столь продолжительные свистки, что Морелли решил отложить арфу в сторону и, по принятому обыкновению, выступить на авансцену. Без всякого сопровождения – Дитш нашелся только на десятом такте – он начал свою "вечернюю фантазию". Все смолкло, публика постепенно стала слушать, затаив дыхание, и в конце наградила певца аплодисментами.
385
Ввиду мужественной готовности певцов идти навстречу новым бурям я должен был склониться перед обстоятельствами. Но я не был в состоянии при таких недостойных сценах оставаться в пассивной роли страдающего зрителя. Поэтому вследствие весьма сомнительного исхода третьего представления я остался в этот вечер дома. После каждого акта к нам являлись из театра вестники, сообщавшие о том, что там происходит. После первого акта Трюине согласился со мной, что партитуру во всяком случае надо взять обратно.
Оказалось, что "жокеи", против обыкновения, не отсутствовали в театре, а явились с самого начала, чтобы не пропустить ни одной сцены без скандала. Как мне передавали, в первом акте два раза пришлось остановить представление на четверть часа, пока в зрительном зале длилась борьба. Большинство публики, вовсе не имея намерения высказывать определенное суждение о произведении, энергично приняла мою сторону в противовес мальчишескому поведению скандалистов. Но последние имели огромное преимущество перед ней в способах манифестации: когда все уставали от аплодисментов, одобрительных или враждебных криков и наступала тишина, "жокеи" принимались весело играть на своих охотничьих рожках и маленьких флейтах, так что последнее слово оставалось за ними. Во время антракта один из этих господ вошел в ложу знатной дамы, которая, вся кипя негодованием, представила его своей приятельнице со словами: "C'est un de ces misérables, mon cousin". Тот ответил с веселым видом: "Что прикажете делать? Мне самому эта музыка начинает нравиться. Но поймите сами, раз дав слово, надо его сдержать. Извините, я должен вернуться к работе". И он удалился.
Добродушного фон Зеебаха, саксонского посланника, я на следующий день встретил совершенно без голоса. Он потерял его, бушуя в театре вместе со своими друзьями. Княгини Меттерних в театре не было. Уже на первых двух представлениях ей пришлось выносить оскорбительное издевательство наших противников. Передавая мне свое негодование по этому поводу, она назвала своих лучших знакомых, с которыми у нее вышли резкие конфликты. Она им сказала: "Подите вы с вашей свободной Францией! В Вене, где имеется настоящая аристократия, было бы немыслимо, чтобы какой-нибудь князь Лихтенштейн или Шварценберг, свистя из своей ложи, требовал балета для "Фиделио"". Думаю, что в этом смысле она говорила и с императором, вследствие чего и был поставлен на обсуждение вопрос, не следует ли полицейскими мерами положить предел неприличному поведению господ, увы, принадлежавших большей частью к придворному штату. Об этом пошли слухи, и в самом деле друзья мои поверили в близость победы, когда на третьем представлении увидели в коридорах театра значительные полицейские отряды. Потом оказалось, что эти меры предосторожности были приняты для защиты "жокеев", так как можно было ожидать, что они подвергнутся за свою наглость нападению со стороны партера.
Представление это, доведенное все-таки до конца, сопровождалось бесконечным бушеванием толпы. После второго акта к нам явилась жена венгерского революционного министра Семере. Она была вне себя и заявила, что в театре невозможно больше оставаться. О том, как прошел третий акт, никто не мог сообщить ничего связного: он напоминал сплошной гром сражения в облаках порохового дыма.
386
На следующее утро я пригласил к себе Трюине, чтобы сообща с ним составить заявление в дирекцию следующего содержания: желая избавить певцов от оскорблений, которым они вместо меня подвергаются со стороны одной части публики и от которых императорская администрация не в силах оградить их, я считаю нужным взять назад свою партитуру, причем на правах автора запрещаю дальнейшие представления моей оперы. Всем показалось особенно удивительным, что запрещение это не было простым пусканием пыли в глаза, ибо четвертое и пятое представления уже были объявлены, и администрация возразила, что и у нее имеются обязательства по отношению к публике, которая ломится в театр на эти спектакли. Тогда при посредстве Трюине я устроил так, что на следующий же день появилось мое письмо в Journal des Débats, и лишь тогда, после некоторого колебания, дирекция заявила, что соглашается на возвращение партитуры.
Такое решение вопроса положило конец и процессу против Линдау, который по моему поручению вел Оливье. Линдау требовал своей доли участия в "авторских правах" на произведение, считая себя третьим сотрудником на одинаковых правах с двумя другими. Его адвокат мэтр Мари [Marie] доказывал обоснованность его требований при помощи мной самим будто бы выставленного принципа, согласно которому главная суть для меня заключалась не в мелодии, а в "скандировании" текста: ни Рош, ни Трюине не могли ничего сделать для этого, так как не знали немецкого языка. Против этого Оливье выступил так энергично, что для доказательства музыкальной ценности моей мелодии чуть не готов был сам исполнить перед судьями "Вечернюю звезду". Убежденные его аргументацией, судьи отвергли требования моего противника, но, ввиду того что вначале он принимал некоторое участие в работе, дали ему право взыскать с меня небольшое вознаграждение. Во всяком случае, из доходов парижской постановки "Тангейзера" я не мог бы его уплатить, ибо, взяв назад свою оперу, я с согласия Трюине решил предоставить весь Droits d'auteur, за текст и музыку, бедному Рошу: с провалом моего произведения для него исчезла последняя надежда на улучшение его тяжелого материального положения.