387
При таких обстоятельствах после неудачной постановки "Тангейзера", порвались и некоторые другие из завязавшихся у меня в Париже отношений. В течение последних месяцев часть моего времени поглощал Cercle artistique, образовавшийся из самых аристократических элементов, при значительном содействии немецких посольств, и ставивший себе целью путем артистического исполнения хорошей музыки оживить вне театра, в изысканных слоях общества, интерес к ней. На беду, он возымел неудачную идею сравнить деятельность по популяризации музыки с деятельностью Жокей-клуба по развитию коневодства. Как бы то ни было, кружок стремился привлечь к себе все, что более или менее пользовалось известностью в музыкальном мире: я должен был, внеся 200 франков, записаться членом его и за это был избран вместе с Гуно и другими парижскими знаменитостями в художественный комитет, председателем которого был Обер.
Мы часто собирались на заседания у графа д'Осмона [d'Osmond], очень живого молодого человека, лишившегося на дуэли руки и занимавшегося музыкой как дилетант. Тут же я познакомился с молодым князем де Полиньяком. Он интересовал меня главным образом как брат человека, давшего полный перевод "Фауста". Однажды мне пришлось у него завтракать, и при этом случае он развернул предо мной свои фантазии по части музыки: он хотел убедить меня в правильности своей концепции A-dur'–ной симфонии Бетховена, в последней части которой он с ясностью мог проследить все фазы кораблекрушения. Наши общие заседания, имевшие на первых порах целью устройство большого классического концерта, для которого я должен был написать что-нибудь, оживлялись участием Гуно. С педантическим усердием и неутомимой обстоятельностью, не лишенной слащавости, он исполнял обязанности секретаря. Обер своими краткими и остроумными bon-mots, рассчитанными на то, чтобы последнее слово оставалось за ним, скорее мешал заседаниям, чем руководил ими. После решительного провала "Тангейзера" я еще раз получил приглашение на заседание комитета. Но я больше не являлся туда, заявив председателю о своем выходе из общества вследствие предстоящего отъезда в Германию.
После этого я сохранил дружеские отношения с одним только Гуно. Мне передавали, что он всюду отзывался обо мне с большим энтузиазмом. Он будто бы заявил: "Que Dieu me donne une pareille chûte". В благодарность я подарил ему партитуру "Тристана и Изольды", ибо его отношение ко мне радовало меня тем более, что никакие дружеские чувства не могли меня заставить прослушать его "Фауста".
388
Вообще мне пришлось теперь познакомиться со многими лицами, энергично выступавшими в мою защиту. Небольшие, еще не замеченные Мейербером журналы расхваливали меня, высказывая нередко очень удачные мысли. Где-то я прочел, что "Тангейзер" представляет собой la symphonie chantée. Бодлер выпустил чрезвычайно талантливую и едкую брошюру. Жюль Жанен поразил меня фельетоном в Journal des Débats, в котором, пылая негодованием, дал несколько растянутую, по обыкновению, заметку обо всем этом эпизоде. В театрах ставили пародии на "Тангейзера". А Мюзар ничем не мог так привлечь публику на свои концерты, как ежедневно объявляя в своих программах крупными буквами его увертюру. Паделу демонстративно и часто исполнял мои вещи. Наконец, жена австрийского военного уполномоченного, графиня Лёвенталь [Löwenthal], устроила у себя большое музыкальное утро, на котором госпожа Виардо спела несколько номеров из "Тангейзера", за что получила 500 франков.
Странным образом мою участь сравнивали с участью Вакри, тоже скандально провалившегося со своей драмой Les Funerailles de I'Honneur. Друзья устроили в его честь банкет, на который был приглашен и я. Обоих нас чествовали с большим энтузиазмом. Слышались пылкие речи на тему о возрастающей вульгарности публики. Разговор затронул слегка и область политики, поводом к чему послужило родство Вакри с В. Гюго. К сожалению, мои почитатели раздобыли пианино, на котором, не будучи в силах противостоять общим требованиям, я должен был сыграть любимые отрывки из "Тангейзера", вследствие чего празднество превратилось в чествование меня одного.
Примечательно, что на моей своеобразной популярности считали возможным основывать большие предприятия. Директор Лирического театра прилагал все усилия, чтобы найти тенора для "Тангейзера", и только то обстоятельство, что он его не нашел, заставило его отказаться от намерения сейчас же поставить мою оперу. Господин Бомон, директор Опера-Комик, был близок к банкротству. Надеясь найти свое спасение в "Тангейзере", он самым настойчивым образом приставал ко мне с предложениями в этом смысле. Правда, он рассчитывал привлечь этим на свою сторону княгиню Меттерних, которая своим влиянием могла бы выхлопотать ему у императора материальную поддержку. Он упрекал меня в холодности, видя, что ему не удается прельстить меня никакими блестящими перспективами. Не чувствуя ни малейшей склонности согласиться на его предложения, я не без интереса выслушал известие о том, что Роже, ставший управляющим театра Опера-Комик, тоже включил часть последнего акта "Тангейзера" в программу своего бенефисного спектакля, чем навлек на себя яростные нападки большой прессы, но встретил хороший прием у публики. Всевозможные проекты росли с каждым днем.
От имени общества, во главе, которого стоял один богатый человек, явился ко мне некий Каброль, выступавший в литературе под псевдонимом Лорбак, с предложением основать "Вагнер-Театр" [Théâtre Wagner]. Я не хотел и слышать об этом деле, пока для него не подыщут опытного и пользующегося известностью директора. Выбор пал на Перрена. Уже несколько лет он жил в полной уверенности, что в один прекрасный день будет назначен директором Парижской оперы, и потому боялся скомпрометировать себя чем-нибудь. Правда, он приписывал провал "Тангейзера" исключительно неспособности Руайе, так как на его обязанности лежало расположить прессу в пользу новой постановки. Возможность на деле доказать, что в его руках все сразу приняло бы другой оборот и "Тангейзер" имел бы успех, очень прельщала его принять участие в таком предприятии. Однако, будучи чрезвычайно холодным и осторожным человеком, он усмотрел в предложениях Лорбака некоторые слабые стороны. Когда последний заговорил о комиссионном вознаграждении, Перрену сейчас же почудилось, что все предприятие имеет характер не совсем безупречной спекуляции, и он заявил, что, если бы ему вздумалось основать "Вагнер-Театр", он сумел бы достать для этого необходимые средства.
Действительно, он носился с мыслью приобрести для такого рода театра большое кафе-концертAlcazar, или, например, помещение Bazar de la Bonne-Nouvelle. Казалось, для его предприятия нашлись бы и капиталисты. Эрлангер полагал, что без труда соберет десять банкиров, из которых каждый согласится внести 50 000 франков, что составит в общем фонде 500 000. Эти деньги могли бы быть предоставлены в распоряжение Перрена для ведения дела. Но, убедившись, что эти господа готовы дать свои капиталы на основание театра, который служил бы не серьезной тенденции популяризировать мои произведения, а только для их собственного развлечения, Эрлангер охладел ко всей затее.
389
Такие печальные результаты заставили Эрлангера отказаться и от дальнейшего участия в моей судьбе. В коммерческом смысле он смотрел на заключенное между нами соглашение просто как на торговое предприятие, потерпевшее неудачу. Упорядочение моего финансового положения должно было перейти в руки других друзей. В этом отношении большую деликатность проявили немецкие посольства, поручившие графу Гацфельду справиться у меня относительно моих потребностей. В ответ на это я изобразил свое положение в истинном свете, указав на то, что вследствие приказа императора о постановке моей оперы время мое было потрачено на предприятие, которое не дало никакого плода – не по моей вине. Не без основания друзья упрекали меня за беспечность. С самого начала я упустил возможность поставить определенные условия о возмещении убытков, что практическому уму французов показалось бы вполне естественным и понятным. Действительно, я не выговорил себе никакого вознаграждения за труд и время, и мне оставалось рассчитывать только на причитающийся мне в случае успеха авторский гонорар. Но так как теперь, чтобы наверстать упущенное, я уже не мог обратиться ни к администрации оперы, ни к императору, мне пришлось удовлетвориться тем, что княгиня Меттерних взяла на себя устроить все это дело.
Граф Пурталес как раз в это время останавливался в Берлине, чтобы убедить принца-регента Прусского отдать распоряжение о постановке "Тангейзера" в мою пользу. К сожалению, принц-регент не мог побороть противодействия своего интенданта, фон Хюльзена, настроенного по отношению ко мне чрезвычайно враждебно. Видя перед собой долгий период полной беспомощности, я должен был предоставить своей высокой покровительнице защищать мои интересы в вопросе о вознаграждении, а сам 15 апреля (все эти события, последовавшие за постановкой "Тангейзера", разыгрались на коротком протяжении одного месяца) отправился на непродолжительное время в Германию, чтобы там хоть немного подготовить почву для будущей моей деятельности.
Туда же еще до меня, вырвавшись из хаоса парижских событий, отправился единственный человек, вполне понимавший мои истинные потребности, – Бюлов. Из Карлсруэ он известил меня о благоприятном настроении семьи Великого герцога, и я тут же решил серьезно приняться за постановку "Тристана", столь злополучно отодвигаемую все дальше и дальше. С этой целью я приехал в Карлсруэ, и если что-либо могло меня утвердить в быстро принятом решении, это был необычайно сердечный прием, какой я встретил со стороны Великого герцога Баденского. Он чувствовал потребность внушить мне серьезное к себе доверие. В дружеской беседе, в которой принимала участие и его молодая жена, герцог старался дать мне понять, что его глубокое участие ко мне относится не столько к оперному композитору, для суждений о котором у него нет ни склонности, ни достаточных познаний, сколько к человеку, которому пришлось пострадать за свой немецкий свободный образ мыслей. То обстоятельство, что по вполне понятным причинам я не придавал особенного значения моему политическому прошлому, казалось ему проявлением некоторой сдержанности, вызванной отсутствием надлежащего к нему доверия. Желая ободрить меня, он заявил, что если в этом направлении и были совершены ошибки, даже крупные прегрешения, вина падает скорее на тех, которые, оставшись в Германии и не найдя там счастья, искупили свои преступления внутренними страданиями. Теперь на них лежит обязанность исправить ошибки, совершенные по отношению к лицам, из Германии изгнанным.
Он охотно открыл мне двери своего театра, отдав директору его соответствующие приказания. Последний, мой старый "друг" Эдуард Девриент, подтвердил смущением, в которое поверг его мой приезд, наблюдения Бюлова о неискренности его прежних отношений ко мне. В том радостном настроении, какое вызвал во мне прекрасный прием Великого герцога, мне скоро удалось склонить и Девриента, по крайней мере внешне, к тому, что мне было нужно. Он должен был пуститься со мной в серьезные обсуждения предполагаемой постановки "Тристана". Ему не приходило в голову отрицать, что в настоящее время, особенно с переходом Шнорра в Дрезден, у него совсем не было подходящих певцов, и он указал мне на Вену, не скрыв при этом своего удивления, что вообще я не ставлю своих опер там, где имеются налицо нужные для этого условия. Мне стоило труда заставить его понять, почему несколько экстренных представлений в Карлсруэ я предпочитаю возможности включить мои произведения в репертуар венского театра. Но как бы то ни было, я добился согласия на выбор впридачу к Шнорру, который должен был приехать в Карлсруэ в качестве гастролера, певцов, нужных для предполагаемого "образцового представления".