390
Это вызвало необходимость поездки в Вену, и я отправился в Париж с целью упорядочить там свои дела настолько, чтобы почувствовать себя достаточно подготовленным для дальнейшего выполнения моего плана. К сожалению, здесь после шестидневного отсутствия мне пришлось думать только о том, как раздобыть необходимые денежные средства. Различные выражения участия и попытки сближения, согретые теплым чувством, были мне при настоящих условиях и тягостны, и безразличны. Пока операции княгини Меттерних, в довольно широком масштабе задуманные на благо мне, тянулись с непонятной медлительностью, мне пришел на помощь коммерсант Штюрмер [Stürmer], с которым я раньше познакомился в Цюрихе. В Париже он относился ко мне с искренним участием и заботливостью. Благодаря ему мне удалось временно устроить свой дом и поехать в Вену.
Лист давно собирался в Париж, и во время минувших тревожных недель я часто страстно желал его присутствия: легко можно было предположить, что именно ему при его исключительном положении среди знаменитостей парижского мира удалось бы повлиять благоприятным образом на разрешение моих запутавшихся обстоятельств. Но на все мои запросы о причинах его запоздания я получал какие-то таинственно-неопределенные ответы. Какой иронией показалось мне поэтому как раз теперь, когда я уже совсем приготовился ехать в Вену, известие, что Лист в один из ближайших дней прибудет в Париж! Но мне приходилось думать лишь о выходе из тягостного положения, для чего необходимо было завязать новые связи, и я покинул Париж около середины мая, не дождавшись прибытия старого друга.
Прежде всего я вернулся в Карлсруэ для вторичного свидания с Великим герцогом. Я встретил тот же дружеский прием и получил разрешение ангажировать для образцового представления "Тристана" певцов, которых я выберу в Вене. Из Карлсруэ я поехал прямо в Вену и остановился в отеле Erzherzog Karl ["Эрцгерцог Карл"]. Капельмейстер Эссер еще раньше обещал мне несколько представлений моих опер. Действительно, в первый раз я увидел здесь на сцене "Лоэнгрина". Хотя опера давалась много раз, весь состав согласно моему желанию собрался для полной репетиции. Оркестр исполнил вступление с такой теплотой, голоса певцов, артистические достоинства их игры отличались такой яркостью, произведение было им до такой степени хорошо знакомо, что, побежденный этими впечатлениями, я потерял всякую охоту критиковать постановку в целом.
От окружающих не укрылось, что я был глубоко тронут, и д-ру Ганслику это показалось самым подходящим моментом представиться мне. Я коротко поклонился ему как совершенно незнакомому человеку. Тогда тенор Андер представил мне его еще раз, заметив, что Ганслик мой старый знакомый. Я ответил, что очень хорошо помню господина Ганслика, и снова отдал все внимание репетиции. Мои венские друзья, кажется, испытали теперь то же, что некогда мои лондонские знакомые, столь безуспешно убеждавшие меня обратить внимание на опаснейшего из рецензентов. Еще молодым человеком перед поступлением в университет, присутствуя в Дрездене на одном из первых представлений "Тангейзера", Ганслик прочел полный энтузиазма доклад о моем произведении. Но с тех пор, как это выяснилось по случаю постановки моих опер в Вене, он стал одним из наиболее ярых моих противников. Расположенный ко мне театральный персонал имел с этой минуты, казалось, одну заботу: как-нибудь помирить меня с рецензентом. Из этого ничего не вышло, и, пожалуй, не совсем неправы те, которые приписывают дальнейшие неудачи каждого из моих венских предприятий вспышкам новой вражды ко мне этого человека.
391
Но пока все неприятное потонуло в потоке сочувственных мне настроений. Представление "Лоэнгрина", на котором я присутствовал, превратилось в одну из тех сплошных бурных оваций, какие я видел только со стороны венской публики. Для меня хотели назначить представления двух других моих опер. Но я испытывал некоторый страх перед повторением того, что пережил в тот вечер. Зная, кроме того, о больших недочетах постановки "Тангейзера", я принял одно представление более скромного "Летучего Голландца", главным образом потому, что мне было важно услышать выступавшего с таким блеском певца Бека [Beck]. И на этот раз публика бурно проявляла мне свой восторг, и, окруженный общим сочувствием, я мог приняться за осуществление главной цели. Учащаяся молодежь задумала устроить факельное шествие в честь меня, но я отказался от него, чем необычайно расположил в свою пользу Эссера. Он, как и администрация оперы, спрашивали себя, как использовать эти триумфы.
Я представился графу Лянцкоронскому, обергофмейстеру императора, которого мне обрисовали как очень странного господина, ничего не понимающего в искусстве и его нуждах. Когда я изложил свою просьбу разрешить выдающимся силам оперы, главным образом госпоже Дустман (урожденной Луизе Майер) и Беку, а может быть, и Андеру, продолжительный отпуск для проектируемой в Карлсруэ постановки "Тристана", он очень сухо ответил, что это невозможно. Он считал гораздо более благоразумным, чтобы я поставил свое новое произведение в Вене, раз я нахожу персонал венской оперы столь подходящим для себя. Скоро я потерял энергию противиться такому взгляду на вещи.
Когда, весь поглощенный этим новым оборотом дела, я выходил из дворца, ко мне подошел стройный господин чрезвычайно симпатичной внешности и предложил проводить меня в экипаже до гостиницы. Это был Йозеф Штандгартнер, очень популярный преимущественно в высшем свете врач, большой любитель музыки, которому суждено было стать на всю жизнь преданнейшим моим другом. В это время со мной сошелся и Карл Таузиг, желавший завоевать венский музыкальный мир композициями Листа и еще прошлой зимой начавший осуществление этой задачи аранжировкой оркестровых концертов, которыми он сам дирижировал. Он свел со мной занесенного в Вену Петера Корнелиуса, которого я знал со встречи в Базеле в 1853 году. Оба увлекались только что вышедшим тогда в аранжировке Бюлова клавираусцугом "Тристана". В моем номере гостиницы, куда Таузиг позаботился доставить рояль "Бёзендорф", целыми днями раздавались звуки музыки. Мои друзья были готовы сейчас же начать репетиции "Тристана". Во всяком случае меня убеждали поставить "Тристана" раньше здесь, и, уезжая из Вены, я дал обещание вернуться через несколько месяцев и начать разучивание оперы.
Я чувствовал некоторое смущение при мысли, что должен сообщить Великому герцогу Баденскому о перемене в моих планах. Поэтому я ухватился за мелькнувшую в голове мысль сделать некоторый крюк и тем отсрочить приезд в Карлсруэ. С моей поездкой совпал день моего рождения, и я решил отпраздновать его в Цюрихе. Через Мюнхен я отправился прямо в Винтертур, где рассчитывал встретить Зульцера. К сожалению, я его не застал и нашел только его жену, чрезвычайно трогательно ко мне отнесшуюся, да его маленького сына, очень заинтересовавшего меня мальчика. Его самого мне удалось встретить на следующее утро, 22 мая, в Цюрихе. Остаток этого дня я провел в тесном номере гостиницы, читая "Годы странствий Вильгельма Мейстера" Гёте, и в первый раз почувствовал, что вполне понимаю это удивительное произведение. Своеобразное описание выступления подмастерьев, полное наивного лиризма, особенно сроднило меня с духом поэта.
В Цюрих я приехал на следующий день. Чудесное ясное утро побудило меня, сделав большой обход, отправиться пешком в имение Везендонка старыми, знакомыми путями. Здесь меня совершенно не ждали. Справившись о привычках обитателей дома, я узнал, что в это время Везендонк обыкновенно спускается в столовую, где завтракает один. Я уселся в углу столовой и стал ждать. Длинноногий, добродушный Везендонк скоро сошел вниз и молча принялся за свой кофе. Велико было его изумление, когда он заметил меня. День прошел очень удачно. Были созваны Зульпер, Земпер, Гервег, а также Готфрид Келлер. В интимной обстановке я наслаждался сознанием вполне удавшегося сюрприза. Судьба моя обсуждалась друзьями с большим возбуждением.
392
На другой день я поспешил в Карлсруэ. Великий герцог выслушал мое сообщение с одобрительным сочувствием. Не уклоняясь от истины, я мог передать ему, что просьба об отпуске для певцов была отклонена, и предполагавшаяся постановка оперы в Карлсруэ становилась вследствие этого невозможной. Эдуард Девриент отнесся к этому обороту дела без малейшего огорчения. С нескрываемым удовлетворением он предсказывал мне блестящую будущность в Вене. Здесь же меня настиг Таузиг, еще в Вене решивший отправиться в Париж, чтобы встретиться там с Листом. Из Карлсруэ мы продолжали путешествие вдвоем через Страсбург.
В Париже я нашел свой дом и хозяйство в состоянии ликвидации. Теперь нам важно было раздобыть средства для переезда и как-нибудь устроить свою будущность, лишенную всяких перспектив. Минне представился случай проявить свои хозяйственные таланты. Лист, который уже успел войти в старую колею, которому даже со своей собственной дочерью Бландиной удавалось поговорить только в экипаже, между одним визитом и другим, нашел все-таки по доброте своего сердца возможность явиться ко мне на "бифштекс". Раз он уделил мне целый вечер, дружески дав мне этим случай выполнить некоторые маленькие мои обязательства. Он играл на рояле перед моими друзьями из прежних тяжелых времен моей жизни. Бедняга Таузиг, лишь накануне исполнивший для меня фантазию Листа ("Бах") и повергший меня в истинное изумление, теперь, когда Лист как бы случайно исполнил ту же вещь, почувствовал себя совершенно уничтоженным, бессильным по сравнению с таким колоссом.
Кроме того, мы все собрались на завтрак у Гуно, прошедший необыкновенно скучно. Некоторое оживление придал ему лишь блестящий ум Бодлера, носимый вперед в каком-то стремительном отчаянии. Этот criblé de dettes бедняга вынужден был придумывать экстравагантные средства, чтобы просуществовать день. Неоднократно он делал самые невероятные предложения, имевшие целью использовать мое славное недавнее фиаско. Я не был в состоянии принять какое-либо из них, но мне приятно было видеть этого гениального человека около Листа, под защитой его орлиных крыльев. Лист водил его всюду, где только можно было устроить ему карьеру. Насколько это ему помогло, сказать не берусь. Знаю только, что вскоре после этого он умер, как я полагаю, в условиях жизни, не блиставших избытком счастья.
393
После этого завтрака я еще раз встретился с Листом на обеде в австрийском посольстве. Этим случаем друг мой любезно воспользовался, чтобы, сыграв на рояле несколько отрывков из "Лоэнгрина", выказать перед княгиней Меттерних свою симпатию ко мне. Он был без меня приглашен на обед во дворец Тюильри. Потом он мне передал содержание своей беседы с императором Наполеоном о постановке "Тангейзера" в Париже, результат которой показал, что мое произведение не подходит для Парижской оперы. Говорил ли Лист об этом и с Ламартином, мне неизвестно. Знаю только, что этот старый друг Листа несколько раз удерживал его от намерения исполнить мое желание и устроить нашу встречу. Таузиг, вначале державшийся около меня, впал наконец в свою обычную зависимость от своего учителя и окончательно исчез из виду, укатив с Листом в Брюссель на свидание с госпожей Стрит.
Я теперь страстно желал как можно скорее уехать из Парижа. От квартиры своей на Рю-д'Омаль я освободился, подарив 100 франков портье, которому и удалось сдать ее. Теперь мне оставалось ждать известий о результатах предпринятых моими покровителями практических шагов. Так как в данном случае я ничего не мог сделать, чтобы ускорить решение вопроса, то положение мое затягивалось самым неприятным образом. Впрочем, не было недостатка и в различных эпизодах более приятного свойства, отвлекавших от тяжелых дум. Так, например, я приобрел странное расположение фройляйн Эберти [Eberty], немолодой племянницы Мейербера. В отвратительные дни представлений "Тангейзера" она проявила почти яростное участие к моей судьбе. Теперь она всячески старалась доставить мне возможно больше развлечений. Так, в один прекрасный весенний день она устроила в превосходном ресторане Булонского леса для нас и Китца, от которого мы все еще не могли избавиться, весьма приличный обед. И семейство Флаксланда, с которым я раньше несколько разошелся из-за "Тангейзера", тоже всячески старалось доставлять удовольствия, и это было бы мне особенно приятно, если бы не были сюда замешаны никакие посторонние побуждения.
Как бы то ни было, наш отъезд из Парижа был твердо решен. Минна предполагала поехать в Соден для повторения прошлогоднего курса лечения, а оттуда в Дрезден, к старым знакомым. Что касается меня, то ко времени репетиций "Тристана" я должен был явиться в Вену. Всю домашнюю обстановку мы решили уложить и оставить на складе. Занятые мыслями о неприятно затянувшемся отъезде, мы в то же время не забывали думать и о трудностях переезда с нашей собачонкой Фипсом по железной дороге. Однажды – это было 22 июня – жена моя вернулась домой с собакой на руках, смертельно заболевшей во время прогулки. Из рассказа Минны можно было заключить, что животное проглотило рассыпанный на улице яд. Состояние ее было ужасно: при полном отсутствии каких-либо внешних ранений она так тяжело дышала, что можно было предположить сильное повреждение легкого. В первый момент под влиянием отчаянной боли она укусила Минну в губы. Я сейчас же послал за врачом. Он рассеял наши опасения, сказав, что не может быть и речи об укусе бешеной собаки. Только бедному животному ничем нельзя было помочь. Оно лежало, скорчившись, дыша все тяжелее и прерывистее. Около одиннадцати часов вечера собака, казалось, заснула под кроватью Минны. Но когда я вытащил ее оттуда, она была мертва. Мы не обменялись с Минной ни единым словом. Домашние животные всегда играли значительную роль в нашей бездетной семейной жизни. Внезапная смерть веселой, милой собачонки создала в ней последнюю трещину – давно уже она стала для нас невозможной. Пока же главной моей заботой было спасти труп Фипса от обычной участи: быть выброшенным на улицу и утром подобранным уборщиком. Неподалеку от нас, на Рю-де-ла-тур-де-дам [Rue de la tour des dames], у Штюрмера был небольшой сад за домом. Здесь я решил похоронить Фипса. Мне пришлось потратить немало красноречия, чтобы убедить домоправительницу (владелец был в отъезде) разрешить мне с помощью консьержа вырыть под кустами возможно глубокую яму и похоронить в ней труп бедной собачонки. Печальная процедура была совершена. Самым тщательным образом я засыпал могилу, стараясь скрыть все следы. Я предвидел, что Штюрмер заявит протест против собачьего трупа в его саду, что он прикажет вырыть его, и я хотел предупредить новое несчастье.